Главная / Публикации / Марк Шагал. «Мой мир. Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью»

XI

Положа руку на сердце, я не могу сказать, что какая-то стихийная сила тянула меня в Париж. Но ведь и в Петроград из Витебска я тоже не рвался. Просто чувствовал, что нужно двигаться дальше.

Мне было очень трудно сформулировать, чего я хочу на самом деле. Признайся я в этом открыто, это прозвучало бы слишком «провинциально». Несмотря на всю свою любовь к путешествиям, я был готов удовлетвориться маленькой клеткой. Я всегда говорил, что меня вполне бы устроила крохотная камера с узеньким окошком в двери, через которое просовывают еду и прочее необходимое¹.

Вот что я чувствовал, отправляясь в Петроград, а потом в Париж.

К тому же на жизнь в Париже у меня просто-напросто не хватало средств. И чтобы не затеряться среди тридцати тысяч художников со всего мира, заполонивших этот город, нужно было скопить хоть немного денег на учебу и на работу.

Примерно в это время меня представили Винаверу. Получив в подарок «Свадьбу», он выделил мне ежемесячную стипендию. Я поехал.

И через четыре дня прибыл в Париж. Наверное, будь дорога короче, я бы уехал оттуда сразу, ну или через неделю, в крайнем случае — месяц.

Я даже попытался придумать себе какой-нибудь повод для каникул.

Но потом пошел в Лувр — и все мои мысли о возвращении отпали сами собой.

Я бродил по круглому залу Веронезе и по нижним залам с работами Мане, Делакруа, Курбе, Милле и был совершенно счастлив.

Россия представлялась мне корзиной воздушного шара. Шар неподвижно висит в воздухе. Постепенно медленно-медленно опускаясь вниз. Вот так я представлял себе русское искусство.

Каждый раз, когда я думаю или говорю о русском изобразительном искусстве, я испытываю одно и то же саднящее чувство: смесь горечи и печали. Похоже, что русским художникам никогда не удастся стать по-настоящему независимыми.

Такая уж у них судьба — учиться у Запада. А если это так, то от них нельзя требовать слишком многого. Скажем, чтобы они были первыми учениками. Может быть, они органически на это не способны. Самый лучший русский реалист — злая насмешка над Курбе. Самый выдающийся русский импрессионист — чудовище, жуткая пародия на Мане или Писсарро. Все, я не могу больше об этом говорить!

Потому что люблю Россию...

На следующий день я отправился в Салон независимых.

Мой приятель предупредил меня, что осмотр всего Салона — дело непростое. Бедняга едва дышал после обхода этих огромных залов. Но у меня имелся собственный метод посещения выставок и музеев: пробежав первые залы почти без остановки, словно спасаясь от ливня, я сразу ворвался в центральные. Так я сберег силы. И оказался в самом сердце французской живописи 1910 года.

Вот она, прямо передо мной. Никакие академии и училища никогда бы не дали мне того, что я получил, разглядывая экспозиции французских галерей и музеев. И не только музеев. Что ни возьми: рынок, где я по бедности покупал всего лишь кусочек длинного огурца; рабочий в синей спецовке; картины старательных последователей Пикассо, Глеза² или долговязого Делоне, — все говорило о безупречном вкусе, ясности, чувстве меры и формы. Что касается достоинств самой живописи, то на холстах средних художников они были, пожалуй, даже еще заметнее.

Не знаю, представлял ли кто-нибудь до конца, какая гигантская пропасть отделяла французскую живопись (до 1914 года) от живописи всего остального мира. В России об этой разнице почти не задумывались. Но, оказавшись в Париже, я размышлял об этом постоянно. Ясно, что дело здесь не в изначальном преимуществе или большей талантливости какого-нибудь конкретного художника или народа. Тут, видимо, действуют иные силы: психофизические, заставляющие нации вдруг обращаться к музыке, живописи, литературе или предаваться грезам.

Некоторое время я жил в студии на Монпарнасе, неподалеку от скульптора Бурделя³. Потом переехал в более скромное и больше соответствующее моему финансовому положению жилище в La Ruche («Улье»)⁴. Так называлась примерно сотня ателье, окруженных садами и скотобойнями. Тут жила художественная богема со всего мира. Помню: у русских рыдает натурщица, у испанцев поют и играют на гитарах, у евреев ссорятся, а я сижу у себя с маленькой керосиновой лампой...

Небо голубеет. Светает.

На бойнях мычали коровы⁵. Я рисовал коров. Не спал ночами. Мою студию не убирали неделями. Холсты. Яичная скорлупа. Бульонные кубики за два су. Лампа горела. Я тоже. Она горела так долго, что коридорная мгла начинала мерцать. Тогда я поднимался наверх и валился на кровать... Утро — можно выйти и купить свежих круассанов. Но я засыпал. Спустя какое-то время приходила уборщица, то ли прибраться в студии (да, это совершенно необходимо, только, пожалуйста, не трогайте ничего на столе!), то ли просто, чтобы подняться ко мне. Я люблю французскую кровь. В своем стремлении разгадать секрет французской живописи, в своем желании ее превзойти мне нужно было попробовать французской плоти.

Всем, кто приходил ко мне в студию, приходилось ждать за дверью. Примерно полчаса — минимальное время, необходимое мне для того, чтобы навести порядок в комнате и одеться. Я всегда работал голым... В принципе не выношу одежды. Лишняя тяжесть. Ничего не понимаю в костюмах и одеваюсь самым безвкусным образом.

Я посещал школы и академии на Монпарнасе. И тщательнейшим образом готовился к участию в выставке. Неясно было только, как я дотащу свои кричащие холсты из «Улья» до Салона через весь Париж.

Эмигранты не упускают никаких возможностей. Тем более возможностей посмеяться. По пути мой рикша встречался с другими Рембрандтами, везущими, как и я, свои шедевры на выставку. Все катили к большим брезентовым палаткам. Совсем скоро я смогу наконец сравнить собственную живопись с французской. Картины развешаны. Через час — начало вернисажа. Французский цензор приказывает снять мою картину «Осел и женщина»⁶. Тархов⁷ и я убеждаем его, что в ней нет ничего непристойного. Меняю название — картина остается.

Мои ранние художественные приемы, без сомнения, должны были казаться французам странными. А ведь я так старательно изучал тайны их мастерства. Я чувствовал себя оскорбленным в лучших чувствах.

Возможно ли, чтобы какой-нибудь народ обладал преимущественным правом на уникальность? Может ли другой народ, пусть на время, узурпировать это право? Я не знаю больше ни одной нации, столь уверенной в том, что именно она — соль земли в искусстве. Причем с несомненным на то основанием. И все-таки в этом есть какая-то несправедливость.

Высокомерное отношение к иностранцам невыносимо и не имеет оправдания. Должен признаться, что, лежа в своей парижской каморке с такими думами, я часто думал о бунте против французской художественной самоуверенности.

Печать этих бунтарских настроений — на моих картинах того периода.

На какое-то время я оставил заборы своего родного города и окунулся в артистический мир Парижа. Вот Канудо, редактор «Монжуа!». По пятницам у него можно было встретить Глеза, Метценже, Леже с Делоне, Валентину де Сен-Пуан с тремя юными поклонниками⁸. Все трое крохотного роста: один меньше другого. Тепло. Душно.

«Да, — обращается ко мне Канудо, — ваша голова определенно напоминает мне голову Христа. Дурацкая газета. Обо мне — ни строчки!»

И он швыряет газету на пол.

«Не могу вспомнить, кого или что напоминает мне ваше лицо, — отзываюсь я. — Италия, улица Данте, и я вместе с вами плыву по волнам «Монжуа!», а вокруг— сверкающие обломки. Стайка белоснежных чаек парит над нами, и кажется, что это клочки бумаги, поднятые к небесам на длинной проволоке».

Вот мансарда Аполлинера, добродушного Зевса. Своими «каллиграммами» он намечал новые пути...

Внезапный, как ливень⁹, ты хлестал нас словами, обрушивал на нас новые смыслы. Ты мечтал об акварели. О чем бы ты ни писал: о картинах, поэтах, судьбах, исполненных горечи и печали, — все преображалось.

Его уже нет. Осталась улыбка, парящая над мертвым лицом...

Вот звонкий, огненный Блез Сандрар — желтая кофта, разноцветные носки.

Снопы солнца. Нищета в сетях ритма и цвета. Искусство — огненный флюид, пронизывавший все тогдашние картины. Люди, коровы, летающие обломки — все это я помню.

«А ты?»

Ну все, хватит.

Целыми днями я бродил по площади Конкорд и прекрасному Люксембургскому саду. Смотрел на Дантона и Ватто. Срывал листья.

О, как я хотел, оседлав каменную химеру, полететь над городом, рисуя в воздухе руками и ногами свой путь в небе. Париж — ты мой второй Витебск!

Примечания

1. Аллюзия на легендарного хасидского ребе Менахема-Мендла из Коцка (1787—1859), решившего «оставить мир» в поисках истины. Последние двадцать лет своей жизни он не выходил из комнаты, предаваясь размышлениям и созерцанию, к удивлению и восхищению своих учеников. Пищу ему подавали через специальное отверстие в двери. Этот образ Шагал пронес через всю свою жизнь.

2. Альбер Глез (1881—1953), французский художник, соавтор (с Жаном Метценже) первой книги о кубизме. Шагал познакомился с ним во время первого приезда в Париж.

3. Эмиль Антуан Бурдель (1861—1929), французский скульптор.

4. В «Улье» находилось около 140 художественных мастерских. Шагал жил и снимал там мастерскую на верхнем этаже в 1911—1914 гг.

5. «Улей» располагался рядом с бойнями на улице Вожирар.

6. Шагал говорит о картине, позднее названной (не без иронии) «Моей нареченной» (1911).

7. Тархов Николай Александрович (1871—1930), художник. В 1899 г. поселился в Париже, где у него бывал Шагал.

8. Это были Сегонзак, Андре Лот и Люк Альбер Моро.

9. Аллюзия на стихотворение Аполлинера «Il pleut» («Дождь»), представленного графически в виде падающих струй дождя.