Главная / Публикации / «Шагаловский сборник. Выпуск 4»

Я. Брук. «Марк Шагал и Юлий Энгель. К истории Еврейской детской колонии в Малаховке»¹

Вопрос об организации под Москвой сети еврейских детских колоний был поднят весной 1918 г. Его инициировал Еврейский комиссариат Наркомнаца. В обращении в Наркомпрос указывалось, что в Наркомнац стекаются многочисленные просьбы об устройстве площадок для «нуждающихся, погибающих детей еврейской бедноты» и что таких площадок в самое ближайшее время потребуется как минимум на 800 человек — «16 в 50 детей каждая». «Из Москвы придется отправить не меньше пяти таких колоний и уже запись произведена, — сообщал Наркомнац. — Подходящий персонал для этих учреждений у нас имеется, так как еврейское общество этим занималось, а теперь это переходит в наши руки». Отклик Наркомпроса последовал незамедлительно: по распоряжению А.В. Луначарского Еврейскому комиссариату Наркомнаца был открыт кредит в размере ста тысяч рублей «на колонии и площадки для детей дошкольного возраста»².

Вопрос приобрел особую остроту в 1919 г., когда на Украине прошла волна еврейских погромов. В Москву хлынули тысячи беженцев из Киевщины, Черниговщины, Волынщины, и среди них было множество детей. Как отмечалось в резолюции Первого Всероссийского совещания Евобщесткомов, созванного в июне 1921 г. в Москве, «беспрерывные погромы и передвижение еврейских масс, нищета и грязь среди них» особенно пагубны «для детей, исчисляющихся в сотни тысяч, организмы которых менее устойчивы перед голодом, холодом и целым рядом эпидемий. Центральное внимание должно быть обращено на детскую помощь в виде создания учреждений для сирот, полусирот и детей погромленных вообще»³.

К лету 1919 г. под Москвой уже действовал ряд еврейских детских приютов, но их было недостаточно, и к тому же они не были рассчитаны на работу зимой. В августе на заседании коллегии отдела просвещения нацменьшинств при Московском Наробразе (МОНО) особо рассматривался вопрос об организации еврейских зимних колоний⁴. Первой из них стала колония в Малаховке, открытая в октябре 1919 г. и поименованная 34-я Еврейская трудовая школа-колония, позже — Еврейский детский дом имени III Интернационала⁵.

Ю.Д. Энгель. 1926 г.

Выбор места был неслучаен. Поселок Малаховка в 27 верстах от Москвы — давний центр еврейского проживания, во многом сохранявший традиционный жизненный уклад. Местная еврейская община содержала небольшой детский дом для сирот и готова была оказать помощь беженцам. В 1919 г. в Малаховке было уже пять детских приютов. Приехавший в Москву из Киева молодой педагог-коммунист Борух Шварцман⁶, откомандированный Наробразом в Малаховку и вскоре назначенный директором (председателем) школы-колонии, так отзывался о порядках в здешних приютах: «Что я нашел в Малаховке? 125 детей, сбежавшихся со всех концов России, чтобы спастись в столице. Различными путями они попадали в еврейские Тарбут-школы, которые были религиозными. Тогда они еще существовали в Москве. Большинство учителей — сионисты, они старались снабдить детей тфилин, также учили их петь «Атикву». Никто из учителей не думал организовывать детей в товарищеский коллектив, не заботился об их будущем... Я подумал: под крылом советской власти можно вести настоящую педагогическую работу»⁷.

Малаховская колония создавалась как воспитательное учреждение нового типа: она была антирелигиозная и трудовая. В основу всей жизнедеятельности была положена трудовая жизнь — «коллективная жизнь детей на трудовых началах на сельскохозяйственной базе»⁸. Колония должна была прокормить и обиходить себя сама. В формулировке Шварцмана это именовалось «самообслуживанием»: «первый этап нашей работы — самообслуживание и как органическое следствие — самоуправление»⁹. Языком общения был идиш — вопрос о языке специально обсуждался в Евсекции Наркомпроса, порешившей «считать еврейскими исключительно учреждения с языком преподавания еврейским»¹⁰. Религиозные праздники отменялись — отмечали только праздники революционные и осенний праздник урожая. Выстраивалась новая система взаимоотношений: учителя и воспитанники обращались друг к другу на «ты» по имени и с прибавлением слова «товарищ»¹¹. В своих руководящих установках Малаховская колония программно близка действовавшей в те же годы колонии для беспризорных, руководимой Антоном Макаренко: в обеих торжествовал «коммунальный уклад жизни», при котором «невозможно было делить население колонии на детей и руководителей¹².

Малаховская колония находилась в ведении МОНО и — что оказалось фактором исключительной важности — под кураторством Еврейского общественного комитета по оказанию помощи пострадавшим от погромов (Евобщесткома). Поддержка Евобщесткома была деятельной и надежной: он не только оказывал «ежемесячную помощь продуктами на усиленное питание и от времени до времени вещами», но и выдавал деньги «для разных расходов (ремонт, транспорт, экскурсии, учебные пособия, часть дров, фураж и т. д.)». Как отмечал Шварцман, «если бы не помощь шефа, работу вести было бы почти невозможно»¹³.

А.К. Энгель. 1927 г.

На момент открытия в Малаховской колонии было собрано около ста детей и примерно двадцать сотрудников — педагоги и технический персонал. Колонисты — дети от 8 до 16 лет — «это сироты или полусироты — дети трудового элемента»¹⁴. Педагоги — группа молодых женщин, приехавших из Киева, уже имевших опыт работы с погромленными детьми и, как позже скажет о них Шагал, «мечтавших воплотить в жизнь самые передовые педагогические теории»¹⁵. Все педагоги, включая директора, трудились на равных, состояли в должности школьного работника, получали одинаковую зарплату — 20.400 рублей (сумма по тем временам немалая) и жили вместе с колонистами¹⁶.

Колонии были предоставлены три деревянных двухэтажных дома (бывшие дачи), находившиеся в 15 минутах ходьбы один от другого, земельный участок в три десятины под огород и картофельное поле¹⁷. Каждый дом рассматривался как трудовой коллектив и представлял собой отдельную хозяйственную единицу — располагал кухней, бельем, продуктовой кладовой, своей домашней птицей и домашними животными и пр. Управляло домом ежедневное общее собрание детей и педагогов, выбиравшее президиум и комиссии: бельевую, продуктовую, «животную» и пр. Комиссии ежемесячно отчитывались перед общим собранием, члены президиума ежедневно распределяли работу и вели ее учет.

Общими делами занимался школьный (или, как его еще называли, колониальный) совет — ежемесячное собрание всех детей и руководителей. В его ведении находилось общее хозяйство, энергично расширявшееся. Летом 1922 г. оно включало огород и картофельное поле, мастерские (швейную и столярную), склады (продовольственный и вещевой), прачечную, скотный двор и пр. В ведении школьного совета находилась и школа-клуб, помещавшаяся в отдельном здании и управляемая отдельной «клубной» комиссией. Здесь работали студии: музыкальная, живописи, ритмики. Существовали кружки: политический и драматический. Клубной работе придавалось исключительное значение — по убеждению педагогов, «искусство преображает детей, оно их освобождает от того гнета, который они принесли с собой. Они оживают, души их раскрываются, они начинают творить без конца. Мы пришли к выводу, что искусство дало у нас богатые результаты потому, что оно было связано с трудовой жизнью»¹⁸.

Юлий Дмитриевич, Антонина Константиновна и Ада Энгель. 1926 г.

Энгель и Шагал приехали в Малаховку в 1920 г.: Энгель — в начале мая, Шагал — летом. Оба были приглашены Наркомпросом — формально оба числились в штате Наркомпроса в отделе просвещения нацменьшинств в должности разъездных инструкторов¹⁹. Оба приехали с семьями — Энгель с женой Антониной Константиновной и дочерьми Верой и Адой, Шагал — с Беллой и Идой. По приезде они были включены в штат сотрудников колонии: Юлий Дмитриевич — как руководитель хорового пения, Антонина Константиновна — руководитель класса музыки, Ада — руководитель класса рисования, Шагал — руководитель художественной студии. Всем четверым был положен оклад в 15.300 рублей²⁰ (для сравнения можно указать, что в Витебске, будучи заведующим Художественным училищем и руководителем мастерской, Шагал получал менее 5.000 рублей²¹). Что касается Иды, то ее зачислили в число воспитанников колонии — в списке детей на 1 сентября 1921 г. значится: Шагал Ида — 6 лет²².

В отличие от педагогов руководители художественных классов жили отдельно от воспитанников. Шагалам была предоставлена комната на втором этаже на даче Соколова²³. В «Моей жизни» он вспоминал об этом жилье: «Мне отвели комнату, точнее, жилую мансарду, в покинутой деревенской усадьбе. Наша единственная железная кровать была так узка, что к утру тело затекало, на нем оставались рубцы. Мы нашли козлы, приставили к кровати и немного ее расширили. Дом хранил запах былых хозяев, тяжелый дух болезни. <...> Окна летом и зимой стояли настежь»²⁴.

Для постановки музыкального образования в колонии трудно было сделать шаг более точный, нежели пригласить в качестве руководителя Ю.Д. Энгеля²⁵. Известный композитор, блестящий критик, выдающийся фольклорист (в 1911—1914 гг. ездил с С. Анским в экспедиции и записывал еврейские песни и мелодии), он снискал особое признание как просветитель, один «из первых лекторов-пояснителей музыкальных произведений»²⁶. У него была замечательная способность увлекательно и доступно говорить и писать о музыке, обращаясь к любой аудитории. Его любимым детищем была Народная консерватория в Москве, где он состоял бессменным председателем (1906—1918) и накопил богатейший педагогический опыт. После революции он с головой ушел в многообразную деятельность Музыкального отдела Наркомпроса: читал лекции в Университете имени Шанявского, в Пролеткульте, в Политехническом музее, выезжал с концертами-лекциями — вместе с Антониной Константиновной²⁷ — на фабрики и заводы. Как вспоминала Ада Энгель, «это были скорее не лекции, а беседы, простые и глубоко западавшие в сознание людей, еще не привыкших к восприятию большого искусства»²⁸.

Альбом «Отзывы детей Малаховской детской колонии о преподавателе Ю.Д. Энгеле». Обложка. 1923 г.

В 1919 г. его пригласили преподавателем в Московскую консерваторию, в 1920 г. — музыкальным воспитателем в Малаховскую колонию. Он выбрал второе. Он умел ладить с молодежью. «Отец вообще был очень хорош с детьми, — вспоминала Ада, — и его любовь к ним неизменно была взаимной»²⁹. Он умел пробуждать в молодых душах любовь к музыке. Всю жизнь он держался того убеждения, что для расширения художественного горизонта необязательно иметь специальное образование: оно всего лишь средство, но никак не цель. «Художественное благосостояние» масс, — утверждал он еще в молодые годы, — может быть поднято только при их общем культурном подъеме, путем знакомства с лучшими произведениями искусства, живой художественной пропагандой»³⁰. Эту идею Энгель высказал на первой же встрече с воспитанниками и педагогами Малаховской колонии в мае 1920 г.: «Что такое слушание музыки, его цель, смысл: обогащение индивидуальной музыкальной жизни каждого, накопление живого музыкального опыта, расширение художественного горизонта. Всё это не связано непременно со знанием нот, с обладанием специальной певческой или инструментальной техникой. Можно обладать последней и быть всё-таки музыкально не развитым человеком — и наоборот. <...> Она [грамота — Я.Б.] — только одно из средств музыкального развития (правда, весьма важное), но отнюдь не его синоним, и вообще не цель сама по себе. Живое восприятие живой музыки — вот главная ось музыкального развития. И здесь слушание музыки играет огромную роль — лишь бы музыка, которую исполняют, была живой, настоящей и такими же были ее исполнение и слушание (слышание — слушание). По мере сил мы это и постараемся сделать»³¹.

Основными направлениями в музыкальной работе с колонистами были избраны хоровое пение и слушание музыки. Еще в Народной консерватории Энгель пришел к выводу, что «из всех музыкальных орудий при обучении народных масс наиболее пригодным в практическом отношении является, конечно, человеческий голос», а потому «огромное значение должно принадлежать хоровым классам»³². Хоровых групп было две — старшая и младшая, причем главное отличие состояло в том, что старшие изучали нотную грамоту, а младшие нет. Как отмечал Энгель в одном из докладов-отчетов о своей работе, музыкальные способности у колонистов средние — «хороших голосов нет, или почти нет; вернее: пока незаметно», но отношение к работе «в общем очень хорошее» — «бывало (во время карантина) приходят человек 5, холодно, посинели, ногами стучат, но работают с жаром»³³.

С первых же уроков учебе придан серьезный характер: занимались дважды в неделю, изучали нотную грамоту, писали музыкальные диктанты, пели упражнения (Энгель сочинял их к каждому занятию), разучивали песни — и еврейские, и русские. «Русские песни поем впервые, — отмечал Энгель. — Одна веселая, быстрая, громкая, другая — тягучая, тихая. Обе очень красивы. Это начало знакомства детей с песнями и нееврейскими. Дальше это разовьется»³⁴. Строгий на похвалы, Энгель доволен успехами воспитанников: он находил, что за короткий срок они сделали несомненный шаг вперед. К весне 1922 г., несмотря на его длительное отсутствие³⁵, в репертуаре хора было уже около полусотни номеров — не только еврейские и русские песни, но и пьесы Мендельсона, Антона Рубинштейна, Гречанинова и даже два хора собственного сочинения: как записал Энгель, «на слова Лейбки, мелодия Мойше (на 2 голоса) — привет мне со выздоровлением и прощание с товарищами, уезжавшими из колонии³⁶, а также хор на прощание с уходящими руководительницами (слова Раси, музыка моя)»³⁷. В сезон 1921/22 г. хор начал выступать перед публикой «на праздниках у себя или вне» — впервые в октябре на празднике огородных работ, затем 1 мая в Малаховском театре на общедетском празднике и, наконец, 30 июля на большом культурном мероприятии — «спектакле, выставке, празднике», устроенном в колонии. При этом детский хор выступил совместно с хором педагогов. Энгель поддержал этот первый опыт совместного музицирования, находя, что он «дает надежду кое-чего достигнуть в будущем. Значение же его моральное очень большое»³⁸.

Малаховка. Обед в колонии. За столом вместе с воспитанниками — М. Шагал и Б. Шварцман.

Другим направлением в музыкальной работе было слушание музыки. Ему придавалось очень большое значение, ибо, по убеждению Энгеля, только на почве такого слушания и может создаться в колонии «здоровая, вовлекающая в себя, разносторонняя музыкальная атмосфера»³⁹. Слушание музыки происходило в двух формах: в музыкальных кружках для воспитанников и педагогов и в концертах для всей колонии. В обоих случаях ведущая роль принадлежала Антонине Константиновне. Она владела обширным репертуаром. Ада вспоминала, как «летними вечерами мы слушали мамину игру, и каждый мог попросить исполнить свое любимое; отец нередко называл произведения Рахманинова, реже Листа»⁴⁰. В музыкальных кружках Антонина Константиновна «играла на фортепиано и тут же рассказывала детям и учителям о композиторе, эпохе и исполняемых произведениях»⁴¹. За год с лишним (с апреля 1921 по июль 1922 гг.) детских слушаний состоялось около шестидесяти — примерно по три в месяц. 26 октября 1921 г. состоялось юбилейное 25-е собрание, на котором, как записал Энгель, «Антонина Константиновна сделала доклад о работе кружка и о результатах анкеты среди детей по этому поводу»⁴².

На концерты для всей колонии собиралось до сотни человек. Приходили и сотрудники, и колонисты, и совсем малолетки, почему «программу приходилось строить так, чтобы хоть немного было простейшего материала для малых»⁴³. Каждый концерт, кроме вещей уже исполнявшихся, включал одну или две пьесы новых, причем половина программы обычно отдана была еврейской музыке, половина — русской и европейской. Приглашать исполнителей было не на что. Иногда (очень редко) приезжал инструментальный ансамбль, исполнявший пьесы для скрипки, виолончели и фортепиано. Но большей частью приходилось обходиться собственными силами. Обычно концерты включали игру на фортепиано и пение, при этом вокальную часть брал на себя Энгель. Никогда в жизни не певший и «не подозревавший, что ему придется быть зампевцом», Энгель тем не менее оптимистически полагал, что «раз дети меня принимают как певца, значит они способны наслаждаться самой музыкой, независимо от ее исполнения, — чему приходится только порадоваться»⁴⁴. Круг произведений, прозвучавших на концертах, был широк. Из вокального репертуара: романсы и песни Мусоргского (и прежде всего «Детская», составлявшая основу репертуара и исполнявшаяся множество раз), песни заморских гостей из «Садко» Римского-Корсакова, детские песни Чайковского, Гречанинова, Энгеля; из фортепианной музыки: «Жаворонок» Глинки-Балакирева, «Картинки с выставки» Мусоргского (особенно часто «Пляска птенцов» и «Богатырские ворота»), «Марш alla Turca» Моцарта, «Шествие гномов» Грига, венгерские танцы Брамса, «Тамбурин» Рамо, пьесы Шуберта, Шумана, Шопена, Чайковского, Бородина, Калинникова, Лядова⁴⁵.

Это был прорыв в неведомую погромленным детям сферу переживаний, говоря словами Энгеля, внезапно открывшийся «постоянный источник радости бытия». Сохранилась тетрадь с записями колонистов о музыкальных слушаниях. Одна из записей сделана по-русски и подписана: Лейбке Цирлин (возможно, тот самый Лейб, который занимался с хористами во время болезни Энгеля и написал слова к хору на его выздоровление). Этот человечный документ заслуживает того, чтобы его воспроизвести с возможной полнотой: «Я никогда не слушал музыки. Очень часто, когда шарманщики играли, я бегал за ними и рад был (когда у меня деньги были) дать им две копейки, чтобы они играли. И это называлось «музыка»! О время проклятое!..

Шагал у мольберта на занятиях в малаховской мастерской. На стене висит его картина «Синий дом»

Я это пишу не анкету... Во мне развертывается книга моей прошедшей жизни. И я когда-то, помню, ходил в иллюзион, и там я слышал скрипы какой-нибудь скрипки (иного скрипача). И это была музыка. Ведь невольно встают воспоминания перед глазами. Какое невежество! <...>

Меня душит радость торжествующая сейчас во мне, она мне говорит, что прошлое ушло в непонятное куда-то. Наш Музыкальный Кружок меня переродил и я с уверенностью могу сказать: да, я теперь понимаю музыку, я могу слушать и Бетховена, и Баха, и Моцарта, и Мусоргского, и Чайковского, и пр., и пр. <...>

Музыка это не язык нации. Музыка это язык, который всем понятен. И, наоборот, пусть, например, Антонина Константиновна сыграет 14 сонату Бетховена. И будь у нас какой-нибудь русский, еврей, поляк, татарин — всё равно каждый почувствует какую-то тишь в этой сонате (в первую часть), каждый почувствует какую-то мечтательность ночную, и невольно сердце зажмется в груди какой-то сладостью. Каждому открывается новый мир, наполненный плавающими нежными звуками, и сидишь (я также) тихо, не двигаясь, захватывая как бы клещами эти гвоздочки музыки, которые тотчас же вколачиваются в стены уха. И что же мне еще сказать?

Групповая фотография в Еврейской детской колонии в Малаховке. Внизу (справа налево): М. Шагал, Цви Гиркан; выше: С. Томсинский, Д. Гофштейн, Ю. Энгель, И. Добрушин; выше: Дер Нистер, Б. Шварцман, неустановленное лицо. 1920 (?) г.

Во мне влился еще новый мир, мир музыки, который будто руками обнимается с моей душой и танцует каждую вещь, которую Антонина Константиновна играет. Благодарю всех тех, которые помогли мне всосать эту нежную грудь музыки. Благодарю Вас в особенности Антонина Константиновна и Юлий Дмитриевич Энгель»⁴⁶.

Шагал приехал из Витебска в Москву, по-видимому, в конце июня 1920 г. 29 июня приказом Витебского губоно он официально освобожден от занимаемой должности «за переездом в Москву»⁴⁷. Устроиться было трудно — Москва заполнена беженцами⁴⁸. В «Моей жизни» он вспоминал о поисках пристанища: «Теперь мне нужна квартира в Москве. С Витебском я распростился. Нашел клетушку с черного хода. Там сыро. Сырые даже одеяла в постели. Сыростью дышит ребенок. Желтеют картины. По стенам сползают капли. Да что я, в тюрьме что ли? <...> Денег не было. Да и к чему они — всё равно купить нечего»⁴⁹. Приглашение Наркомпроса учительствовать в Малаховке было спасением. Возможно, Шагалу помогла Тея Брахман — она сотрудничала с отделом просвещения нацменьшинств и после переезда в Москву (в декабре 1920 г.) была принята в этот отдел на должность инструктора; в 1921—1922 гг. она входила в состав комиссий, обследовавших Малаховскую колонию⁵⁰.

Когда Шагал появился в Малаховке, музыкальные и художественные занятия в колонии уже начались. Классом рисования руководила Ада Энгель. Ей было около 20-ти. С 13-летнего возраста она занималась в студии И.И. Машкова и готовилась поступить в Училище живописи. Отец одобрял ее намерение. Энгель всегда интересовался живописью и сам хорошо рисовал; его творческим единомышленником и близким другом был Леонид Пастернак.

Похороны Ю.Д. Энгеля. Тель-Авив. 1927 г.

Шагал не пытался ничего изменить. Ада продолжала руководить классом рисования, а он организовал собственную студию, в которой преподавал рисование и живопись (со временем Ада стала помогать ему в работе). Это были занятия не для всех. Один из студийцев, Илья Григорьевич Плоткин, на склоне лет вспоминал: «Шагал выделил из общего числа нескольких самых способных учеников и занимался с ними отдельно. <...> Рисовали угольными карандашами и акварельными красками. Общение происходило на идише, другого языка большинство из нас не знало. Шагал много не говорил, никогда не повышал голоса. Похлопывание воспитанника по плечу означало одобрение. Так он его выражал... Электричества еще не было, работали, пока не стемнеет. <...> Детская память цепкая. Помню, Шагал поставил на стул чайник ядовито-зеленого цвета, а на спинку стула в качестве фона бросил ярко-красный платок. И спрашивает: «Какой цвет звонче?» Сел справа от натюрморта и сравнивал красный и зеленый цвета»⁵¹.

Он жил своей достаточно обособленной жизнью. Его связь с колонистами не была столь тесной, как у Энгеля. Он был добр к ним, но между ними сохранялась дистанция. «Шагал слыл модником, — рассказывал Плоткин. — Ходил в каких-то изумительных сандалиях на высокой пробковой подошве, все говорили — из Парижа, и любил яркие рубашки. Всегда на нем было надето что-нибудь необычное»⁵². Как и все педагоги, он в свой черед выполнял обязанности дежурного: «следил за чистотой в наших комнатах, за приготовлением пищи в столовой, за соблюдением распорядка. А вот в прогулках к малаховскому пруду — в этих походах под барабан и с революционными песнями он, в отличие от других педагогов, участия не принимал. Не помню его и на общих праздниках — вроде первомайской демонстрации. Он делал свое дело»⁵³.

В Малаховке Шагал много работал. Возможно, здесь написана (во всяком случае, здесь находилась) картина «Синий дом» (ныне в Музее современного искусства в Льеже; на фотографии, запечатлевшей Шагала в малаховской мастерской за работой над эскизом «Введение в еврейский театр», «Синий дом» висит на стене). В Малаховке была создана еще одна значительная картина, к несчастью, ныне утраченная, описание которой оставил Плоткин. Она называлась «А-хедерингл» — «Мальчик, идущий в хедер». Это был большой холст (приблизительно два метра на три), на котором в два цвета — черным по белому — изображен «мальчик в традиционной одежде, бегущий в хедер, на голове картуз, под мышкой сидур (молитвенник). Высокий горизонт, под ним, вдали — контуры местечка. <...> Одна нога мальчика неестественно вывернута от колена — не так, как сгибается обычно, а ступней вверх, «сломана». Это нарушение анатомии придавало стремительность всей фигуре бегущего». Картина была выполнена в особой технике — «масло с какими-то добавками, отчего краски были очень сочные». После отъезда Шагала картина оставалась в колонии. Как рассказывает Плоткин, снятый с подрамника холст был гвоздями прибит по верхней кромке к стене, и «кто-то из нас понемногу отрезал от этого холста по куску, чтобы писать маслом свое. Да мы тогда и представить себе не могли, кто такой Шагал! И ничего бы не поняли — даже если б нам объяснили!»⁵⁴

Главным созданием Шагала в малаховскую пору стали росписи Еврейского театра в Москве. Заказ последовал неожиданно, а выполнение потребовало полной отдачи сил. 21 ноября состоялось его знакомство с режиссером театра Алексеем Грановским, а вслед за тем, за последние сорок дней и ночей 1920 г., выполнены семь монументальных панно для зрительного зала, а также расписаны потолок и занавес сцены⁵⁵. Ноябрь-декабрь 1920 г. он почти безвыездно пробыл в Москве, 1921 г. прошел в постоянных разъездах между Москвой и Малаховкой⁵⁶. Шагал придавал своим театральным росписям принципиальное значение и желал возможно более широкого их показа и общественного обсуждения. В июне 1921 г., по его настоянию, в театре, непосредственно в зрительном зале, была устроена выставка «Росписи художника Марка Шагала», на которую ежедневно с 3 до 5 часов дня мог попасть всякий желающий и где Шагал готов был сам показывать свои работы публике. Нет сомнения, что он привозил на эту выставку и колонистов. Более того, он устроил в ГОСЕКТе выставку их работ.

Несмотря на занятость театром, Шагал продолжал уделять своей деятельности в Малаховке серьезное внимание. Возможно, у него не доставало времени, чтобы регулярно заниматься со своими воспитанниками, но он делал всё возможное, чтобы приобщить их к культуре, приохотить к творчеству. Наезжая в Москву, он брал их с собой, чтобы показать музеи и выставки. Можно думать, что он приводил их и в Музей изящных искусств, и в Третьяковскую галерею. Подобные экскурсии в колонии практиковались. В финансовой заявке на 1923 г., составленной в 1922 г., возможно, еще при участии Шагала, отдельным пунктом обозначено: «Экскурсии (биостанция, курсы Шацкого, театр, концерты, выставки, Третьяковская галерея)». Предполагаемые расходы оценивались в 5 тысяч рублей, и эта сумма Евобщесткомом была выделена⁵⁷.

Успехи художественного воспитания в колонии были очевидны. Это с гордостью отмечали педагоги: «В искусстве дети достигли больших результатов, — говорилось в докладной записке, направленной в сентябре 1922 г. в Главсоцвос. — У нас были две выставки по живописи, одна по инициативе Шагала в Москве в Еврейском камерном театре. Дети не рисуют только тогда, когда нет бумаги и красок. По музыке наряду с пением серьезно поставлено знакомство с нотной грамотой и слушание музыки. Успешно работает также драматический кружок, который объединяет литературу, живопись, музыку»⁵⁸. О занятиях в драматическом кружке вспоминала Ада Энгель: «Мы ставили с ребятами веселые постановки с музыкой, создавалась праздничная атмосфера искусства; в колонию приезжали еврейские поэты и писатели — Гофштейн, Добрушин и другие. Отец писал на их слова множество детских песен. Ребята тут же их разучивали и распевали. Эти детские песни позднее были изданы не только у нас, но и на разных языках в других странах»⁵⁹.

По прошествии трех лет Малаховская колония приобрела известность в еврейских педагогических кругах. Ее опыт привлек внимание аналогичных учреждений Украины, Белоруссии и западных губерний РСФСР. «Учительство десятками посещает колонию, знакомясь с принципами и практикой работы, — свидетельствовали педагоги. — Экскурсии, одиночные посещения, а также письменные запросы стали у нас обычным явлением»⁶⁰. В октябре 1922 г. был поднят вопрос о включении Малаховской колонии в число опытно-показательных учреждений (ОПУ) Наркомпроса. «Это единственное из всех нацмен учреждений, вполне соответствующее условиям опытно-показательных учреждений, — говорилось в ходатайстве Совета по просвещению национальностей нерусского языка (Совнацмен). — Отсутствие хотя бы одного нацменовского опытно-показательного учреждения среди русских опытно-показательных учреждений может дать повод к нежелательным толкам при наличности такого образцового учреждения как Малаховское»⁶¹. В поддержку колонии выступил и один из лидеров советской педагогики, создатель «Первой опытной станции по народному образованию» С.Т. Шацкий, засвидетельствовавший, что он лично и неоднократно участвовал в работах Малаховской колонии, «разрабатывая вместе с педагогическим коллективом текущие проблемы»⁶². Несмотря на серьезное противодействие (вопрос о колонии рассматривался в июле 1923 г. в Центральном бюро евсекций при ЦК РКП(б))⁶³, Малаховская колония в июле 1924 г. была включена в сеть ОПУ Наркомпроса⁶⁴.

Это произошло уже в отсутствие и Энгеля, и Шагала. Оба покинули колонию в 1922 г.: Шагал в начале года, Энгель — в летние месяцы. В конце 1922-го — 1923-м оба оказались в Берлине. Далее их пути разошлись. Энгель был направлен Государственным институтом музыкальных наук (ГИМН) в заграничную командировку, чтобы наладить печатание нот советских композиторов за рубежом. Он установил связи с крупнейшими нотными издательствами в Вене и Лейпциге, где вышло много советских нот (среди них были и произведения Энгеля). В Берлине он основал филиал Общества еврейской национальной музыки с издательством «Ювал» — первым издательством еврейской музыки⁶⁵. В 1924 г. Энгель переехал в Эрец-Исраэль, поселился в Тель-Авиве, участвовал в организации народной консерватории «Шуламит», стал музыкальным руководителем театра «Охел». Он умер внезапно от разрыва сердца 11 февраля 1927 г. Его похороны были воистину всенародными. Антонина Константиновна взяла на себя разбор гигантского архива мужа с тем, чтобы переправить его на родину. «Мы получили наконец на прошлой неделе письмо от Антонины Константиновны, — писал Леонид Пастернак в июле 1927 г. из Мюнхена сыну Борису в Москву. — Уж мы отчаивались, не получая ответа на наше, вскоре после смерти Юлия Димитриевича. Из письма чувствуется, или лучше, оно всё дышит непоколебимой душевной мощью всё сделать и двинуть горы — чтобы изданием его вещей — представить в настоящую натуральную величину незабвенного Юлия Димитриевича»⁶⁶.

В это время Шагал жил в Париже. Он переехал сюда в 1923 г. Еще в Берлине он намеревался издать свои «Записки», написанные в Москве. Эта мысль не оставляла его и в Париже. В 1924 г., как предполагал Шагал, «Записки» должны были выйти тремя изданиями: на немецком, французском и русском языках. Их удалось опубликовать лишь в 1925 г. в Нью-Йорке, на идише, в еврейском литературном журнале «Цукунфт» («Будущее»). Шагал назвал свою первую печатную автобиографию-жизнеописание идишским словом «Эйгнс» («Свое»). О Малаховке в ней упомянуто несколькими словами: «Москва, окруженная Кремлем. Кремль, окруженный Москвой, Советами. Голод. Вопль Октября. Я ежедневно езжу в Наркомпрос. Живу в Малаховке. Мне выдают продуктовые пайки»⁶⁷. После журнальной публикации Шагал продолжал работать над автобиографическими записками, многое в них дополняя. В «Моей жизни» Малаховке посвящена отдельная главка. В его памяти ожило всё: ежедневные поездки в Москву, заледеневший поезд у перрона; прокуренные вагоны; малаховский дом, хранивший запах былых хозяев, и дети, которые по примеру взрослых заседали на собраниях, вели диспуты, пели хором «Интернационал» и которых он учил рисованию. Он написал о них с нескрываемой теплотой, отчего посвященные им строки приобрели характер запоздалого прощания: «Босоногие, слишком легко одетые, они галдели наперебой, каждый старался перекричать другого, только и слышалось со всех сторон: «Товарищ Шагал! Товарищ Шагал!». Только глаза их никак не улыбались: не хотели или не могли. Я полюбил их. Как жадно они рисовали! Набрасывались на краски, как звери на мясо. <...> Я не уставал восхищаться их рисунками, их вдохновенным лепетом — до тех пор, пока нам не пришлось расстаться. Что сталось с вами, дорогие мои ребята? У меня сжимается сердце, когда я вспоминаю о вас»⁶⁸.

Чем дольше он жил, тем с большей нежностью вспоминал о Малаховке. Шагал был безмерно тронут, когда к его 90-летию бывшие воспитанники прислали ему приветствие как своему учителю рисования. Он ответил им, что, хотя теперь знатен и богат, никогда не забудет Малаховки и что он помнит всех своих воспитанников⁶⁹. И когда однажды один из советских гостей спросил у него, какое время он считает самым счастливым в своей жизни, восьмидесятидвухлетний Шагал ответил: «Время, когда я в Малаховке под Москвой учил живописи сирот Гражданской войны. Не важно, что спал я тогда на голой железной койке...»⁷⁰

Примечания

1. Доклад был прочитан на XXIV Международных Шагаловских чтениях в Витебске 14 июня 2014 г.

2. Государственный архив Российской Федерации, Москва (далее — ГАРФ), ф. А-2306, оп. 12, ед. хр. 16, л. 43—44.

3. ГАРФ, ф. Р-1339, оп. 1, ед. хр. 599.

4. Центральный архив города Москвы (далее — ЦАГМ), ф. Р-528, оп. 3, ед. хр. 3, л. 124.

5. ГАРФ, ф. Р-1339, оп. 1, ед. хр. 603, л. 48.

6. Шварцман Борух (Борох) Бенционович (1883 — ?). Закончил Киевский коммерческий институт. Один из инициаторов обучения еврейских детей на языке идише. В начале 1910-х гг. организовал подпольную школу с преподаванием на идише в предместье Киева Демиевка. В 1930-х гг. возглавлял еврейское литературно-лингвистическое отделение (Евлитло) на литфаке Московского государственного педагогического института (в 1935 г. — помощник декана, в 1938 г. — декан).

7. См.: Рапопорт А. «Третий интернационал» в Малаховке // Лехаим. 2005. № 1. С. 38.

8. Государственный исторический архив Московской области, Москва (далее — ГИАМО), ф. 966, оп. 1, ед. хр. 133, л. 5.

9. ГАРФ, ф. А-1575, оп. 4, ед. хр. 83, л. 3.

10. ГАРФ, ф. Р-1339, оп. 1, ед. хр. 599.

11. См. примеч. 7.

12. ГАРФ, ф. Р-1339, оп. 1, ед. хр. 603, л. 75.

13. ГИАМО, ф. 966, оп. 1, ед. хр. 133, л. 5; ГАРФ, ф. А-1575, оп. 1, ед. хр. 298, л. 293—203 об.

14. ГАРФ, ф. А-1575, оп. 1, ед. хр. 298, л. 199.

15. Шагал М. Моя жизнь. Перевод с французского Н.С. Мавлевич. Послесловие, комментарии Н.В. Апчинской. М.: Эллис Лак, 1994. С. 168.

16. ГИАМО, ф. 966, оп. 3, ед. хр. 3, л. 110 об. — 111.

17. См.: Докладная записка сотрудников колонии в Главное управление социального воспитания при Наркомпросе (Главсоцвос). Сентябрь 1922 г. // ГАРФ, ф. А-1575, оп. 4, ед. хр. 83, л. 2—4. Приводимые ниже сведения почерпнуты из этого документа.

18. Там же. Л. 3—4.

19. ГАРФ, ф. А-296, оп. 2, ед. хр. 59, л. 15, 25 об.

20. ГИАМО, ф. 966, оп. 3, ед. хр. 3, л. 110 об. — 111.

21. См.: Витебск: Классика и Авангард. История Витебского художественного училища в документах Государственного архива Витебской области (1918—1923). Витебск, 2004. С. 35.

22. ГАРФ, ф. Р-1339, оп. 1, ед. хр. 603, л. 115.

23. ГАРФ, ф. А-296, оп. 2, ед. хр. 59, л. 15.

24. Шагал М. Моя жизнь. С. 169.

25. Энгель Юлий (Йоэль) Дмитриевич (1868, Бердянск — 1927, Тель-Авив), композитор, музыкальный критик, фольклорист. В 1890 г. окончил юридический факультет Харьковского университета, в 1897 г. — Московскую консерваторию, где учился у С.И. Танеева (контрапункт), М.М. Ипполитова-Иванова (композиция) и А.Ф. Гедике (фортепиано). В 1898—1918 гг. заведовал музыкальным отделом газеты «Русские ведомости». В 1906 г. (вместе с Е.Э. Линевой) организовал в Москве Народную консерваторию. После 1917 г. сотрудничал с музыкальным отделом Наркомпроса. В 19221924 гг. — в Германии, с 1924 г. — в Эрец-Исраэль.

26. Крейн А.Ю.Д. Энгель (1868—1927): Некролог // Музыка и революция. 1927. № 4. С. 40.

27. Энгель (урожденная Хейфиц) Антонина Константиновна, пианистка, жена Ю.Д. Энгеля (с 1897 г.). Училась в Московской консерватории у Ю.П. Шлецера, получила диплом свободного художника (1905). Совершенствовалась в Берлине у профессора Эрнста Едлички. Преподавала в Народной консерватории по классу фортепиано. По свидетельству Ады Энгель-Рогинской, «наша мать во всем помогала отцу; зная несколько иностранных языков, она составила большую картотеку книг и журналов, имевшихся в нашей библиотеке, выделив в аннотациях по темам и авторам всё, что могло быть нужно отцу» (см. примеч. 28). После смерти Ю.Д. Энгеля занималась разбором и систематизацией его архива, составила его подробную опись; в конце 1920-х (?) передала архив в Академию наук Украинской ССР на кафедру еврейской культуры.

28. Энгель-Рогинская А.Ю. Энгель (воспоминания дочери) // Энгель Ю.Д. Глазами современника. Избранные статьи о русской музыке 1898—1918. Сост., ред., комм. и вступ. ст. И. Кунина. М., 1971. С. 505.

29. Там же. С. 498.

30. Энгель Ю.Д. Музыкальное образование в России, сущее и чаемое // Музыкальный современник. 1915. Кн. 1. С. 29.

31. Энгель Ю.Д. Слушание музыки — Малаховка. Рукопись (Институт рукописей Национальной библиотеки Украины имени В.И. Вернадского, Киев (далее — ИР НБУВ), ф. 190, ед. хр. 291, л. 38).

32. Энгель Ю.Д. Обращение к слушателям Народной консерватории. Рукопись (ИР НБУВ, ф. 190, ед. хр. 293, л. 57).

33. Энгель Ю.Д. Доклад (2-й) о музыкальной работе в еврейских с/х колониях в Малаховке с половины октября 1920 до половины января 1921. Рукопись (ИР НБУВ, ф. 190, ед. хр. 292, л. 40—42).

34. Там же. Л. 42.

35. Зиму 1921/22 гг. Энгель провел в больнице, но занятия в хоровых группах не прекратились — их вели сами колонисты. В своем докладе-отчете Энгель назвал их имена: «главным образом Мойше, а также Лейб и Абрам» (см. примеч. 37).

36. В начале 1922 г. из колонии выбыла группа старших воспитанников (18 человек) для поступления в московские техникум и полиграфическую школу.

37. Энгель Ю.Д. Доклад (4-й) о музыкальной работе в еврейской колонии в Малаховке за период от февраля 1921 по июль 1922. Рукопись (ИР НБУВ, ф. 190, ед. хр. 293, л. 48 об.) (далее — Энгель Ю.Д. Доклад 4-й).

38. Там же. Л. 49.

39. Там же. Л. 52 об.

40. Энгель-Рогинская А.Ю. Энгель (воспоминания дочери). С. 499.

41. Там же. С. 505.

42. Энгель Ю.Д. Доклад 4-й. Л. 50.

43. Там же. Л. 50 об.

44. Там же.

45. Там же. Л. 51.

46. Отзывы детей Малаховской детской колонии о преподавателе Ю.Д. Энгеле. 1923. Альбом в твердом переплете (ИР НБУВ, ф. 190, ед. хр. 300, л. 31—32).

47. См.: Витебск: Классика и Авангард. С. 77.

48. В октябре 1920 г. в Еврейский отдел Наркомнаца обратилась группа еврейских художников, литераторов и поэтов, бежавших от погромов на Украине и в Белоруссии. Они просили о помощи в продовольствии, а также, в связи с наступлением зимнего времени, «в элементарном домашнем обзаведении и обеспечении небольшим количеством топлива, печурками и т. д.». Вопрос обсуждался в нескольких инстанциях, после чего было решено выдать из имеющихся в Евобщесткоме запасов, присланных из Америки, 38 комплектов мужских верхних пальто, теплого белья и обуви, 17 женских комплектов и 23 полных детских комплекта, а также «некоторое количество продовольствия (молоко для детей и по 3 штуки селедок на взрослого)» (ГАРФ, ф. А-413, оп. 2, ед. хр. 639, л. 163—163 об.).

49. Шагал М. Моя жизнь. С. 157—158.

50. ГАРФ, ф. А-296, оп. 2, ед. хр. 60, л. 11; ф. А-1575, оп. 4, ед. хр. 83, л. 16.

51. Рапопорт А. «Третий интернационал» в Малаховке. С. 39.

52. См.: Шульман А. В одном купе с Шагалом // Мишпоха (Витебск). № 11. 2002. С. 70.

53. Рапопорт А. «Третий интернационал» в Малаховке. С. 39.

54. Рапопорт А. «Третий интернационал» в Малаховке. С. 39; Шульман А. В одном купе с Шагалом. С. 70.

55. О своей работе в Еврейском театре Шагал оставил несколько страниц воспоминаний, написанных, что называется, по горячим следам, в Малаховке, на идише. Впоследствии они были включены им в книгу «Моя жизнь». Русский перевод см.: Марк Шагал. Об искусстве и культуре. Под ред. Б. Харшава. Авторизованный пер. с англ. Н. Усовой. М., 2009. С. 69—71.

56. Шагал упоминает об этих разъездах в «Моей жизни»: «Как ни был я занят театром, но не забывал и семью, которая жила в подмосковном поселке Малаховка. Чтобы добраться туда, надо было отстоять несколько часов сначала в одной очереди — за билетами, потом в другой — чтобы попасть на перрон. <...> Наконец поезд останавливался, и я выходил. И так каждый день. В темноте я шел через пустые поля. <...> Утром — тем же путем обратно в Москву» (Шагал М. Моя жизнь. С. 166—167).

57. ГАРФ, ф. А-1575, оп. 1, ед. хр. 298, л. 213.

58. ГАРФ, ф. А-1575, оп. 4, ед. хр. 83, л. 4.

59. Энгель-Рогинская А.Ю. Энгель (воспоминания дочери). С. 506.

60. ГАРФ, ф. А-1575, оп. 4, ед. хр. 83, л. 4; ГИАМО, ф. 966, оп. 1, ед. хр. 133, л. 5.

61. ГАРФ, ф. А-1575, оп. 1, ед. хр. 158, л. 121.

62. ГАРФ, ф. А-1575, оп. 4, ед. хр. 83, л. 11.

63. В конце 1922 г. Малаховская колония была передана из МОНО в ведение районного (Рогожско-Симоновского) отдела народного образования, настаивавшего «на раскассировании колонии и размещении детей и руководителей среди русских учреждений». Эта попытка была приостановлена Наркомпросом и МОНО. См.: Докладная записка сотрудников-коммунистов колонии в ЦБ евсекций при ЦК РКП(б). Июнь 1923 (ГИАМО, ф. 966, оп. 1, ед. хр. 133, л. 5—6).

64. ГАРФ, ф. А-2306, оп. 1, ед. хр. 2902, л. 151—152.

65. См.: Энгель-Рогинская А.Ю. Энгель (воспоминания дочери). С. 506.

66. Пастернак Л. Записки об искусстве. Переписка. Сост. Е.Б. и Ел. В. Пастернаки. М., 2013. С. 648.

67. Марк Шагал. Мой мир: Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью. Ред.-сост. Б. Харшав. Под науч. ред. Я. Брука. Пер. с англ. Д. Веденяпина. М., 2009. С. 96.

68. Шагал М. Моя жизнь. С. 169.

69. См.: Аджубей А. Воспитание чувств // Огонек. 1987. № 15. 11—18 апреля. С. 4.

70. Вергелис А. 16 стран, включая Монако: Путевые очерки. Авторизованный пер. с евр. Е. Катаевой. М., 1982. С. 225—226.