Главная / Публикации / Инго Ф. Вальтер, Райнер Метцгер. «Марк Шагал»

Андрей Седых. «Шагал»¹

«Время и мы». — 1979. № 37. — С. 199—207.

Вернисаж выставки Шагала в Париже в галерее Мэгт.

По стенам летают девушки с мечтательными глазами, пиликают витебские свадебные скрипачи, зеленые телята нежно тянутся к цирковым наездницам, еврейские арлекины играют на свирелях, — весь красочный шагаловский мир живет своей фантастической, выдуманной жизнью. Но людям, собравшимся в галерее, сейчас не до картин. В центре внимания — сам мэтр, неторопливо прогуливающийся по залу с поэтом Арагоном. За Шагалом и Арагоном следуют по пятам страшные, всклокоченные люди, волокущие аппарат для телевизионной съемки, электрические кабели, тянущиеся по полу, как змеи, ослепляющие светом юпитеры... Шагал и Арагон делают вид, что ничего этого не замечают — они всецело поглощены искусством. За ними почтительно следуют поклонники таланта. Время от времени поклонники таланта протягивают Шагалу каталог выставки:

— Метр, можно Вас попросить?

Мэтр не любит раздавать автографы, которые в Париже высоко котируются. Но по случаю вернисажа он милостиво подписывает, пожимает протянутые руки, выслушивает комплименты. За пятьдесят лет, что я его знаю, Шагал совсем не изменился. То же тонкое, подвижное лицо с внимательными, выразительными глазами, — лицо совсем молодое, без единой морщинки. Только волосы побелели.

— Когда вы приехали? — спрашивает он. — Из Нью-Йорка?

— Вчера.

— И уже на выставке?

— Мы, собственно, и приехали специально на выставку.

Конечно, это лесть, комплимент. Шагал отмахивается, смеется, — на лице его в эту минуту появляется ребячье выражение... Когда мы увидимся?

— Вы позвоните рано утром и условьтесь с Вавой.

Вава — это жена Шагала, Валентина Григорьевна. «Из семьи Бродских!» — многозначительно сказал мне позже Шагал.

Валентина Григорьевна оказалось дамой на редкость приветливой. Мы условились о свидании на следующий день.

* * *

Набережная Анжу на острове Св. Людовика — одно из самых поэтических и красивых мест в Париже. Шагал живет уже много лет в Вансе, на юге Франции, там меньше посетителей, можно работать. Но в редкие наезды в Париж он останавливается в своей парижской квартире на Кэ Д-Анжу. Рядом, на соседней Кэ де Бетюн, имел квартиру президент Помпиду, — время от времени покойный ныне президент ночевал не в Елисейском дворце, а у себя дома, и тогда у ворот всю ночь дежурили полицейские машины.

Набережная Д-Анжу была построена в семнадцатом столетии. Это — серия великолепных особняков, которые были поначалу доступны только людям, близким ко двору. В угловом, великолепном отеле жил президент Парламента де То-риньи, имя первого владельца навсегда сохранилось за домом. За три столетия в отеле де Ториньи жили люди солидные, заседавшие в королевском суде, командовавшие армиями. Гостили здесь, впрочем, и разночинцы — Вольтер и Жан Жак Руссо. Остров Св. Людовика в те времена носил деревенский характер, вокруг были сады, на берегу Сены, еще не закованной в гранит, паслись козы... По соседству — исторический отель де Лозэн. Список последовательных его владельцев напоминает страницу из Готского альманаха. Жили, однако, и в этом отеле писатели и поэты: Бодлер, потом Теофиль Готье и художник Булар. Художники давно облюбовали остров Св. Людовика. В девятом номере жил Домье, а в номере тринадцатом — скульптор Шомье, художники Добиньи и Альфред Жерант, гравер Прево. Последний по счету жилец, которому принадлежит третий этаж дома № 13, — Марк Шагал.

Вход с набережной. Старинные дубовые ворота, кованные железом. Когда-то, во времена первого владельца Луи Ламбера де Ториньи ворота эти на ночь запирались железным засовом и громадным замком — засов этот и замок висят тут же, под сводами, как некая историческая реликвия. А каменная лестница с широкими дубовыми перилами сделала бы честь любому музею, — о лестнице этой упоминает в своем словаре парижских улиц маркиз де Рожгюд... Лестница уставлена вазами с яркими весенними цветами, — ромашками, левкоями, сиренью. Вот они, эти букеты, которые протягивают с шагаловских полотен летящие по воздуху влюбленные!

В пролете между двумя этажами громадный барельеф, что-то религиозное, — должно быть, наследие одного из обитателей дома... Но рассматривать нет времени, я уже у дверей Шагала, и минуту спустя двери эти гостеприимно раскрываются.

* * *

Удивительно: в квартире художника на стенах нет ни одной картины. Только в гостиной я заметил ширму, расписанную Шагалом, — пустяк, за который любой коллекционер заплатил бы состояние.

Почему-то принято считать, что в квартире художника должен царить живописный беспорядок. Полагается, чтобы у стен стояли прислоненные друг к другу картины в подрамниках, обязательно должны быть ящики с выдавленными тюбиками краски, измазанные палитры, тяжелые мольберты и какие-то нелепые вещи, Бог весть откуда взявшиеся, вероятно, купленные на блошином рынке у старьевщиков за особенную, антикварную красоту... Нет, квартира была очень буржуазная — серые бобрики, французская старинная мебель, — в семье Бродских, видимо, ценили чистоту, комфорт и элегантные вещи... Впрочем, у Шагала всегда было не так, как у других художников. Я вспоминаю его старую квартиру на Риверсайд Драйв, где он жил во время войны. В столовой стоял стол из кованого железа и стекла, — в те времена это было еще большой редкостью, и когда я сказал, что это очень красиво, Шагал весь просиял. Квартиру эту любовно устраивала Белла, первая его жена, юношеская любовь из Витебска. Ее тонкое лицо с большими горящими глазами можно найти на многих полотнах Шагала. Она умерла совсем молодой, в конце лета 1944 года — это была большая трагедия в жизни Шагала. После смерти Беллы вышла ее книга «Зажженные светочи», рассказы о детстве, о еврейской семье, о маленьком городе. «На память о Белле», надписал мне на титульном листе Шагал. Перечитывая эту книгу, я всегда думаю, что разгуливаю в обществе Шолом-Алейхема по улицам его Касриловки.

В парижской своей квартире Шагал проводит очень мало времени. Работает же он только в Вансе. В последние годы, как и Пикассо, Шагал прошел стадию различных экспериментов и увлечений. Много занимался он керамикой, потом создал удивительные витражи «Двенадцать колен Израилевых» для синагоги в Иерусалиме. Поразительны его витражи, сделанные для собора в Меце. Окна для католического собора поручили сделать самому еврейскому художнику в мире.

Затем пришло увлечение скульптурой. На выставке в галерее Мэгт я впервые увидел мрамор, на который Шагал перенес резцом скульптора свои поэтические образы. Скульптура не может, конечно, передать красок Шагала, того необычайного света, которым он нас ослепляет, но его скульптура отлично отражает душу артиста, его вечное искание гармонии, высшей поэзии в жизни и любви. Особенно заинтересовал меня скульптурный портрет «Вава». Физического сходства, конечно, у Шагала искать не приходится, но в портретах жены, сделанных маслом в 55—56 годах и в мраморе, выставленном сейчас в Париже, есть нечто большее, чем физическое сходство: художник дал духовную сущность своей модели. И есть на портретах Валентины Григорьевны символы, дающие ключ к человеческой душе — цветы, ласковый теленок, серебряный диск луны, а в глазах — как всегда красноречивы глаза у шагаловских моделей! — далекие, изжитые страдания. Резец скульптора на вечные времена запечатлел движение тел и тот особенный мир нереальности, сказочной фантазии, в котором живет Шагал.

* * *

Разговор начинается с доисторических времен: а помните ли? Да, конечно, — этот давно умер, а этот... нет, не знаю, что с ним стало... Шагал уехал из Парижа в Витебск перед самой войной 1914 года. Это был период бурного расцвета кубизма и фовизма, искания новых форм. Художник отдал дань этим движениям, но уже в те времена Шагал был предтечей грядущего сюрреализма, который странно уживался у него с русским лубком. На фоне витебских покосившихся домишек, бревенчатых изб и церковных куполов сидели в покорной позе странные зеленые и розовые евреи со свитками Торы, и черноволосый юноша в косоворотке летел над городом, увлекая за собой девушку в синем... Так увлек за собой Шагал Беллу. Вернулся в Париж из Витебска после бурных революционных лет уже женатым, и тогда же мы познакомились на Монпарнасе, в «Ротонде», посреди которой еще стояла круглая, чугунная печь... Больше в Россию Шагал не возвращался, там его считают «упадочным декадентом», он под запретом, но Россия навсегда осталась не только страной, в которой он родился, но и его духовной родиной, которая навека наложила отпечаток на все его творчество.

Меня давно интересовал вопрос, на который я не мог найти ответа ни в одной биографии Шагала. Были ли у него в роду художники? Как мог возникнуть такой необыкновенный и оригинальный дар в человеке, или был он получен по наследству?

— Нет, никаких художников в семье нашей не было... Бедный мой отец был простым человеком, он служил в бакалейной лавке и с утра до вечера ворочал бочки с сельдями, огурцами и капустой... И мать, которую я бесконечно любил, никакими художественными дарами не обладала... Говорят, был у нас в роду какой-то Сегал, он жил лет полтораста назад и якобы расписал синагогу в Минске. Но и в этом я неуверен. Нет, «наследственности» у меня нет. Я хотел быть художником, учился, много работал... Ни о чем другом с детства я не мечтал. Вы читали, что написал в предисловии к каталогу моей выставки Арагон? «Человек всю свою жизнь писал». Это правда... А талант, кто знает, откуда у человека берется талант?

В биографии художника были разные периоды, но, переходя последовательно через все стадии своей художественной эволюции, он прежде всего оставался Шагалом. Сюжеты почти не меняются, но изменилась техника. Ярче стала палитра художника, глубже и человечнее трактовка сюжета. Мне кажется, — возможно, я ошибаюсь, — полотна Шагала стали с годами более лирическими. Меньше подслеповатых, зеленых хасидов, беспомощных в своем трагизме. Бревенчатые избы, телеги с мохнатыми лошаденками, все это не изжито, но это — задний фон, что-то очень наивное и далекое, а на полотнах его теперь больше влюбленных, и обнаженных девушек с букетами полевых цветов, и скрипки всех форм и цветов, поющих одну и ту же мелодию любви. Появился новый пейзаж, провансальский, пронизанный солнцем и каким-то чувством радости жизни. Художник отходит от реальности в мир видений, — и все это — через призму мистического иудаизма, который достиг своего апогея в его необычайных иллюстрациях к Библии.

* * *

У Шагала есть человеческие слабости. Как многие люди, которых можно считать богатыми, он не любит говорить о деньгах, и легко поверить, что деньги больше его не интересуют. Давным-давно, когда приходили покупатели и осторожно осведомлялись о цене картины, Шагал отмахивался и говорил:

— Я этим не занимаюсь. Обратитесь к жене!

Теперь он отсылает покупателей к своему агенту. По правде говоря (читатель легко мне поверит), я не мечтал купить картину Шагала, стоящую целое состояние. Даже за подписанную литографию Шагала накануне у меня попросили в галерее две тысячи долларов. Но почему-то дважды во время разговора он и мне сказал:

— Я не коммерсант. Деньги меня не интересуют! Ни о деньгах, ни о славе думать не надо.

Как раз в этот день, в еженедельнике «Экспресс» было напечатано, что Шагалу предложено триста тысяч долларов, чтобы написать панели для яхты Онассиса и сделать портрет Жаклин Онассис. Услышав это, Шагал высоко поднял брови, застенчиво улыбнулся и сказал:

— Откуда они это взяли? Триста тысяч долларов? Нет, мне не нужны триста тысяч долларов. Для чего мне расписывать яхту Онассиса? Я сделал плафон в парижской Опере, написал панели для Метрополитен Опера в Нью-Йорке. Я делаю витражи синагог и соборов... Вам не кажется, что яхта Онассиса ко всему этому как-то не подходит?

Это не пресыщение и не усталость. Это просто право художника выбирать и писать то, что он хочет... Нет, деньги Шагалу не нужны. А насчет славы я позволю себе усомниться. Равнодушных к славе людей я пока не встречал.

* * *

Я рассказал ему, как в одну нью-йоркскую галерею явился коллекционер-нувориш, желавший купить полотно Шагала.

Продавец назначил очень высокую цену.

Покупатель поморщился и начал торговаться... Может быть, можно получить эту вещь дешевле? Нет, никаких уступок галерея не делает.

Неделю спустя коллекционер вернулся. Нельзя ли скинуть хотя бы тысяч пять?

Владелец галереи смерил его ледяным взглядом и ответил:

— Очень сожалею. Я объяснил уже Вам, что у нас не торгуются. И даже если Вы дадите настоящую цену, картина не может быть Вам продана.

— Почему?

— Потому что Вы недостойны иметь Шагала.

Художник в восторге. Какая замечательная история! Вава, иди сюда, послушай интересную историю.

Валентина Григорьевна слушает, смеется. Неужели это в действительности так случилось?

На столе открытая коробка шоколада. Шагал протягивает руку, — как красива эта шоколадка в синей бумаге!

— Тебе нельзя.

Синяя шоколадка останется лежать в коробке... В каком-то возрасте нужно соблюдать диету. В каком же он возрасте?

— Возраст порядочный. Я человек суеверный и не скажу... Но посмотрите в энциклопедическом словаре, там все есть.

Позже я посмотрел: год рождения 1889. Получается 83 года². Но какое это имеет значение для человека, который летает по синему небу с букетом цветов?

— Для Вас — не имеет, — говорит Шагал. — А вот я встречаю одного субъекта на улице и тот прямо, в упор:

— Как, вы еще работаете?!

Шагал работает, он учился и работал всю свою жизнь. На пороге старости (всего 83 года!) он получил все: мировое признание, почести, славу. Вещи его висят во всех главных музеях мира. Что же в эти годы может еще тревожить человека? И вдруг я вспомнил, что его тревожит. Несколько лет назад, в одну из предыдущих поездок в Париж, мы с женой отправились в Лувр. После длинной прогулки по залам, утомленные и счастливые, мы остановились в вестибюле, где продавались эстампы. И тут мы неожиданно встретили Шагала.

— Что вы здесь делаете? — смеясь спросил Шагал.

— Нам-то полагается ходить по музеям... А что Вы здесь делаете? — спросил я.

Шагал вдруг стал серьезным, посмотрел на меня печальными глазами и сказал:

— Я пришел посмотреть, где будут висеть мои полотна после моей смерти.

В Лувре выставляют только художников, которых уже нет в живых. Думаю и надеюсь, что полотна Шагала будут висеть в Лувре еще не скоро.

Примечания

1. Глава из книги «Далекие, близкие» (3-е издание, исправленное и дополненное).

2. Очерк этот был написан в 1972 году.