Главная / Публикации / Марк Шагал. «Об искусстве и культуре»

Моему городу Витебску. Февраль 1944 года¹

Красная армия продвигалась на Запад, и каждый день приказы верховного главнокомандующего И.В. Сталина отмечали очередную победу. Страна чтила память героев, сражавшихся за освобождение сел и городов.

* * *

О тебе [город Витебск], похоже, упоминали всего дважды: когда шла война и когда люди увидели мои картины. Сегодня особо отметили героизм твоих защитников, и мне хочется поговорить с тобой.

Я уже очень давно не видел тебя, мой милый город, не получал весточки о тебе, не говорил с твоими облаками, не прислонялся к твоим заборам. Как бесприютный бродяга, я все эти годы лишь хранил твое дыхание в своих картинах — и так разговаривал с тобой, переносился к тебе в мечтах.

А ты, родной мой, ни разу не упрекнул меня, не спросил с горечью: «Почему?» Почему я покинул тебя много лет назад? Ты думал: мальчик что-то ищет, ему нужна особая утонченность, некий нежный цвет, что струится с неба как звездопад и оседает, яркий и прозрачный, как снег на крышах. Где он это найдет? И на что вообще он может рассчитывать, при его-то обстоятельствах? Не знаю, почему он не хочет искать это здесь, на родине. Может быть, мальчик «безумен», но это безумство идеалиста, безумство во имя искусства.

Ты думал: «Мой образ навсегда запечатлен в сердце мальчика, но он все еще витает в облаках, он все еще пытается воспарить, у него ветер в голове». На твоей земле — а там я оставил родину, душу мою — есть холмик, где покоятся мои умершие предки, камни навалены сверху. Почему же я так долго не возвращался к тебе, если сердцем я всегда с тобой, с твоим новым поколением, новым миром, примеров которого еще не бывало в истории? Я жил вдали от тебя, но в каждой моей картине чувствуется твое дыхание, каждая из них навевает воспоминания о тебе.

Порой мне становится грустно, когда люди говорят обо мне на языке, которого я не понимаю и не могу толком ничего ответить. Они рассуждают о моих чувствах к тебе, они думают, я выбросил тебя из головы. Что такое они говорят? Разве недостаточно моих творческих мук — им непременно хочется увидеть мои чисто человеческие страдания? Вот почему я мечтал когда-то о том, чтобы все личное во мне затмил другой образ — образ художника...

В юности я покинул тебя — поехал учить язык искусства, который в то время можно было узнать только в Париже. Со всего мира в Париж стекались художники. Из Рима, Толедо, Амстердама высокое искусство, по прошествии веков, переместилось в Париж. Не знаю, научился ли я чему-нибудь в этом городе, обогатился ли мой изобразительный язык, достиг ли я каких-то вершин и вообще что хорошего вышло из моих юношеских мечтаний.

Правда, специалисты говорят и пишут, что я что-то сделал для искусства, внес свой вклад. Это — это мой дар тебе, милый город. И все же долгие годы я пребывал в сомнениях: понимаешь ли ты меня, родной мой, понимаем ли мы друг друга?

Но сегодня я хочу — да и всегда хотел — говорить лишь о тебе. Сколько ты всего претерпел, город мой! Ты видел гибель людей, голод, разруху — подобно многим своим собратьям, городам моей родины. И я так рад за тебя и благодарен тебе за мужество и героизм, который ты проявил перед лицом злобного супостата. Я рад за твоих новых граждан, ценю их созидательный дух и вижу, что твоя жизнь теперь исполнена нового, высокого смысла. И ты готов поделиться всем этим не только со мной, но и со всем миром.

Я был бы еще счастливее, если бы смог побродить по твоим дорогам, собрать камни твоих руин, подставить старческое плечо, помогая заново отстроить твои улицы. Самое заветное мое желание — чтобы ты понял и признал, что я всегда оставался и остаюсь твоим верным сыном. Иначе я не стал бы художником. Ты ведь не считаешь, что я слишком увлекающийся, что меня трудно понять. Потому что в каком-то смысле ты сам такой же… Эти твои мечты — я только взял и перенес их на холст, как невесту под хупу [свадебный балдахин] — я целовал тебя самыми разным красками и линиями, и не говори теперь, что ты себя не узнаёшь.

Я знаю, что уже не найду надгробий и могил моих родителей, но ты, мой город, для меня ты всегда останешься большим, живым надгробием, и звуки всех твоих юных голосов для меня приятнее самой дивной музыки, потому что в них слышится призыв к новому, к жизни. Когда я услышал о том, что твои героические освободители приближаются к городским воротам, это меня так взволновало, что я решил написать большое полотно, на котором враг пробрался даже в мой родной дом на Покровке и ведет с тобой бой прямо из моего окна. Но ты покарал его смертью, как он того и заслуживал, потому что только наказание и смерть могут когда-нибудь потом, сотни лет спустя, вернуть ему человеческий облик.

И если в прошлом народ увенчивал своего героя-победителя, сегодня все человечество должно увенчать лаврами тебя, мой город, а также твоих старших братьев и сестер — Сталинград, Ленинград, Москву, Харьков, Киев и еще много других городов. Увенчать лаврами и назвать тебя: «Святой».

Мы, люди, не можем и не должны спокойно жить, творить и уходить от действительности, пока мир, пропитанный грехом, не будет очищен священным актом возмездия. Я смотрю на тебя издалека, мой родной город, как мать смотрела на меня с порога, когда я выходил со двора. Враг все еще укрывается в твоих стенах. Мало ему того, что он захватил город, изображенный на моих картинах², — теперь он пришел, чтобы сжечь мой настоящий дом, мою родину. Я с презрением бросаю ему в лицо признание и славу, которой когда-то пользовался в его стране³.

Его «доктора философии», писавшие обо мне «глубокомысленные» статьи, теперь пришли к тебе, родной мой город, чтобы топить моих братьев в реке, сжигать их заживо, расстреливать, жечь, грабить — и с кривой ухмылкой смотреть на содеянное, нацепив монокль.

Мне больше не нужен родной дом, даже если ты сохранишь его для меня. Мой дом теперь — в сердце твоего народа, твое дыхание — как бальзам для ран. И я буду счастлив, если смогу дать миру что-то новое, обновить его, как это делаешь ты.

Примечания

1. Перевод на английский с идиша. Впервые статья опубликована в журнале «Эйникайт», от 15 февраля 1944 г., по случаю освобождения Витебска от немецко-фашистских захватчиков.

2. Полотно Шагала «Раввин» было публично сожжено в Мангейме как пример «дегенеративного искусства», другие «дегенеративные» картины были конфискованы гестаповцами и проданы в Швейцарию.

3. Имеется в виду первая персональная выставка работ Шагала, проходившая в Берлине в 1914 г.