Главная / Публикации / Инго Ф. Вальтер, Райнер Метцгер. «Марк Шагал»

Россия: ранние годы 1887—1910

Марк Шагал: поэт, мечтатель, экзотическое создание. Всю свою жизнь он самым естественным образом играл роль аутсайдера и эксцентрика от живописи. Шагал казался своего рода посредником между разными мирами: то ли иудей, по-царски презревший древний запрет на создание образов, то ли русский, вырвавшийся из оков привычной самодостаточности, то ли сын бедняков, выросший в многодетной, вечно нуждавшейся семье и занявший достойное место в изысканном мире элегантных художественных салонов. В отношении западной культуры к аутсайдерам всегда сказывалась присущая ей способность к ассимилированию и широта взглядов, а Шагал всю жизнь сохранял особое, ни с чем не сравнимое обаяние аутсайдера. Обыденность была столь далека от жизни художника, что, появляясь в его картинах, принимала форму странных видений. Своим искусством и своей жизнью художник усиленно культивировал образ одинокого визионера, гражданина мира, так и оставшегося ребенком, пришельца, заблудившегося в мире чудес. Его картины, полные религиозности и глубокой любви к родному краю, — возможно, самый страстный призыв, который когда-либо звучал в современном мире, к терпимости и уважению ко всему другому, непохожему.

Автопортрет с кистями. 1909. Холст, масло. 57×48 см. Художественное собрание земли Северный Рейн — Вестфалия, Дюссельдорф

Сидящая красная обнаженная. 1908. Холст, масло. 90×70 см. Частное собрание, Лондон

Марк Шагал, старший из девяти детей, родился 7 июля 1887 года в витебской еврейской семье. Мир восточноевропейского еврейства был узок и однообразен; его жизнь тихо протекала между синагогой, домашним очагом и лавкой. Об этом с легкой иронией пишет сам Шагал в автобиографической книге «Моя жизнь». Витебск был типичным провинциальным городком с деревянными домами, сельской атмосферой, бедностью. И хотя евреи составляли лишь половину его пятидесятитысячного населения, городок имел все характерные черты еврейского местечка. Стараниями матери Марку удалось после окончания хедера (начальной еврейской школы) поступить в городскую гимназию. Евреи обычно туда не допускались, но Фейга-Ита, будучи весьма предприимчивой женщиной, сумела подкупить учителя. В результате Марк вырвался из-под традиционной семейной и соседской опеки. На смену убогому еврейскому быту пришли уроки пения, игры на скрипке и рисования, идиш уступил место русскому языку. Кроме того, у мальчика появились знакомства в кругу местной буржуазии, не чуждой культурным интересам и космополитическим взглядам.

«У моего отца были голубые глаза и мозолистые руки. Он трудился, молился и жил в мире с самим собой. Как и он, я был молчалив. Что со мной станет? Суждено ли мне просидеть всю свою жизнь, подпирая стену, или мне придется таскать бочки, как отцу?

Я посмотрел на свои руки. Они были слишком нежными... Мне надо было найти себе такое занятие, которое бы не закрывало от меня небо и звезды и позволило бы мне понять смысл моей жизни. Да, именно этого я и искал. Но у нас только я один знал слова «искусство», «художник»... «Что такое художник?» — спрашивал я».

Марк Шагал

Образ жизни его отца Захара, вечно уставшего и озабоченного торговца селедкой, никак не мог стать привлекательным для сына.

«Захватив 27 рублей — единственные за всю жизнь деньги, которые отец дал мне на художественное образование, — я, румяный и кудрявый юнец, отправляюсь в Петербург вместе с приятелем. Решено!»

Марк Шагал. «Моя жизнь»

Юный Шагал проявил изрядную настойчивость и добился необходимого для евреев разрешения на проживание в столице. Зимой 1906/07 года вместе со своим другом Виктором Меклером он переезжает в Петербург. После художественной школы Иегуды Пэна в Витебске Шагал очутился в самом сердце культурной России, где ему предстояло по-настоящему постичь искусство живописи. Одна из самых ранних работ художника «Девушка на диване» (вверху), на которой Шагал изобразил свою сестру Марьяську, приехав в Витебск в 1907 году, говорит о том, что он уже обрел достаточную уверенность в своем творчестве (жизненно важную для него, позволяющую противостоять скептическим настроениям семьи). На картине девушка в большом берете, кокетливо скрестив ноги, прислонилась к спинке огромного дивана. В семье Шагала все были правоверные евреи, однако охотно фотографировались, и это полотно с его бытовыми деталями и довольно скованной позой модели, напряженно смотрящей на зрителя, имеет что-то общее с работой фотографов того времени.

Девушка на диване (Марьяська). 1907. Холст, масло. 72×92,7 см. Частное собрание, Каракас

Семья, или Материнство. 1909. Холст, масло. 74×67 см

Декоративная плоскостность изображения, плавный переход цвета от фигуры к пледу, мягкие закругленные линии, передающие контуры тела, указывают на влияние петербургской живописи того периода. Однако ни один из этих приемов не может скрыть слабую технику работы, особенно заметную в рисунке рук и ног Марьяськи.

Русская свадьба. 1909. Холст, масло. 68×97 см. Собрание Э.Г. Бюрле, Цюрих

Написанная годом позже, также в Витебске, картина «Сидящая красная обнаженная» — работа совершенно другого уровня, более выразительная и своеобразная. Шагал тогда получил стипендию в известной художественной школе Е.Н. Званцевой, где преподавал Лев Бакст, который в то время был главным связующим звеном русского изобразительного искусства с Западом и влиятельным сторонником символистской живописи. Его статьи часто публиковались в журнале «Мир искусства». Под влиянием Бакста Шагал смог лучше понять свое предназначение как художника и, возможно, с его помощью открыл для себя новые средства выразительности. В этой работе художник, изображая обнаженную модель, выдвигает на первый план мощную телесность. Это, конечно, совсем не похоже на эскизную сдержанность портрета Марьяськи. Глядя на нетрадиционные красные оттенки и их контраст с зелеными листьями, можно подумать, что Шагал уже был знаком с современной французской живописью. Об этом говорит и фрагментарная техника письма, благодаря которой изображенная фигура кажется похожей на торс.

Деревенская улица. 1909. Бумага, карандаш и гуашь 28,8×38 см. Частное собрание, Париж

Шагал вовсе не был тем важным и самодовольным аристократом-художником, заносчиво смотрящим на нас, каким он изобразил себя в «Автопортрете с кистями» (фронтиспис). Но к 1909 году он уже не казался и наивным юнцом.

«Меня зовут Марк, у меня слабый желудок и совсем нет денег, но, говорят, у меня есть талант».

Марк Шагал. «Моя жизнь»

В столице Шагал находил мотивы и образы, которые остались характерными и для его будущих работ: деревенские сцены, сельская жизнь, близкие ему картины маленького мирка. Нежный и любовный взгляд на повседневную жизнь еврейского местечка с ее денежными затруднениями и предвкушением славы появился у Шагала именно тогда, когда он почувствовал ее контраст со своей богемной жизнью в большом городе. Это напряжение усиливает выразительность другой работы 1909 года — «Семья, или Материнство». Крупно выписанные спокойные фигуры, простые жесты дают ощущение величавой монументальности, придавая изображению обычного еврейского обряда непреходящую умиротворенность иконы. Композиция картины следует западноевропейской традиции расположения фигур в сцене обрезания Христа, где на переднем плане изображаются первосвященник и Мадонна с младенцем, а Иосиф находится в стороне на заднем плане. Здесь Шагал предлагает нам аллегорический вариант прочтения своего произведения: позаимствовав для бытовой сцены атрибуты евангельского рассказа, он сохраняет двойственность своей художественной манеры, сочетая наивность с формальной символикой жестов. Именно так Гоген, тогдашний кумир Шагала, изображал Рождество на островах в южных морях.

Рождение. 1910. Холст, масло. 65×89,5 см. Кунстхаус, Цюрих

Отец художника. Ок. 1907. Тушь, сепия. 23×18 см. Частное собрание, Москва

С другой стороны, «Русская свадьба» кажется просто жанровой картиной, хотя на самом деле отражает счастливый поворот в личной жизни художника. Осенью 1909 года Tea Бахман познакомила его с Беллой Розенфельд, дочерью еврея-ювелира, которая, как и Шагал, покинула свой родной Витебск и училась в Москве. Они поженятся в 1915 году. Посвященных ей картины проникнуты особой гармонией, свойственной их отношениям.

«Глядя на сидящего под лампой отца, я мечтал о далеких небесах и звездах. Мне казалось, что в его грусти и молчании была вся поэзия жизни. Отец, похожий на неподвижную, замкнутую в себе и молчаливую корову, спящую на крыше, был неисчерпаемым источником моих грез».

Марк Шагал

Однажды, приехав домой, Шагал застал сцену, так описанную им позже: «Дом был полон принаряженных женщин и озабоченных мужчин, черными пятнами застилавших дневной свет. Все суетятся, шепчутся, и вдруг — пронзительный крик младенца. Мама, полураздетая, бледная, без кровинки в лице, лежит в постели. Это родился мой младший брат». Свои впечатления от увиденного он воплотил в картине 1910 года «Рождение», ставшей ключевой для всего раннего периода его творчества в России. Здесь присутствуют все традиционные персонажи Рождества Христова: Святое семейство, повитуха, пастухи, пришедшие приобщиться к событию. Однако художник убирает все исторические подробности евангельского рассказа и решительно делит картину на две части: левую — с двумя женскими фигурами и сценой таинства рождения, и правую — с наблюдающими за происходящим мужчинами. Личные впечатления, описанные Шагалом в книге воспоминаний «Моя жизнь» — обычное рождение ребенка, — и аллюзия на евангельский мотив образуют такое структурное единство, которое уже не зависит ни от еврейских, ни от христианских культурных реалий.

Женщина с букетом. 1910. Холст, масло. 64×53,5 см. Собрание Элен Серджер, Нью-Йорк

Модель. 1910. Холст, масло. 62×51,5 см. Собрание Иды Шагал

В «Рождении» мы видим одну из самых смелых попыток Шагала, столь характерных для его ранних работ и описанных в автобиографии, преодолеть установившиеся границы и создать новый синтез. И хотя логика изображения пряма и понятна, формальное решение остается неудовлетворительным. При всей убедительности замысла, картина распадается на две отдельные части. В поисках художественного языка, способного передать всю сложность его внутреннего видения, Шагал уже не находил источника вдохновения в русском искусстве, все еще пребывающем, с его точки зрения, в младенческом состоянии. Найти ответы на свои вопросы он мог только в столице художественного мира — Париже.