Главная / Публикации / Марина Александровна Бессонова, Марина Ивановна Майская. «Каталог Марк Шагал»

А. Вознесенский. «Гала-ретроспектива Шагала»

С возвращением под родное небо, Марк Шагал, гений века, голубой патриарх мировой живописи!

Наконец мы дождались его настоящего воскрешения.

Наконец его шедевры смотрят в выставочных залах Музея имени А.С. Пушкина люди его земли, для кого он творил. Собственно, Шагал никогда с родной землей и не расставался. В Париже, Нью-Йорке, Сен-Поль де Ванс она неотвязно цвела на его магических холстах. Эйфелева башня у него стоит на курьих ножках, подобно видениям его родной земли.

Париж он называл своим вторым Витебском.

Помню первое его краткое возвращение в 1973 году в Москву. Тогда он прибыл по приглашению Министерства культуры. Номер его в отеле был завален корзинами цветов и торжественными дарами. Но гениальный голубоглазый мастер, с белоснежной гривой, как морозные узоры на окне, разрыдался над простым букетиком васильков — это был цвет его витебского детства, нищий и колдовской цветок, чей отсвет он расплескал по витражам всего мира от Токио до Метрополитен.

Тогда я написал ему стихи.

      ВАСИЛЬКИ ШАГАЛА

Лик Ваш серебряный, как алебарда.
Жесты легки.
В вашей гостинице аляповатой
в банке спрессованы васильки.

Милый, вот что Вы действительно любите!
С Витебска ими раним и любим.
Дикорастущие сорные тюбики
с дьявольски
      выдавленным
            голубым!

Сирый цветок из породы репейников,
но его синий не знает соперников.
Марка Шагала, загадка Шагала —
рупь у Савеловского вокзала!

Это росло у Бориса и Глеба,
в хохоте нэпа и чебурек.
Во поле хлеба — чуточку неба.
Небом единым жив человек.

В них витражей голубые зазубрины,
с этой неистовой тягою вверх.
Поле любимо, но небо возлюблено.
Небом единым жив человек.

В небе коровы парят и ундины.
Зонтик раскройте, идя на проспект.
Родины разны, но небо едино.
Небом единым жив человек.

Как занесло васильковое семя
на Елисейские, на поля?
Как заплетали венок Вы на темя
Гранд-Опера, Гранд-Опера!

В век ширпотреба нет его, неба.
Доля художников хуже калек.
Давать им сребреники нелепо —
небом единым жив человек.

Ваши холсты из фашистского бреда
от изуверов свершали побег.
Свернуто в трубку запретное небо,
но только небом жив человек.

Не протрубили трубы господни
над катастрофою мировой —
в трубочку свернутые полотна
воют архангельскою трубой!

Кто целовал твое поле, Россия,
пока не выступят васильки?
Твои сорняки всемирно красивы,
хоть экспортируй их, сорняки.

С поезда выйдешь — как окликают!
По полю дрожь.
Поле пришпорено васильками,
как ни уходишь — всё не уйдешь...

Выйдешь ли вечером — будто захварываешь,
во поле углические зрачки.
Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,
всё васильки, всё васильки...

Не Иегова, не Иисусе,
ах, Марк Захарович, нарисуйте
непобедимо синий завет —
Небом Единым Жив Человек.

Когда год назад я читал стихи эти в пурпурнокресельном нью-йоркском зале «Карнеги-Холл», мне передали после выступления письмо, написанное мелким почерком. Под ним стояла подпись: «Белла Шагал».

На следующий день, по-студенчески просто одетая, она рассказывала мне о последних минутах деда. Он умер в своем доме, среди зелени Сен-Поля. Марк Захарович находился в кресле-каталке и опочил, когда его подымали в лифте на второй этаж. Умер со слабой улыбкой на тонких свекольных губах — умер, взвиваясь в небо, летя.

На его картинах парят горизонтальные скрипачи, ремесленники, влюбленные. Он к ним присоединился.

Небо, полет — главное состояние кисти Шагала. Вряд ли кто из художников так в буквальном смысле был поэтом, как этот сын витебского селедочника. Безумные василькового цвета избы, красные петухи, зеленые запретные свиньи, беременные коровы, загадочные саркастические козы — всё увидено взглядом поэта. Не случайно любил его Аполлинер. В доме у Арагона я видел его автографы на титульных листах монографий с виньетками и рисунками фломастером, обрамленные и повешенные на стену.

В преддверии нынешнего слияния неба с землей, в преддверии космической эры Шагал ввел небо в быт, а быт городишек пустил по небесам. Белка и Стрелка с задранными хвостами, пересекающие небосклон, могли бы быть персонажами Шагала.

Я познакомился с Марком Захаровичем Шагалом в феврале 1962 года, о чем напоминает дата под первым его подаренным рисунком: голубая дева в обнимку с ягненком летит над Эйфелевой башней. После этого мы довольно много встречались, если учитывать дистанцию между Москвой и Парижем, и в его квартирке над Сеной, и в доме его дочери Иды, которая была ангелом его вернисажей, а позднее на юге, где его муза и супруга Вава — Валентина Григорьевна — вносила олимпийскую гармонию в суетный быт двадцатого века.

В каждый приезд во Францию я посещал мастера. Он часто вспоминал Маяковского, припоминал надпись поэта ему на книге, где Шагал, конечно, рифмовалось с глаголом «шагал». Странно было знать, что этот тихий, застенчивый, деликатный человек с белыми кисточками бровей, таращащий в шутовском ужасе глаза, если кто-либо говорил о его славе, был когда-то решительным комиссаром революционного искусства в Витебске.

Какой радостью для него было разглядывать при мне фотографии его родной улочки, присланные ему, хотя дом его, увы, как считалось тогда, и не сохранился, вернее, от него отрезали крыльцо, пристроили крылья, и узнать его было трудно.

Синяя бабочка, махаон Шагала, как ты летела, выбиваясь из сил, через Карпаты, Пиренеи, через мировую тоску и океаны!

Шагал весь светился, казался нематериальным и будто всё извинялся за свою небесность.

Был он бескорыстен.

Однажды он пригласил меня поехать с ним в Цюрих, на открытие его синих витражей в соборе. Опять он делал их бесплатно, как дар городу, как дар синего неба из окна. Он и в этом был поэтом.

Он иллюстрировал гоголевскую поэму «Мертвые души» — какая поэтическая, летящая за окном Россия в этих гравюрах! Поэзию он видел в уродливой для обывателя жизни, поэтизируя быт, открывая новую красоту; предметы, оттертые от пыли его взглядом, мерцали, как черные бриллианты.

До конца своих дней он работал каждое утро. Огромные холсты, записываемые его легкими тонами, являли собой жизнь и, может быть, продляли этим его летучий срок на земле.

По-детски он счастливо сиял, демонстрируя вам ордена, бриллиантовые звезды и муаровые ленты, дарованные ему королями и президентами.

Он был мужественным, этот тихий удивленный человек. Однажды мне довелось стать свидетелем тому. Летом 1973 года я был с выступлениями в Париже. Шагаловский скорбный рисунок к стихам «Зов озера» издательство «Галимар» поместило на обложку моей книги. В это время художник принял приглашение Министерства культуры, согласился приехать к нам. Повторяю, это был первый его визит после отъезда в двадцатые годы и, увы, как оказалось теперь, единственный. Он расспрашивал — какая она нынче, Москва? Есть ли на улицах автомобили? Он помнил Москву разрухи двадцатых годов. Полет был назначен на понедельник — тогда был рейс Аэрофлота.

Увы, в субботу стряслось страшное. На глазах тысяч парижан во время демонстрации на Парижской авиавыставке красавец «ТУ» потерпел в небе аварию и разбился. Погибли наши испытатели. Накануне я разговаривал с ними. Заснятый момент катастрофы показывали по нескольку раз на телеэкране в замедленном дубле. Мы с ужасом вновь и вновь проглядывали эти кадры.

В стихах «Васильки Шагала» я так записал это:

С Вами в душераздирающем дубле
видели мы — как за всех и при всех
срезался с неба парижского «Туполев».
В небе осталось шесть человек.

Шагала отговаривали лететь на «ТУ». Советовали или отменить полет, или лететь на «Эр Франс». Шагал полетел в понедельник.

Я прилетел в Москву несколько дней спустя после приезда Шагала. Он поехал с Вавой и Надей Леже.

Приехав к нам на дачу в Переделкино, Шагал остановился посередине дорожки, простер руки и остолбенел. «Это самый красивый пейзаж, какой я видел в мире!» — воскликнул он. Что за пейзаж узрел мэтр? Это был старый покосившийся забор, бурелом, ель и заглохшая крапива. Но сколько поэтичности, души было в этом клочке пейзажа, сколько тревоги и тайны! Он открыл ее нам. Он был поэтом. Может, он вспомнил витебские овраги? Повторяю, даже Париж он называл вторым Витебском. Не случайно он любил Врубеля и Левитана.

Если сердце не солгало,
то в каком-нибудь году
в Витебске в Музей Шагала
обязательно зайду.

Давно написал я эти строки.

Знакомые мои лишь скептически усмехались, считая это черным юмором. Но о музеях надо не вздыхать, а делать хоть что-то для создания их. Все жители Витебска, которых я встречал, ратуют за увековечивание памяти их великого земляка. Правда, некоторые ратуют осторожно: «Создадим, если вверху примут решение...» Василь Быков возмущенно корит своих земляков за медлительность в организации музея.

15 февраля 1944 года Шагал опубликовал в нью-йоркской газете свое письмо-плач «Моему городу Витебску».

«Давно, мой любимый город, я тебя не видел, не упирался в твои заборы.

Мой милый, ты не сказал мне с болью: почему я, любя, ушел от тебя на долгие годы? Парень, думал ты, ищет где-то он яркие особые краски, что сыплются, как звезды или снег, на наши крыши. Где он возьмет их? Почему он не может найти их рядом?

Я оставил на твоей земле, моя родина, могилы предков и рассыпанные камни. Я не жил с тобой, но не было ни одной моей картины, которая бы не отражала твою радость и печаль. Все эти годы меня тревожило одно: понимаешь ли ты меня, мой город, понимают ли меня твои граждане? Когда я услышал, что беда стоит у твоих врат, я представил себе такую страшную картину: враг лезет в мой дом на Покровской улице и по моим окнам бьет железом.

Мы, люди, не можем тихо и спокойно ждать, пока станет испепеленной планета. Врагу мало было города на моих картинах, которые он искромсал, как мог, — он пришел жечь мой город и дом. Его «доктора философии», которые обо мне писали «глубокие» слова, теперь пришли к тебе, мой город, сбросить моих братьев с высокого моста в Двину, стрелять, жечь, «наблюдать с кривыми улыбками в свои монокли...». «Кривые» — ах, это любимое словцо Мандельштама! Фашизм в 1933 году на шабаше в Мангейме сжигал произведения Шагала.

Я приехал в метельный Витебск в канун нынешнего, 1987 года. На площади устанавливали гигантскую, темную, еще не убранную, загадочную елку. Что хотелось бы увидеть на елке? Конечно, маленький музей Шагала в Новом, юбилейном году.

Подъезжаем на улицу Дзержинского, бывшую 2-ю Покровскую, где чудом уцелел одноэтажный домишко художника. Он из красного узкого кирпича, о четырех окошках в белых окладах. Рамы крашены васильковым. Собака, именованная на воротах как злая, бешено срывается с цепи на поклонников Шагала. Собственно, художник родился не здесь, а под Витебском, в местечке Лиозно, где дядя его имел парикмахерскую, но младенца сразу же отвезли в город.

Нынешний хозяин дома, отрекомендовавшийся нам Зямой, маляр на пенсии, довоенным пацаном слышал россказни очевидцев о жившем здесь лохматом художнике. Потолки высокие. На стене фотографии Зямы в орденах и медалях. За стеклом книжных полок вырезанный из журнала портрет грозного генералиссимуса. На полках — подписные издания, Фет, Есенин, Ахматова, современная поэзия. Жена хозяина работала в книготорге. Зяма говорит, что ранее на месте левого окна была дверь. И правда, снаружи видим следы заложенного кирпичом проема. Дверь и крыльцо были снесены, поэтому домишко было трудно узнать на фото. Так что реставраторам будущего музея есть работа, хоть и небольшая.

Война снесла 93% Витебска.

Американская комиссия считала невозможным строить на том же месте и рекомендовала перенести город. Провидение, однако, сохранило домик художника и псевдоампирный особняк начала века, в котором располагались УНОВИС — мастерские Малевича и Лисицкого.

В городском архиве можно прочитать выданный Луначарским мандат № 3051: «т. Художник Марк ШАГАЛ назначается Уполномоченным по делам искусств в Витебской губернии. Всем революционным властям предлагается оказ. тов. ШАГАЛ полное содействие». Прочитаем декрет грозного комиссара от 16 октября 1918 года: «Всем лицам и учреждениям, имеющим мольберты, предлагается передать таковые во временное распоряжение Художественной Комиссии по украшению г. Витебска к Октябрьским праздникам. Губернский Уполномоченный по делам искусств Шагал».

Смотрю искрящуюся от времени старую документальную киноленту празднования 1-й годовщины Октября в Витебске, декорированного Шагалом. Горожане в шинелях, узкоплечих пальто, усищах, с бантами в петлицах, семенят на параде, машут нам широкополыми шляпами. Женщины несут палки для шествия на ходулях. Улицы убраны гирляндами, шагаловским панно «Мир хижинам, война дворцам» и другим, где на гербе Витебска вместо рыцаря с мечом восседает на коне веселый трубач. На полотнищах бескомпромиссные и наивные формулы: «Дисциплина и труд буржуев перетрут» или «Революция слов и звуков».

Обезумев, несется супрематийно размалеванный трамвай.

В те годы 33-летний художник писал П. Эттингеру, давнему корреспонденту Р.М. Рильке: «В Витебске тогда было много столбов, свиней и заборов, а художественные дарования дремали. Оторвавшись от палитры, я умчался в Питер, Москву, и Училище воздвигнуто в 1918 г. В стенах его 500 юношей и девушек... Профессорствовали кроме меня — Добужинский, Пуни, Малевич, Лисицкий, Пэн и я. При Училище есть драмкружок, который недавно поставил в гор. «Победу над Солнцем» Крученых. (Опера Матюшина. — А.В.)».

Всех их, спасая от голода, а с ними и Татлина, и Фалька, и других привлек в Витебск Шагал. Город стал центром революционной интеллигенции.

«Подумайте, со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под одним небом. Свобода! — воскликнул герой пастернаковского романа «Доктор Живаго». — Можно было бы сказать: с каждым случилось две революции, одна своя, личная, а другая общая. Мне кажется, социализм — это море, в которое должны влиться эти свои, отдельные революции, море жизни, море самобытности. Море жизни, сказал я, той жизни, которую можно видеть на картинах, жизни гениализированной».

Такова была атмосфера времени. Как это по-сегодняшнему читается про эти «две революции», про революцию внутри каждого — без внутренней свободы нет всеобщей. С этой внутренней свободы и начинается творец. Как это необходимо сегодняшним молодым, чтобы скорее обозначились сегодняшние Шагал, Кончаловский, Филонов, Иван Леонидов! Эта гениализированная жизнь и притягивает нас с полотен данной выставки.

Эйзенштейн, приехав в Витебск, был изумлен: «Здесь главные улицы покрыты белой краской по красным кирпичам. А по белому фону разбежались зеленые круги. Оранжевые квадраты. Синие прямоугольники. Это Витебск 1920 года. По кирпичным его стенам прошлась кисть Казимира Малевича». Увы, волевой Малевич вскоре стал духовным властелином Витебска. К нему перебежали ученики Шагала. Художники неуживчивы друг с другом. Так же когда-то Мандельштам вызывал на дуэль Хлебникова, а Блок — Андрея Белого.

Формулы супрематизма были чужды страстному, замешенному на быте вареву Шагала. Он не шаманил, а шагалил на своих полотнах! Однажды, вернувшись после отлучки в Москву, он увидел на дверях Училища вместо вывески «Свободная академия» доску «Академия супрематизма». Ученики предали его. Самолюбивый художник покидает родной город, а через пару лет и страну.

Лишь в Витебском архиве остался приказ № 114 от 29 июля 1920 года: «Завсекцией ИЗО подотдела искусств художник Шагал за переездом в Москву освобождается от занимаемой им должности. Временно заведывание секцией ИЗО возлагается на заведующего музейной секцией художн. Ромма». От Ромма сохранилась рукопись очень интересных мемуаров, где он обвиняет Шагала в деспотизме и иных грехах. Кто рассудит художников? Думаю, их полотна.

Еще в 1936 году Шагал писал на родину: «Меня хоть и во всем мире считают «интернац.» и французы рады вставлять в свои отделы, но я себя считаю русским художником, и мне это приятно». Однако в нашей энциклопедии мы читаем: «Марк Шагал — франц. художник».

Глядя на оставшиеся кубики домишек «на Песковатиках» и в старых кварталах центра, понимаешь источник чувственной манеры Шагала. Да, он учился и у Сезанна, и кубисты влияли на него, но именно так покрывали холмы и овраги плотные по цвету локальные плоскости витебских халуп. На сегодняшней выставке видно, как менялась манера художника. Он познавал кубизм «животом». Позднее пришла моцартовская легкость летучих композиций. Все это ждет глубоких исследований.

После опубликования одного из моих эссе о художнике пришло письмо:

«Хочу сообщить Вам о Марке Шагале то, что Вы, возможно, не знаете. Он был в 1922 г. нашим учителем рисования в Малаховской трудовой колонии, где мы, дети, вместе с воспитателями мыли полы, пекли хлеб, дежурили на кухне, качали воду из колодца, и вместе с нами трудился М. Шагал. Нас, детей, приобщили к труду и искусству и воспитали порядочных людей. Шагал относился ко мне тепло, я дружила с его дочкой Идой. Она тоже воспитанница Малаховской колонии. Нас, колонистов, осталось в живых очень мало, но мы будем помнить нашего дорогого учителя всю жизнь. К 90-летию М. Шагала мы, колонисты, послали ему фотографии, где он снят с нами. Он был тронут нашим поздравлением и ответил, что Есех нас помнит, что сейчас богат и знатен и никогда не забудет нашей Малаховской колонии, где жил на 2-м этаже со своей Беллой и спал на железной кровати... Я ветеран труда. Еще раз благодарю за Вашу заметку о нашем дорогом учителе и великом художнике. И. Фиалкова».

Вот что, оказывается, стояло за идиллической голубизной великих полотен! Работа в колониях «Малаховка» и «III Интернационал». И вот что таилось за загадочной золотоволосой Идой, в салоне которой собирался «весь Париж» от Андре Мальро до мадам Помпиду — трудное малаховское детство и друзья-детдомовцы в «цыпках»! И вот откуда выстраданные глобальные видения художника — не смесь французского с нижегородским, а всечеловеческого с витебским, с голодом малаховских огольцов.

Работники краеведческого музея хранят 12 полотен И. Пэна, мастера репинской школы, учителя Шагала. Потом его учили и Н. Рерих, и барственный Бакст, и французы, но Пэн был первым. Как помнил добро великий ученик! Предавая учителя — предают прежде всего себя, свет в себе.

«Я вспоминаю себя мальчиком, когда я подымался на ступеньки Вашей мастерской. С каким трепетом я ждал Вас — Вы должны были решить мою судьбу в присутствии моей покойной матери... Мы не ослеплены. Какая бы крайность ни кинула бы нас в области искусства далеко от Вас по направлению — Ваш образ честного труженика — художника и первого учителя все-таки велик. Я люблю Вас за это». Это письмо 1921 года.

А хранительница музея высвобождает из казенного конверта парижскую открытку, помеченную 7 января 1937 года: «г. Витебск. Художнику И.М. Пэну. Как Вы живете? Уже давно от Вас слова не имел, и как поживает мой любимый город? Я бы, понятно, не узнал его... И как поживают мои домики, в которых я детство провел и которые вместе с Вами писали...»

Остальные слова погублены, вырезаны из открытки вместе с маркой любителем филателии. Знал бы он, что эти слова на обороте клочка картона ценнее любой марки!.. Остались обрывки фраз: «Когда помру... обещаю Ва... Преданн...» Застала ли открытка Пэна? В том же году старый мэтр был зарублен топором.

Пэну уже больше не напишешь, и он пишет в 1947 году тому же П. Эттингеру, которого, забыв про Пэна, называют теперь единственным корреспондентом художника в нашей стране.

«В Париже сейчас в Музее «Арт модерн» происходит моя большая ретроспективная выставка почти за 40 лет работы. Успех, как пишет пресса, громадный. Это первый раз, когда делают выставку живого художника в официальном музее вообще, и в частности, русского. И хотя я вынужденно жил вдали от родины, я остался душевно верным ей. Я рад, что мог таким образом быть ей немного полезным. И я надеюсь, меня на родине не считают чужим. Не верно ли?»

Правда, однажды в письме он грустно обмолвился: «Мои картины по всему свету разошлись, а в России, видно, не думают и не интересовались моей выставкой...» Ходишь по залу сегодня, а в ушах звучат эти глухие горькие слова художника.

Приехав к нам в июне 1973 года, он подарил Музею изобразительных искусств им. А.С. Пушкина около ста листов своей графики и был огорчен, что к приезду организовали лишь скромную выставку литографий и картин из запасников в Третьяковской галерее. После выставки несколько картин остались в постоянной экспозиции.

Приехав, Марк Захарович мечтал о встрече с Витебском и боялся ее. Конечно, Витебска его детства и след простыл. Война разрушила многое, а в 50-х годах уничтожили знаменитый соборный силуэт города. Увы, просквозившись на балконе гостиницы, старый мастер простудился — о поездке не могло быть и речи.

Но как получилось, что родина художника оказалась единственной из цивилизованных стран, где не издано ни одной монографии художника, не было ни одной ретроспективы его живописи?! Имя его и произведения были долгие годы абсурдно запрещены. Во всем мире знают Витебск по картинам Шагала и по тому, что он в нем родился, а в городе нет ни музея, ни улицы его имени.

Пора издать достойный альбом и монографию мастера. Исследования Тугендхольда и Эфроса, вышедшие в конце 1910-х годов, недоступны ныне, да и, увы, сейчас неполны. Они говорят лишь о начальном периоде его творчества.

В Витебске осталось несколько кирпичных домов с холстов Шагала. В витебской старинной кладке растворные швы голубеют — связующий раствор имел некий секрет, почему-то он голубого цвета. Сквозь кирпичные фасады тонкой сеткой будто просвечивает небо. Отламываю крошку раствора — может, химическая экспертиза даст разгадку этого василькового синего, голубизны, пронизывающей Шагала?

Значение живописцев отнюдь не только музейное, историческое. Художник дает свежий взгляд на вещи. Он развивает интуицию, стимулирует открытие, озарение и в других сферах. Зря разве наши ученые устраивают у себя выставки П. Филонова и других художников?

Мне доводилось переводить стихи Микеланджело. Это выпуклые скульптурные строфы. Стихи Пикассо — аналитично-ребусные. Шагал всю жизнь писал стихи не только в переносном, но и в прямом смысле. Стихи Шагала — это та же графика его, где летают витебские жители и голубые козы. Они скромны и реалистичны по технике. В свое время я написал несколько вариаций на темы его стихов. Насколько знаю, стихи свои он издавал дважды в 1968 году, тиражом 238 экземпляров. В издании было 23 цветных и 15 черно-белых автолитографий-махаонов. В 1975 году эта композиция переиздается в расширенном виде и сопровождается изящным предисловием Филиппа Жакота. Шагал подарил мне в Сен-Поле в 1980 году подарочную книгу своих стихов, перемежаемых живописью и графикой. «Для поэта-друга», — написал он на ней и нарисовал музу, выпускающую летящее сердце как птицу из ладони. Стихи его — нерифмованные, окружены живописными образами. В интонации поэта, как и в истовости его кисти, сильны мотивы «народной еврейской культуры, народной белорусской культуры и русского лубка» (Д. Лихачев). Так, зеленое лицо раввина в стихах становится зеленым лицом с шишкой, как картофелина.

И драгоценную по цвету живопись, и ностальгические стихи с их дохристианским библейским началом, и воздушную графику объединяет одно — Поэзия Шагала.

Пусть стихи седого мастера, как бабочки, порхают среди этой небывалой по размеру сегодняшней выставки Марка Шагала, наконец вернувшегося в свои края.

      ВЫСОКИЕ ВРАТА

Отечество мое — в моей душе.
Вы поняли?
Вхожу в нее без визы.
Когда мне одиноко — она видит.
Уложит спать.
Укутает, как мать.
Во мне растут зеленые сады.
Нахохленные скорбные заборы.
И переулки тянутся кривые.
Вот только нет домов.
В них — мое детство.
И, как оно, разрушились до нитки.
Летят по небу бывшие жильцы.
Где их жилье?
В моей душе дырявой.
Вот почему я слабо улыбаюсь,
как слабенькое северное солнце.
А если плачу —
это плачет дождь.
Бывало —
две головы я весело носил.
Бывало —
те обе головы мои смеялись,
накрытые любовным одеялом...
Ах, умерли, как резкий запах розы!
Мне кажется, я все иду к Вратам,
иду вперед, даже идя обратно, —
передо мной высокие Врата.
Врата — это распахнутые стены,
там громы отгремевшие ночуют
и молнии расщепленно трещат.

Две повернувшиеся головы, два лица поворота, глядят, пролетая сегодня по залам Пушкинского музея.

      БЕЛЫЕ СТУПЕНЬКИ

Брожу по миру, как в глухом лесу,
То на ногах пройдусь, то на руках,
И жухлый лист с небес летит на землю.
Мне жутко.
Рисую мир в оцепененье сна.
Когда мой лес завалит снегопадом,
Картины превратятся в сновиденья.
Но столько лет я среди них стою!
Я жизнь провел в предощущенье чуда.
Я жду — когда ж меня ты обовьешь,
Чтоб снег,
      как будто лесенка,
          спустился.
Стоять мне надоело — полетим
С тобою в небо по ступенькам белым!

И пророки, и Иисус, и весь его «мессаж библик» — очень личное, домашнее какое-то, пропущенное сквозь витебское нутро. Стихи выдают и поразительную застенчивость художника. Пикассо, смеясь, рассказывал мне, как они с Шагалом и Матиссом, кажется, сняли втроем гончарную мастерскую. Уверенные европейцы быстро слепили и обожгли свою керамику и подошли поглазеть, как работает русский. Шагал же смущался — он не мог работать на людях, — он так и не создал ничего, пока его сотоварищи не отошли. Создание для него — таинство, не ремесло, а чудо.

На нынешней выставке, гала-ретроспекции Шагала, зритель впервые увидит полотна, долгие годы томившиеся в запасниках наших музеев. Этот Шагал для меня главный — русского периода, как Заболоцкий для меня главный периода «Столбцов», а Пастернак — «Сестры моей жизни». Это плотный, активный цвет, колдовство биологии цвета и духа, психологизм цвета, очень национальные мотивы, библейские не только по колориту, но и по страсти духа, познавшего парижскую школу и преодолевшего ее на свой витебский лад. Его безумный синий взгляд — трагический василек Вселенной.

Сегодняшняя выставка М. Шагала результат и победа гласности. В дни столетия центральные газеты и журналы поместили статьи и репродукции его произведений. В день рождения мастера миллионы посмотрели по центральному телевидению французский фильм «Марк Шагал — художник, поэт». По зрительскому опросу он занял одно из первых мест. Белорусская писательница С. Алексиевич писала после просмотра фильма: «Если бы мы знали таких людей, больше знали о них, многих драматических событий в нашей истории и жизни могло бы не быть, может быть, и мы были бы другими». Готовится монография А. Каменского. Объективности ради надо сказать, что появились и статьи, где творчество художника называется «злобной клеветой», где его пытаются отлучить от отечественной культуры. Им как бы отвечает опубликованное письмо ветерана войны, освобождавшего Витебск и пролившего свою кровь за него: «Счастлив, что дожил до открытого и честного времени... до сих пор старались не замечать великого признанного во всем мире художника, нашего земляка, который никогда не переставал ценить, почитать и любить свою Родину!.. Почему тогда не написать, что С. Рахманинов — американский композитор, Ф. Шаляпин — французский певец, а И. Бунин — не русский писатель, ведь все они прожили часть своей жизни и скончались не у себя на родине...» Это мнение человека из гущи народной. Это же народное мнение выражают такие ведущие авторитеты культуры, как академик Д. Лихачев, писатели Василь Быков, В. Каверин, Ю. Нагибин, Г. Семенов, дирижер Г. Рождественский и другие, как бы продолжая оценку, данную художнику Маяковским и Ахматовой.

50 полотен привезла с собой щедрая Валентина Григорьевна, среди них знаменитые «Влюбленные над Сен-Полем». 11 холстов — из собрания Иды Шагал.

«И невозможное возможно», — эти слова голубого Блока не идут из головы на сегодняшнем вернисаже. Невозможное сотворено гениальным мастером, невозможное сотворено усилиями устроителей этой уникальной выставки.

Невозможное стало возможным ныне.

Поздравляю Вас с возвращением, Великий Мастер!

Поздравляю нашу и мировую живопись, поздравляю зрителей — нас всех поздравляю. Поздравляю наш век со столетием его художника — с веком Шагала!