Главная / Публикации / Марк Шагал. «Ангел над крышами»

К моему городу Витебску¹

Как давно, мой город любимый, я не видел тебя, не слыхал, не беседовал с облаками твоими, не опирался о заборы твои.

Подобный грустному вечному страннику — дыханье твое я переносил с одного полотна на другое, все эти годы я обращался к тебе, ты мерещился мне как во сне.

Мой дорогой, почему не сказал ты мне с болью — тогда, много лет назад: «Ты зачем покидаешь меня?»

Этот юноша, думал ты, ищет чего-то, он ищет такого изящества, красок, что сыплются звездами с неба, оседая на кровлях светло и прозрачно — как снег.

Где он там найдет эти краски, откуда им взяться?

Почему бы не поискать ему здесь, среди нас, в этом городе, в этой стране, где он рожден?

Может быть, этот парень — «мешугенер», что ж, безумство его — от любви, к искусству и краскам.

Ты думал, мой город: я вижу, я у этого юноши в сердце запекся, но он все еще «носится», с места сорвавшись, и ветер у него в голове.

На твоей земле, моя родина, душа моя, я оставил ту гору, в которой лежат мои умершие родители — камни осыпаются там и шуршат.

Почему я ушел от тебя, мое сердце, — с тобою, с обновленным миром твоим, светозарным примером в истории.

Жизнь прошла не с тобой, но не было, город, картины, в которую я не вдохнул бы твой дух, не было краски такой — не светящейся твоим светом.

Как горько бывает слышать порой разговоры людей — про себя, на чужих языках, на непонятных мне языках, на которых нам с ними вовеки не договориться — они говорят: я тебя позабыл.

Что они говорят?!

Мало мне, что ли, терзаний художника, я должен суметь еще выстоять как человек.

И не зря я, пожалуй, год за годом пытался поглубже упрятать в себе человека — пусть видят художника!

Еще в юности я ушел от тебя — постигать многоречие живописи...

Я не знаю, чему научился в Париже, богаче ли стало искусство мое, я не знаю, куда привели меня детские грезы.

Знатоки говорят: в эту самую живопись я что-то привнес.

Значит — все же принес тебе пользу!

И все же — все эти годы я не переставал сомневаться: понимаешь ли ты меня, город, понимаем ли мы друг друга?

Но сегодня, как и всегда, я хочу говорить о тебе.

Что ты только, город, не вытерпел — страданья, и голод, и разоренье, подобно сотням других городов, твоих побратимов на родине.

Я счастлив, город, тобой, я горжусь твоим героизмом, явленным и являемым перед самым ужасным на свете врагом; я горжусь твоими людьми, великим смыслом их жизни, которую, город, и ты возводил.

Еще больше был бы я счастлив — побродить по твоим полям; это было бы счастьем — собирать и укладывать наново камни твоих руин, подставлять свои старые плечи, помогая поднять твои улицы.

Лучшее, что могу я себе пожелать, — это чтобы ты, город, сказал, что я был и всегда оставался верным тебе.

А не то я бы не был художником!

Но ты мне, мой город, не скажешь, что я непонятен тебе — слишком уж фантастичен.

Город, ты сам — такой.

Ведь это же грезы — твои, я их только на холст выводил, как невесту под хупу; тебя целовал всеми красками, каждым штрихом — как же ты себя можешь в них не узнать?

Я знаю, мне теперь уже не найти тех надгробных камней, тех могил, где лежали моя мать и отец, но останешься ты, город мой, величайшим и вечным памятником — и воскреснут голоса над тобой, зазвенят, как прекрасная музыка, снова воззвавшая к нам, — к деяньям и жизни.

Когда я узнал, что враг уже у ворот, что теснит он героев-защитников, — меня обдало словно огнем: я должен создать большую картину, на которой враги занимают уже наш дом на Покровской и из окон моих ведут с вами бой.

Но навстречу врагу вы несете смерть, которую он заслужил — ибо только через кару и смерть, через много лет, обретет он, быть может, опять — человеческое лицо на плечах.

И если бывало так, что какая-нибудь страна причисляла к лику святых — человека, то сегодня все человечество — к лику святых должно тебя, город, причислить, тебя и братьев твоих и сестер: Сталинград, Ленинград, Москву, Харьков, Киев и еще, и еще — поименно вас святыми провозгласить.

Мы — люди — не можем, не должны жить спокойно, честно творить и покидать белый свет, покуда мир прегрешивший очищен не будет: через кару святую.

Я смотрю на тебя, мой город, издалека — так мама, бывало, глядела мне вслед, когда уходил я по улице, вдаль...

Сегодня по этим улицам шастает враг.

Мало было ему разорять город мой на картинах, разгромленных им везде, где ему удавалось, — сегодня явился он жечь настоящий мой дом и настоящий мой город.

Я бросаю ему в лицо, возвращаю — признанье и славу, которыми он одарял меня в прошлом, в стране у себя.

Его «доктора философии», писавшие обо мне так проникновенно, — явились сегодня, мой город, к тебе, чтобы с моста сбрасывать братьев моих, заживо их погребать, расстреливать, грабить и жечь и с кривою ухмылкой взирать на все это в монокль.

Нет, мне больше не нужен мой дом — если ты мне его и спасешь!

В ваших сердцах — жилище мое, ваше дыханье дорого мне, как бальзам.

Как счастлив я был бы сегодня — принести миру весть: но это, мой город, сделаешь ты — передав потрясающее сообщение.

Примечания

1. Это стихотворение в прозе было опубликовано в нью-йоркском еженедельнике «Эйникайт» 15 февраля 1944 г.