Главная / Публикации / Марк Шагал. «Об искусстве и культуре»

Два вида искусства-поэзии. Речь по случаю чествования Шагала и Фефера 30 апреля 1944 года в Нью-Йорке¹

Несмотря на волну массовой эмиграции из России, в 1897 году в Российской империи насчитывалось более пяти миллионов евреев; из них приблизительно 98 процентов считали родным языком идиш. Современная литература на идише стала развиваться в России в конце XIX столетия, но только после Октябрьской революции широкие массы (к тому времени в большинстве своем свободные от религиозных догм) приобщились к достижениям светской культуры. Накануне Октябрьской революции и в последующие годы особенно заметен бурный расцвет авангардной поэзии на идише. «Революция в искусстве», как верно заметил Шагал, была аналогична «революции социальной» — мастера слова стремились обновить образный язык, прибегая к новым, «заумным» рифмам и метафорам. Столкновение между таким искусством и политикой было неизбежным — в результате родилась новая, простая, «прямолинейная» пролетарская поэзия, более понятная массовому читателю. Ицик Фефер был наиболее ярким представителем этого направления. Парадоксальная связь между сюрреализмом и «простым» искусством всегда интересовала Шагала и его друзей, французских коммунистов — писателей и художников. Шагал, выступая перед нью-йоркскими коммунистами, по наивности своей полагал, что обращается к «массам».

Ицик Фефер (1900—1952) добровольцем ушел в Красную армию, сражался на фронтах Гражданской войны и вскоре стал одним из знаменосцев идишской пролетарской литературы. Поэт и художник познакомились в 1922 году, когда делегация еврейских писателей, пишущих на идише, посетила колонию для беспризорников в Малаховке, где Шагал некоторое время работал учителем. Второй раз они встретились уже в Нью-Йорке, в сентябре 1943 года — Фефер и Михоэлс прибыли в Америку из Москвы как представители Еврейского антифашистского комитета и выступили перед широкой публикой. Две книги «советско-пролетарских» стихов Фефера вышли в Нью-Йорке. Сборник «Родина» («Геймланд»), который проиллюстрировал Шагал, был издан на средства ИКОР (ICOR — Общество содействия еврейской земледельческой колонизации в России, оказывавшее помощь еврейским переселенцам в освоении Еврейской автономной области на Дальнем Востоке). Но несмотря на все это, Феферу не разрешили приехать в Нью-Йорк на праздничное мероприятие, устроенное специально по поводу выхода его книг. Во время сталинских репрессий конца 1940-х годов Ицик Фефер вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета был арестован по обвинению в шпионской деятельности и 12 августа 1952 года расстрелян.

Приведенную ниже торжественную речь Шагал зачитал на собрании ИКОР, состоявшемся вскоре после того, как мир почтил память героев восстания Варшавского гетто — оно произошло 19 апреля 1943 года.

* * *

Меня немного утешает сегодня то, что в дни скорби, когда евреи всего мира оплакивают погибших героев — участников восстания в Варшавском гетто, — мы чествуем поэта — живого бойца молодой страны, которая сражается с нашим общим недругом, — бойца, чьи песни, воспевающие мужество и доблесть, пронизаны праведным гневом. Благодарю вас за теплые слова. Но в то же самое время я думаю: не слишком ли много чести для меня? Ведь я на этом празднике как новобрачный без пары. Я несказанно счастлив, что сегодня я здесь, вместе с вами отмечаю выход книги Фефера, хотя мне немного грустно, что автора нет со мной рядом. Во-первых, с ним было бы гораздо веселее, во-вторых, я бы не чувствовал себя своего рода «узурпатором», потому что в мелодичных стихах этой книги звучит сильный, задорный, молодой голос Фефера… так что все похвальные слова должны быть адресованы именно ему. А я лишь, так сказать, подпевал его песням.

Следует особо поблагодарить издателей книги — ИКОР и [И.А.] Ронча, который старательно, с любовью составил этот сборник.

И все мы собрались здесь не только ради Фефера. Этот вечер — для всех тех, кто пытается хотя бы мысленно перенестись на его и мою великую родину, являющую сегодня величайшее искусство быть выше искусства.

Но, говоря так, я задумался: если народ почему-то не понимает моей живописи² (а это, как мне кажется, все же моя «профессия»), поймет ли он мои слова, ведь в речах я не силен? Поэтому я особо благодарен моему другу и большому писателю Шолому Ашу³ и замечательному критику еврейского искусства доктору Клумоку⁴ и всем остальным, кто растолковал мое искусство вам и даже мне самому...

Иллюстрировать книгу Фефера мне было вдвойне приятно. Конечно, как я уже говорил, рисунков там немного, к тому же я спешил, — но эта поспешность отражает мое нетерпение снова выразить теплые чувства к народу и стране, о которой Фефер слагает песни. Я впервые встретился с поэтом Фефером в Москве в разгар революции — во дворе Еврейского камерного театра, в котором я в то время работал, и в колонии для беспризорников в Малаховке, где я учил детей.

Наряду с писателями Добрушиным, Нистером, Гофштейном⁵ и другими... вдруг появляется некто новый и провозглашает: «Цыц, мечтатели, парящие в облаках! Мы идем к вам с простыми словами»⁶. Я огляделся по сторонам: никто из писателей не «испугался».

Прошло двадцать с лишним лет. Я повидал все печали, а может, и радости, уготованные художнику двадцатого столетия в Париже — столице искусств. И когда мой старый друг, великий актер Шломо Михоэлс приехал сюда [в Нью-Йорк] вместе с Фефером, мы увидели в нем истинного еврея — прирожденного революционера и поэта, придерживающегося общей идишской поэтической традиции, но вписавшего в нее новую яркую главу — настолько новую, насколько страна, породившая его, нова по своей сути. Но это не та страна [царская Россия], где я, например, прятался под кровать, когда мимо наших окон шел городовой. Если в моем воображении моя страна простиралась не дальше границ нашего двора — для Фефера она раскинулась «от моря и до моря» [весь Советский Союз]. И он проходит по ней с песней, радуясь свободе, и в ногу с ним шагает молодежь.

За что я люблю Фефера? Если вам хочется получше узнать художника, вы обращаете внимание на его колористику, а если хотите узнать о музыканте — послушаете его мастерство, его голос, его гармонию. Так же и с поэтом. Сегодня (как, впрочем, и всегда) истинное мастерство художника и поэта неотделимо от судьбы и от усилий человека — творческой личности. Хуже всего тем, кто неуверен в себе, кто колеблется, потому что шаткость его позиции отразится на качестве его работ.

Да, я — по словам некоторых, художник с искаженным взглядом на мир, извращающий стиль, содержание и все прочее⁷, — но при этом я люблю поэзию Фефера, которую они, скорее всего, считают абсолютно правильной и «здоровой».

Сегодня есть два вида поэтического искусства. Одно из них сверхреалистическое⁸, и в Советском Союзе яркий пример тому — еврейско-русский поэт Пастернак. Второй вид поэтического искусства — это так называемое прямое высказывание, ясность и простота, как у Фефера.

Однако настоящее сверхреалистическое искусство, по сути своей, простое и прямолинейное, а прямолинейное и простое искусство — поэзия или живопись — в лучших своих проявлениях сверхреалистично. Такое случается, когда оба направления достигли в своем развитии высшей стадии и прибегают к чистым формам, чистому, неприукрашенному слову. И лишь те, кому не удалось достигнуть подобных вершин — как в искусстве, так и в жизни, — хромают на обе ноги, мучаются сами и мучают нас.

Я люблю «контрасты», в которых сокрыта истинная гармония. Вот вам один из примеров, когда разные полюса в искусстве каким-то образом сходятся. Возьмем, к примеру, классика реализма Пушкина, с его ритмически четкими, проникновенными стихами, и пылкого романтика Бодлера, мечтающего о загадочных ядовитых цветах, — их обоих роднит глубина и проникновенность лирики. Вспоминаю последние парижские эксперименты в живописи [накануне войны], когда рядом с полотном средневекового художника Джотто могли повесить картину Пикассо, и тут же — мастер эпохи Раннего Возрождения Мантенья, а рядом с нашим [т. е. еврейским] Модильяни могли поместить византийскую икону; несколько полотен художника-реалиста и революционера Гюстава Курбе, по инициативе которого в дни Парижской коммуны снесли Вандомскую колонну, могли быть вывешены рядом с волшебными творениями Джорджоне, художника эпохи Возрождения, и так далее. И это вовсе не «эклектизм», напротив.

Но я не хочу слишком много говорить об этих проблемах, расскажу лучше о книге.

Работая над книжными иллюстрациями, я всегда мечтал о некоем слиянии с литературой — нашей или других народов, — начиная с Библии, Лафонтена, Гоголя, Переца, Шолом-Алейхема вплоть до наших современников. Я старался не просто проиллюстрировать произведение, для меня это была попытка художественного переосмысления и сближения двух искусств. И пусть у каждого рода искусства имеются свои законы и правила, есть некая сердечная линия, которая в конечном счете их сближает. Насколько я в этом преуспел, с христианами или евреями, — это другой вопрос. Как-то раз, например, в год смерти Переца [1915], я попытался сделать что-то для его «Сказок в народном духе». Попросил меня об этом хороший человек, ученый Нохем Штиф⁹. Но его атеистические взгляды и «огромность» издательства позволили ему сделать из моих рисунков и текста нечто вроде брошюры на дешевой оберточной бумаге, ценой в копейку. Естественно, от подобного «издания» и от моих стараний давно уже и следа не осталось. Не знаю, больше ли мне повезло со стихами Лесина¹⁰, там было много моих рисунков, он долго и упорно упрашивал меня сделать для него иллюстрации, — однако на сегодня с меня хватит.

Взгляните только на бедный Эрец Исраэль — даже в военное время, несмотря на нищету, там опубликовали несколько моих книг с иллюстрациями и на прекрасной бумаге.

Конечно, для меня было чистым удовольствием иллюстрировать Фефера. Потому что в его стихах я чувствовал огонь, который пылает в сердцах его героев¹¹. Они восстают как дым, как жар, исходящий из самой земли, они несут в себе прообраз нового человека. Я всегда с радостью присматриваюсь к такому человеку в реальной жизни, я вижу в нем не только отдельную личность — я смотрю дальше и вижу за ним целую страну, ее просторы, ее народ. Мне везет, я то и дело встречаю подобных людей. В самом деле, почему тысячные массы с таким волнением слушали Михоэлса и Фефера?¹² Потому что за ними они смогли увидеть и почувствовать страну, народ, живую душу.

И я очень надеюсь, что те, чьи сердца полны сочувствия к многострадальному еврейству, не пожалеют сил и вместе с дружественными, объединившимися его представителями помогут спасти наш народ. Хочется верить и надеяться, что сила этой огромной страны [СССР], где евреи сражаются в общем строю с представителями других народов, станет сильнее и поможет еврейскому национальному возрождению всюду, в том числе и в Эрец Исраэль¹³, — и это будет вернее, чем пустые слова тех, кто только кормит нас обещаниями да издает «Белые книги»¹⁴…

Когда я был молод, я мечтал покорять другие миры. Сейчас я хочу покорить только одну вершину — в искусстве, создав несколько полотен. Но это очень трудно, потому что они должны «витать в облаках», ибо только в этом случае они начнут свой путь по земле, но даже и тогда их не поймут, поскольку это слишком просто...

Какое счастье — идти по духовному пути наших предков. Это почти «via dolorosa», со всеми ее радостями. Не всем это по нраву, но что поделаешь. Ну а те, кто изо всех сил старался поразить наши бедные глаза и души ярким блеском, — пусть себе и дальше блистают...

Потому что сегодня художнику нелегко все время помнить о том, что он всего лишь художник. И хотя порой я беру в руки перо и пытаюсь что-то сказать — я часто задумываюсь: может, лучше было промолчать?

Много лет назад, перед войной, я говорил: «Неужели только художники обязаны воплощать жизнь в искусстве, прокладывать новые пути? А что же остальные, разве не приходится им создавать «коллективное искусство жизни»?

Почему бы художнику не довольствоваться тем, что он сидит дома и пишет картины и таким образом приносит пользу человечеству и своему народу? Нет, ему этого мало, что-то гонит его с насиженного места.

Разве не достаточно того, что наши картины говорят людским глазам и сердцам?»

Но искусство — как невеста, окутанная покрывалами. Мечтает в своем тереме, ее «выкупают за деньги»…

Но разве можно спокойно сидеть и придумывать «фантастические» картины и книги, когда жизнь фантастичнее любого вымысла?

Много лет назад, размышляя о нашей культуре, я написал¹⁵: «Наша культура — не только Спиноза, Фрейд, Эйнштейн, Менделе, Перец, Шолом-Алейхем и Бялик, Исраэлсы и Писсарро — сегодня это и весь наш простой еврейский народ, и рабочие разных стран, с их прозорливостью и крепкими кулаками, — они боролись и будут бороться с нашим врагом¹⁶ и отомстят за все наши обиды. Как бы мне хотелось быть в их рядах!..

Враг мечтает не только погасить наш древний светильник духа, он жаждет нашей крови, чтобы, напившись допьяна, и дальше творить свои подлые дела.

Я художник и я вовсе не хочу сказать, что мы все должны стать знатоками искусства. Я за то, чтобы наша жизнь усвоила порядок, который правит настоящим искусством. Снаружи или изнутри — но пусть хотя бы один лучик подобной красоты осветит и наши слова, и поступки, и всю нашу судьбу, — пока его не было, мы тысячу лет сгибались в три погибели...»

Может, я не вправе так говорить, потому что нужно первым делом строго спрашивать с самого себя, и порой стыдно становится, когда видишь собственную слабость.

Сейчас не время для искусства. Идет война. И все же, хотя бои продолжаются, люди пришли поговорить о культуре, поэзии и живописи, потому что все это тоже наше оружие.

Официальные академии давно себя дискредитировали. Художникам все еще приходится преодолевать трудные годы «ученичества», а это в наши суровые времена намного труднее, чем раньше. И все это на фоне многочисленных социальных и психологических конфликтов, что особенно важно, если мы имеем в виду творческую судьбу художника, который был и остается человеком «не от мира сего». Легкость, маньеризм и небрежное махание кистью — это не для нас, мы отдаемся искусству до конца, без оглядки, по-своему мы «крайние максималисты» в искусстве.

«Да, мы, художники-евреи¹⁷, сегодня как трава, может быть даже ухоженная травка, но на кладбище. Мне горько говорить эти слова, потому что по природе своей я никогда не был пессимистом — даже напротив.

Художники часто одиноки, у них нет друзей и богатых покровителей, они вечно ссорятся друг с другом и сами с собой. Но разве не художники порой первые дают толчок к развитию других видов искусства, таких, как литература, театр?¹⁸

А те евреи, которые откладывают деньги в «копилку»¹⁹, чтобы обрести вечное «спасение», — когда же наконец они поймут, что, помогая культуре и искусству, можно так же обессмертить свое имя и помочь развитию нового искусства и культуры, а это одно из величайших наших достижений?»

Я говорил все это много лет назад. И вот я задаю себе вопрос: ради чего я все это говорил? Что с тех пор изменилось? Пришло время, и давно пришло, — время не разговоров, а дел. Потому и замирает так мое сердце, когда я слышу музыку героев, которые разрушили и погребли старый мир, а с ним и наших врагов... и зовут нас к новой жизни. Мы, художники и писатели, должны первыми услышать ее. Нам с вами она очень нужна.

И почему мы просыпаемся и действуем только на баррикадах и в гетто, перед лицом смерти? Почему бы не сделать это, пока мы еще живы? Почему мы проявляем сегодня нашу гениальность и умение выживать, только оказывая сопротивление в гетто? Почему в мирной жизни, пока над головой у нас еще не занесен топор, — мы враждуем с самими собой [и с другими, так что я порой прихожу в отчаяние...]²⁰.

Десятки лет парил я в облаках и понял, что происходит на земле. Похоже, среди евреев нет такого человека, слово которого для них хоть что-нибудь да значило. Как когда-то давным-давно — слово древней веры или как слово старых борцов-партийцев...²¹

Тем временем еврей в Рассеянии с головой ушел в свои дела, в свое одиночество и старается не высовываться из своего убежища. И так называемая сила художников и творцов культуры в его глазах и гроша ломаного не стоит.

Просто ужасно, что враг нас бьет. А еще ужаснее, что другие народы молчат... Но самое ужасное — смотреть, как мы рыдаем над могилами жертв, а не кричим: «Протянем же друг другу руки, поймем наконец, что мы братья, и остановим врага, пока нас поголовно не уничтожили».

Враги наши издали следят за выражением наших глаз — для них это «термометр». Сегодня сияют только глаза героев на полях сражений, в гетто, в Советской России, пионеров-первопроходцев (халуцим) в Эрец Исраэль. И где бы мы ни были, если мы будем более требовательны к себе, то больше получим и от других. Что посеешь, то и пожнешь. Хотя есть народы, которые могут позволить себе такую «роскошь» — много получать, ничего не давая взамен. Но это не наш путь.

Я думаю о таком «бальзаме», который смягчит наши сердца, оси перестанут скрипеть, и дальний путь пойдет как по маслу. Мы, художники, писатели, нуждаемся в этом как никто. Без этой «смазки» наш творческий стиль иссушается, художественный почерк, манера письма — все становится сухим и безжизненным. А если так, что в конце концов останется у вас перед глазами: никакого идеала, ради которого бы стоило жить.

Я хотел бы закончить свою затянувшуюся речь «молитвой» — не к Богу, которого я еще пока не писал, и не в синагоге, которую писал, но к самому себе. Вот она: пусть с годами наш голос изменится, наполнившись древним и в то же время новым смыслом, а глаза наши увидят наконец старый и одновременно новый путь²², который мы с вами стремимся найти. И все это будет ясно читаться на наших лицах.

Сегодня случилась одна удивительная вещь, и я чувствую, что должен рассказать вам об этом. Я открыл книжку Фефера, хотел пролистать, а она сама открылась на следующих стихах. И поскольку, как мне кажется, они скажут вам больше, чем я мог бы сказать, я прочту их сейчас вслух:

Еще не все я исходил дороги,
еще не все переступил пороги.
Но взор по-прежнему горит надеждой,
и юности задор в моих глазах.
В них пыл и нетерпенье, как и прежде,
и затаенная улыбка на губах...

Примечания

1. Перевод на английский с идиша. Подлинник — текст, написанный Шагалом от руки, — находится в архивах YIVO в Нью-Йорке. Статья была опубликована на идише в нью-йоркском журнале «Найлебен» («Новая жизнь») в июне 1944 г., с подзаголовком «Искусство прямолинейности и чистоты».

2. Шагалу с послереволюционных лет не давала покоя мысль о том, что народ и сторонники левых взглядов в политике не понимают, или не принимают, его искусства, как и любого по-настоящему революционного искусства. См. статьи «Искусство в дни Октябрьской годовщины» и «Революция в искусстве» в первой главе данного сборника.

3. Шолом Аш (1880—1957) — выдающийся еврейский писатель, автор романов на идише, переводившихся на многие другие языки. Аш жил в Польше, во Франции, в США. В 1943—1949 гг. Аш написал трилогию о детстве Иисуса Христа, после этого еврейские организации (кроме крайне левых) подвергли его остракизму.

4. Д-р Исаак Клумок (1888—?) приехал в США в 1902 г., писал статьи об искусстве для коммунистической нью-йоркской газеты «Фрайхайт», выходившей на идише, а также для других изданий. Его книга о Шагале вышла на идише и на английском языке.

5. Советские еврейские литераторы, писавшие на идише. Иехезкель Добрушин (1883—1953) — драматург, театровед, был завлитом в Еврейском камерном театре. С 1942 г. — сотрудник Еврейского антифашистского комитета. В феврале 1949 г. арестован и погиб в заключении. Дер Нистер (наст. имя Пинхас Каганович; 1884—1950) — прозаик и поэт, жил рядом с Шагалом в Малаховке. В феврале 1949 г. Дер Нистер был арестован как «буржуазный националист», умер в лагере. Давид Наумович Гофштейн (1889—1952) — поэт, писавший на идише. В 1922 г. Шагал проиллюстрировал сборник его стихов «Скорбь». В 1948 г. арестован вместе с другими руководителями ЕАК и 12 августа 1952 г. расстрелян.

6. Поэтический манифест Фефера.

7. Имеется в виду оценка работ Шагала советскими искусствоведами-коммунистами, которые упрекали художника в «буржуазности», религиозной пропаганде и упадочничестве.

8. На идише использовано слово «иберреализм», т. е. сверхреализм — значение, восходящее к аполлинеровскому понятию «surnaturel». По смыслу это очень близко к понятию «сюрреализм», но в переводе мы его намеренно не употребляем, чтобы не путать с названием известного направления в живописи, которое возникло значительно позже создания первых «суперреалистических» работ Шагала.

9. Нохем Штиф (1879—1933) — филолог и историк литературы, специалист по идишу. В 1914 г. жил в Вильне, а в 1915—1918 гг. в Петрограде, где и познакомился с Шагалом и попросил его проиллюстрировать рассказ Переца для виленского издателя Б. Клецкина.

10. Шагал сделал тридцать четыре рисунка к собранию стихотворений еврейского поэта А. Лесина (наст. имя А. Вальт), писавшего на идише. Трехтомник Лесина вышел в Нью-Йорке в 1938 г. См. переписку художника с поэтом в книге Б. Харшава «Марк Шагал и его время».

11. Красноармейцев.

12. Имеется в виду их приезд в Нью-Йорк в 1943 г.

13. Шагал довольно смело высказывает идеи о возрождении Эрец Исраэль перед собранием коммунистов, которые в те годы считали сионизм заговором колониалистов, и любое упоминание о «земле Израиля» было под запретом. Лишь три года спустя, в 1947 г., курс советской политики в отношении сионизма резко изменился. Заместитель министра иностранных дел СССР Громыко произнес в ООН просионистскую речь, и Советский Союз стал помогать Израилю в борьбе за независимость.

14. «Белая книга» 1939 г. (политический отчет британского правительства) фактически закрыла Палестину для дальнейшей иммиграции евреев и запретила поселенцам осваивать новые земли. Таким образом, были нарушены обязательства британского правительства, вытекавшие из Декларации Бальфура 1917 г., целью которой было создание в Палестине «дома» для евреев.

15. Шагал цитирует собственную статью «Наша еврейская культура и наше сопротивление», напечатанную в парижской коммунистической газете на идише «Найе пресе» («Новая пресса») 24 мая 1938 г. Шагал сопоставляет борьбу с нацизмом и сопротивление фашизму в годы гражданской войны в Испании.

16. Имеется в виду гражданская война в Испании, в те годы она воспринималась как битва с фашизмом.

17. Приблизительная цитата из статьи Шагала «Художники и еврейские художники» (1939). См. выше.

18. Шагал намекает на то, что его авангардная живопись повлияла на стиль игры Московского еврейского камерного театра.

19. Копилка, которую держали в еврейских семьях; собранные средства шли на благотворительность.

20. Фраза была вычеркнута в рукописи.

21. Параллель между религиозной и революционной жертвенностью характерна для поэзии А. Лесина, которую Шагал изучил, пока иллюстрировал трехтомник поэта.

22. Трансформация «старого» в «новое» — «новую культуру» «новых евреев» — главная тема того периода. Шагал думал над этим с тех лет, когда он работал в московском Еврейском камерном театре. Также здесь может быть отсылка к видению из романа-утопии основателя сионизма Теодора Герцля «Старая новая земля».