Главная / Публикации / Марк Шагал. «Ангел над крышами»

Л. Беринский. «Достойный бытия»

Зеленый лик Исайи смотрел на толпящихся внизу посетителей в странных одеяниях конца двадцатого, по следующему исчислению, века; с любопытством поглядывали на них, скосив долу глаза, и несколько озаренных небесным пламенем евреев из толчеи, загромоздившей левый нижний угол картины, а краснокрылый сераф был занят тем временем своим делом, ради которого и опустился на землю во дни царя Иофама: преображал вечно брюзжащего и всем надоевшего зануду Иешаю в отныне бессмертного пророка Исайю.

Выбравшись из-под нависшего надо мной, усердно сопевшего бельгийца, я отошел и стал в сторонке. Три его шведки-подружки, посестрившиеся на любви к искусству и всему прочему, постонали еще, поохали и, подхватив метра под руки, унесли его прочь — к офортам. Полнощекий западный немец-интеллигент с непримиримой какой-то страстностью, почти в гневе кричал, окруженный семейством: «Абер ди фарбэ! Ди фарбэ!» Про то же, про «цвет Шагала», столь же пламенно, но чуть попритворней и пограмотней переругивались несколько бородачей из Саратова или Перми — по-русски. Две индуски в огромных круглых очках словно о тайне какой-то перешептывались на английском, и только слышались — дуэтом — их вздохи: «And this Christ!..»

Исайя обозревал всех нас сверху и думал, зеленея лицом: «Где же Пушкин?» Эффект уплотнения времени в будущем, сгущения его на горизонте — был ему неизвестен: в его дни об этом эффекте знали только поэты, по-нашему — физики. Пророку знания не нужны — они и сегодня мешают пророчествовать.

Но Пушкина среди нас в зале не было, а было только стыдно и горько оттого, что вряд ли тут кто из восторженно ахающих и вспомнит сейчас о нем — о русском гении с огненно-южной — уж не самой ли савской царицы, как поэт намекал? — кровью в венах, божественно зарифмовавшем свидетельство настенного сего пророка: «И прилетел ко мне один из серафов, и в руке его горящий уголь: клещами взял с жертвенника. И приложил к устам моим...»¹ Ах как смешила нас классе в шестом или пятом эта непонятная, но очень, должно быть, большая шестикрылая птица, почему-то отнесенная Пушкиным к мужскому роду, хотя все знают, что Серафима — это женское имя, вон даже в 5 «В» есть одна такая Серафима. И лишь четверть века спустя оказалось, что это — не птица, не имя, а внеземное такое существо, вроде Лайки в космосе, и существ таких много: «У каждого шесть крыл: двумя закрывает он лице свое, и двумя закрывает он ноги свои, и двумя летает». И грусть вместо недоуменного смеха хлынула в душу, особо же грустно оттого почему-то, что «двумя закрывает он лице свое».

Два кавказца подходят, художники: «Пиросмани... Перимитив...»

А уж как скорбно от набоковского (про Гоголя) «вниз крыльями».

Пушкин переговаривается с Шагалом через Исайю, как через спутник связи.

Группа школьников, из Зеленограда. Сюда — прямо из Третьяковки, а чего уж, заездом! А там, в Лаврушинском, новые, сказывают, настроения. И раздумья: «Глазунов... не Глазунов...» Помните? — во дворе композиция: «Перекуем мечи на орала», этикетка, символ шестидесятых, годов юности нашей. Впрочем, знал ли и Кербель: «Вэхиту харвотам лэитим» — «И перекуем мечи свои на мотыги», а дальше: «И копья на садовничьи ножи». Мотыги и садовничьи ножи — это каждый школьник, конечно, поймет, у Исайи все ясно.

И этот еще Иисус распинаемый, назаретянин, хотя Назарета, археологи говорят, ни во дни Исайи, ни в дни Иисуса не существовало...

Еврей с лицом Христа спускается на землю, о
помощи моля...

Достанется Марку Шагалу за эти стихи и за этого назаретянина — и от иудеев, и от христиан. Но что же делать: любит Его! «Для меня Иисус был величайшим поэтом, чье поэтическое учение забыто современным миром». Как же не поместить Его, бедного, распятого, в одном с Исайей пространстве, в одном мире-оламе с пророком, выкликнувшим Его из небытия: «Вот, молодица сия зачнет и родит сына и наречет ему имя Иммануил».

Я распят с утра как Христос,
сам себя пригвождаю к мольберту, —

напишет Шагал — и прозой: «Образ моего Христа должен быть человечен, полон нежности и любви...»

И в минуту горестного отчаяния снова вспомнит о Нем, о еврейском грезере-балхалоймэсе, — и наполнится сердце восторгом:

...И песни наши, вновь — чудесные,
услышат земли поднебесные
и стран небесных племена!

И знать забудет, рифмуя, что и это — Исайя: «И племена увидят правду твою».

Так в том ли дело, что «Ах, цвет Шагала! Ах, цвет!»? Ну, вижу, профессор, лицо у пророка зеленое. А вы, мадам, полагаете, это каприз живописца? Да, возможно, но — живописца, в чьей генетической интуиции, в родовом, что ли, коде неискоренимо вкрапленье вечной надежды: «И увидите, и возрадуется сердце ваше, и кости ваши освежатся, как зелень».

Не о кисти и мазке Шагала пророчествовал Исайя, но о воскресении народа и человека.

И вовсе незачем было живописцу изучать символику зеленого цвета — например, цвета Праздника Кущей.

А эти его зеленорожие евреи!

Так что дело не в «цвете».

Но — в цвете.

Поскольку: «декларация цветом» — не первооткрытие Шагала; ярчайшая мозаика, багряные чехлы Торы, многоцветные росписи первопечатных книг — выпершая, как тесто из глухо прихлопнутой квашни, страсть народа к зримому, зрелищному восприятию мира, гневная художественность, рожденная запретом изображать, лепить, рисовать — дабы «не создавать себе кумиров».

Пророк Исайя в Москве, в Пушкинском музее, в 1987 году н. э.

Покуда Витебск размышляет, быть Музею Шагала или не быть, был ли Шагал художником или не был, был ли такой Марк Шагал вообще — европеизированные (и зря!) японцы в самых интимных полуподвальных «кулуарах» здания выменивают, как у дикарей, портативный диктофончик на Каталог Выставки, а подумать: что японцам Шагал?!

Витебск — родина многих известных миру, но только не Витебску, художников, писателей, бунтарей. Хаим Жимоловский; Соломон Анский; Иегуда Пэн; Леон Кобрин; Цивье Гиршкан, посвятивший городу книгу «Борис Кабалкин», ярко изобразив в ней полунищенский быт дворов и задворков, дух и жизнь революционеров.

Невежество — аргумент, если оно адресовано невежам.

И похоже, мы достигли уже «конца и цели времен» — «ахрит хайамим».

И — сгущенное время на горизонте, на котором стоим. Итак: в Витебске, в 725 году до н. э. родился пророк Исайя, а имя предреченного им Сына Божьего — Иммануил — в переводе с иврита на немецкий — Гот мит унз — красовалось здесь на бляхах германских легионеров второй мировой, похабно гулявших по 2-й Покровской мимо дома Шагалов, где чуть раньше до этого рос у многодетной Фейги-Иты мальчик Марк, очень чем-то напоминавший шолом-алейхемовского «сына Пейси-кантора, который рисует». А мгновением позже я стоял на мемориальном кладбище под соседней Руд-ней, куда и из Витебщины фашисты согнали и расстреляли, наполнив телами противотанковый ров, 1200 евреев, — я стоял и читал на одной из поминальных плит: З.Л. Шагал, 56 лет. З.Л. не был великим живописцем, и мы, наверно, никогда не узнаем, как звали его: Захар, Залман, может быть, Зелик или Зяма, имена столь распространенные у литовских и белорусских евреев?

Да и кому это здесь и сейчас интересно, в этом Храме Искусств, наполненном мировыми шедеврами, мумиями из Египта-Мицраима и всевозможными изображениями кумиров и кесарей, которым советовал отдавать кесарево слабогрудый назаретянин, напророченный, накарканный человечеству зеленощеким провидцем Исайей, чье имя мы растолкуем как «Спасение Яхве»?

И выйдем на воздух, на Волхонку с ее страшной, как от бомбы в лесу, воронкой, залитой водой; зеленоватой, тихой водой — как надеялись многие — забвенья.

* * *

Вот сколько всякого, да еще и другого, «не добирает», рассматривая картину Шагала, восторженный или, увы, расхоложенный массовый зритель. Не меньше, конечно, мы «упускаем», глядя, к примеру, на сто с лишним Фудзи ксилографиста Хокусайя. Шут с ним, со Шпенглером и его «изоляцией культур», скажем — не правда ли? — по-простому: аутентичное, истинно-национальное (авторское или народное) творчество — это айсберг, сверкающий одной лишь верхушкой своей над мировым океаном культуры. Вульгарная адаптация, подгонка, точно дубленку сбывают, шедевра под рост и объем бедер клиента — дело неблаговидное, хоть и повсеместное на земле в наши дни всеохватного сервиса.

Марк Шагал объяснял: «Ничего не было мне так противно в искусстве, как работа мозга, интеллектуализм». Но то, что самому Шагалу далось от рождения, без «Мозговой работы», — требует хотя бы малой, посильной работы от зрителя, возросшего на другой почве, богатой другими солями и соками.

Как смею я выносить приговор Чюрленису, даже если он не восхищает меня? Что я знаю о смысле Стрельца или Птицы в сознанье литвина?

Я не люблю русский лубок — ну и что?

Русский лубок я люблю как комический элемент, входящий в три начала шагаловской живописи: ориентально-еврейское; византийско-славянское; французско-европейское, авангардистское.

Триедина и тема его творчества: рождение, супружество, смерть; древнее и вовеки современное мистериальное ощущение бытия.

В тысяча семьсот каком-то году до н. э. приснилось Иакову: «Вот лестница поставлена на земле, а верх ее касается неба, и вот ангелы божьи восходят и нисходят по ней».

Через 2,5 с лишком тысячи лет дядя Нохем, расскажет Шагал, забирался со скрипкой на кровлю и усаживался на печной трубе, полагая, должно быть, что рядок кирпичей под его задом — нижняя перекладинка этой лестницы в небо.

Отсюда и название оперетты по Шолом-Алейхему.

Весь мир теперь знает: «Скрипач на крыше»!

«Ленин перевернул весь уклад вверх ногами, как я, работая, переворачиваю свои картины».

«Если бы Маркс был жив, он бы мог объяснить, почему я изображаю все голубым и зеленым и почему в животе у коровы виден теленок».

«Я люблю лежать на голой земле и шепотом доверять ей мои жалобы и молитвы».

«Принцип моей работы — я люблю людей, люблю каждого человека в отдельности».

В Лувре, простояв несколько часов перед картинами Рембрандта, он сказал человеку, сопровождавшему его: «Рембрандт меня любит».

Любовь.

А как он любил свой город, свой край! «Тог-Моргн» от 26 июля 1960-го: «Шагал может быть сравнен с таким поэтом, как Роберт Берне, который писал о своем городишке, затерянном где-то в Шотландии, а числится ныне среди величайших поэтов, когда-либо живших. Известный английский критик Томас Карлейл писал, что самая героическая битва останется невоспетой, если там не было поэта, зато смерть какого-то ничтожного зайца воспета во веки веков, ибо Бернс видел, как зайца застрелил охотник, и написал об этом стихотворение.

Местечко Лиозно и тамошние еврейские фантазии будут вечно сиять перед миром, потому что там был великий еврейский художник».

* * *

Художественное мышление Шагала-поэта в большей мере, или, лучше сказать — в более чистом виде, — мышление национальное; оно, в сравнении с его живописью, обеднено отсутствием начала французско-европейского и второго — славянского. Маятник его чувств и суждений движется в зауженной амплитуде восприятия мира, ограниченного двумя традициями: пророческой и песенной, то есть поэтической. Обе эти традиции не только не совпадают, они противонаправлены; противонаправлены и миссии Пророка и Поэта. Роль пророка наиболее полно определена в Книге Ионы: «И начал Иона ходить по городу, сколько можно пройти в один день, и проповедовал, говоря: еще сорок дней, и Ниневия будет разрушена! И поверили Ниневитяне Богу, и объявили пост, и оделись во вретища, от большего из них до малого...»

Говорил к ним пророк, а они «поверили Богу» —? Все верно. Пророк — только рупор Бога, сам по себе он ничего или мало что сотворит. В Книге Исход пророк назван «устами» Бога — потому-то сераф и занимается переделкой «уст» Исайи, приспосабливая его речевой аппарат для новых отныне целей. Пророк — агитатор и пропагандист; творчество как таковое, положительное созидание ему недоступно и не входит в его задачи. Он — идеологический деятель, и, кстати, главный метод сей деятельности — запугивание, распространение страха и паники. Пафос же его миссии — предостережение. В этом — в предостережении — назначенье пророка отчасти, может быть, и совпадает с миссией поэта, но тревога поэта за человека, за род людской — природы совсем иной. Поэт — человеколюбив. Он не грозит, он являет в произведениях прекрасный мир — мир реальный или мир грез — и как бы показывает человечеству, что оно может утратить.

Поэзия последних предшествующих нам веков — это беспрестанная рефлексия, попытка выявить истинность временного, пространственного и духовного бытия, трепетная мечта об умиротворении, равновесии между собой и Средой Обитания. Пророческое мышление — нерефлективное. Пророк занимается не своим «Я» и не выяснением своих с миром отношений. Он занят «объявлением» миру уже априорно-установленной и однозначной истины. Поэтому, скажем, Аввакум, конечно, поэт, а не пророк, хотя общий пафос и настырность его строк — от пророков. «Истина» в пророческом сознании настолько категоризируется, что ради нее он готов трансформировать мир — и реальный, и свой внутренний, галлюцинаторный. И потому пророк неспособен провидеть, подвергнуть рассмотрению ход событий — что, казалось бы, есть прямое его назначение. Неспособен он и поэтически-интуитивно (помните, например: «шестнадцатый год» Маяковского, который «грядет в венце революций»?) предугадать что-либо: на то, чтобы «впасть» в интуицию, его не хватает, даже в момент видения пророк сохраняет трезвость мыслей, не погружаясь в мир эмоций, в экстаз. «И услышал я глас Господа, говорившего: кого бы мне послать?» — сообщает нам Исайя в строках, напоминающих стиль отчета о командировке — и это сразу же после того, как серафим приложил уголь к устам его!

Что, разумеется, не умаляет грандиозность фигур Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила — мыслителей и наставников человечества, взрастивших ветвистое древо новой любви, новой морали, разграничившей смысл и время двух летосчислений.

Шагал — приверженец обеих эр. Его Библия — не Ветхий Завет, но оба Завета, и Танах, и Брис-хадоше. «Когда я пишу родителей Иисуса, я имею в виду моих собственных родителей».

Не касаясь вопроса религиозной ортодоксальности

Шагала, скажем то, про что нельзя умолчать: Библия, ее сюжеты и персонажи — не просто вошли в тематику картин и стихов, они — генезисно внедрены как первоэлемент в ткань, плоть произведений. Они — одновременно — внутренние ориентиры художника, нравственные и эстетические. Вспомним, как прекрасен его Иосиф! «Библия — эхо природы, — говорил Шагал. — Тайну эту я и хотел передать. Я Библию не видел, я на-грезил ее». Благоговейность его перед Творением и Творцом имеет в мироздании Шагала два истока: один — бытовой, из детства, от среды, в которой возрос; другой — бытийный, коренящийся в Прекрасном, постигаемом на всем протяжении жизни, в Искусстве. Для него этот трепет перед Прекрасным Миропорядком — вопрос не столько, может быть, мировоззренческий, сколько, скажем грубо, технологический. «...В керамике, — пишет Шагал, — или на витраже — все это труднее. Что я должен придать от себя этой земле Всевышнего, огню Всевышнего, Его листве, древесной коре, свету? Воспоминанья мои о матери и об отце, о детстве, о моем народе, о том, что происходило с ним в течение тысячелетий? Или, может быть, душу мою?»

«Я был вскормлен отцом и Библией».

Такое интимное, личное ощущение Бога вообще присуще еврейскому духу, но не есть его монополия. Райнер Мария Рильке в стихотворении «Сосед мой Бог» пишет:

Нелепа эта тонкая стена
Меж нами. Может быть, придет на ум нам
Подать друг другу голос — и она
Вдруг рухнет так безмолвно и бесшумно,
Вся из картин Твоих возведена?

(Перевод мой. — Л. Б.)

Всезиждитель, Пантократор скрывает свой облик, закрывается от нас картинами мира и наблюдает за человеком как из-за зеркала. Человеку не по себе в таком мире. Мирострой Шагала, во многом сохраняющий свою древнюю еврейскую космогонию и богоприсутствие, также увешан картинами мира, но картины эти, сказал бы я, расписаны с обеих сторон — и с «нашей», и с «той» стороны. Непостигаемость бытия — и нашего, и Его — остается, но она обретает равноправность: человек — не вечный «подследственный», он и сам «следит» и пробует распознать Его, прорвать, как холстину, расписанный слой бытия и войти «туда», чтобы спокойно присесть и начать серьезный, главный в природе и за ее пределами разговор.

Ты дал мне краски в руки, дал мне кисть,
А как Тебя изображать — не знаю, —

сетует или негодует Шагал в одном из стихотворений, угадывая, чувствуя, как художник, оформивший не один спектакль, истинную глубину «сцены». Постижение этой «перспективы» земного пространства и человеческого в нем присутствия — вот цель творчества. А способ, метод такого постижения, по Шагалу, один: любовь.

«Мне предложили, — пишет Шагал, — проиллюстрировать произведения Шекспира. Но у меня уже нет времени. Только к Библии я бы вернулся еще раз. Как красивы ее патриархи! А пророки — бедные сочинители, а цари — люди с достоверными, яркими характерами! Я даже готов простить царю Давиду его грех с Вирсавией. Это была любовь. Это может случиться с каждым...»

Любовь.

Когда Шагал умер, от его долгого пребывания на земле и от его грез осталась Любовь. Любовь — это его «еврейская экспансия»: по горизонтали — к людям и по вертикали — к Творцу и Вселенной. Я написал об этом стихи и сам перевел их на русский:

Катастрофа на полной Луне
после смерти Марка Шагала
813 колоний бабочек — белых душ, звездным ветром
        прибитых
с нашей дальней Земли и миров, не обретших еще
        сателлитов —
вдруг оплавились, вспыхнув на мертвых каменьях:
        в зенит
сгусток зноя вошел, двуединый аэролит, профиль витебской пары, что над нами, целуясь летала 68 лет (на ветру не моргая, горизонтально),
        над морями и крышами...
Он ее осторожно поддерживает под грудь, хризантему в петельку еще бы для флера воткнуть...

Как отныне нам жить без любви, не имеющей старости?

По касательной, на второй космической скорости унеслись они вдаль... (Он, Творец, свою волю верша, сам их создал и сам на орбите как в мыслях держал.)

И сияет Луна. И трепещет на диске не облачко
— Марк Шагал,
    золотая гигантская бабочка.

* * *

В своем прекрасном стремлении легализовать у нас имя Шагала благородные русские и белорусские интеллигенты акцентировали в большей, чем это соответствует истине, мере «российскость» художника. Спору нет, всякий раз, читая в наших справочниках и энциклопедиях, что Кандинский — русский художник, а Шагал — французский, недоумеваешь, и какая-то боль в этом недоуменье: как же так? Однако и русским художником назвать его можно лишь в самом широком, историко-географическом смысле, как, допустим, Сарьяна — армянина, творившего и жившего в пределах Российской империи. Шагал — не Левитан. Он — еврейский художник, а не русский художник-еврей. Вот какое «открытие» ждет читателя прозы, стихов и статей Шагала, однозначно свидетельствующих о самоосознании Шагалом себя как еврея. «Еврейская тема» для него — не тема, а естественно-природный наклон бытия, наподобие оси земной, которая кажется отклоненной только на школьном глобусе.

Вирджиния Макнейл, жена английского посланника в Париже, вспоминает, что «он издевался над ассимилированными евреями». Вопрос выбора между любовью к стране, где он родился, и любовью к народу, давшему ему жизнь, не стоял перед ним, такого вопроса не было. О его легендарной (но не мифической!) верности Витебску, родным краям и России — теперь известно всем. «Жизнь прошла не с тобой, но не было, город, картины, в которую я не вдохнул бы твой дух, не было краски такой — не светящейся твоим светом», — признается он в своем «Письме к Витебску». Но при этом существуют и такие строки (из письма израильскому поэту Аврому Суцкеверу): «Я хотел бы быть моложе, бросить все свои картины и находиться рядом с вами, наполнить последние годы моей жизни сладостным счастьем быть среди народа, который я люблю, как мои краски... Я свято верю, что без мужественного и библейского чувства в душе — жизнь ничего не стоит. Если еврейский народ выжил в трудной борьбе за кусок хлеба, то это произошло только благодаря нашим пламенным идеалам... Антисемиты хотят покорить вас, как во времена фараонов. Но мы прошли через моря страданий и бесконечный ряд гетто, и наша победа навеки запечатлена в Агаде²: мы стоим перед миром как пример мужества. Развеет ли ветер наши идеалы, нашу храбрость, нашу культуру двенадцати тысячелетий? История снова ставит перед нами этот вопрос — трудный или легкоразрешимый. Пусть мир встрепенется, слыша наш призыв к справедливости. С нами тысячи и тысячи людей. Только те, для которых не существует родины, — с нашими врагами...»

Авром Суцкевер вспоминает, как, беседуя с Марком Шагалом, о его картине «Мертвый», написанной еще в 1908 году, он спросил художника, почему тот зажег на картине только шесть свечей, хотя по канону их должно быть семь? Лицо у Шагала стало пепельно-серебристым, словно в нем забилась темная птица. Это было пророчество живописца о шести миллионах убитых. Ко времени этой беседы относится и поэма-реквием Марка Шагала «Памяти художников — жертв голокауста», переведенная на многие языки мира:

...Последняя мерцает искра,
последний контур исчезает.
Так тихо — как перед потопом.
Я поднимаюсь, я прощаюсь с вами
и — в путь, к нововозведенному Храму,
где я зажгу свечу пред каждым вашим
пресветлым ликом.

Но скорбь не застит художнику свет, не гасит блеск солнца: «Когда я утром открываю глаза, мне хочется увидеть мир еще более совершенным, мир дружественности и любви, и уже одно это способно сделать мой день прекрасным и достойным бытия».

* * *

Марка Шагала больше нет на земле. Если где-нибудь он и есть — то в раю. «...Огромное пространство вне этого мира, сияющее сверхъярким светом; воздух там сверкал лучами солнца, сама земля цвела неувядаемыми цветами» — так описывает это место во Вселенной автор Апокалипсиса от Петра. Рай этот, правда, (ранне) христианский, но все же не вовсе для витебского еврея трефной, арабесковый, с девками в шальварах! Ландшафт — такой же примерно, как на шагаловской литографии «В краю нимф» в парижском издании «Дафниса и Хлои» 1961 года. «Тела их были белее всякого снега, — продолжает свои мемуары возвращенец из рая, — и краснее всякой розы, и красное у них смешалось с белым. Я просто не могу описать их красоту. Волосы у них были волнистые и блестящие, обрамлявшие их лица и плечи, как венок, сплетенный из нардового цвета и пестрых цветов, или как радуга в воздухе...» Если описание сие хоть в общих чертах достоверно, то конечно же меньше всего заботят пребывающих там вопросы наземных музеев и открытия еще одного по улице Дзержинского в областном центре на Витьбе.

В чем урок всей жизни Шагала? — наполненной, долгой. В том, что был он достоин бытия — как гениальный художник и как бен-одем, сын человеческий. Нам, людям, бессмертие не дано, да оно и не нужно. Дана возможность обессмертить себя в очертаниях собственной жизни. Марк Шагал в течение жизни «нажил» себе бессмертия этого — на века! Бессмертие — это ведь, как сказал бы какой-нибудь цадик, вроде процента с жизни, а Шагал ссужал бытием — бессрочным! — еще и других: целые толпы евреев в зеленом, евреев в красном, женихов, невест, рожениц и солдат, нимф, чиновничков гоголевских, свиней, коз, коров, петухов, жар-птиц, ангелов и пророков! «Дух дышит, где хочет», — догадался давно Иоанн, и подтверждается это и здесь, на картинах Шагала, главная примета которых — бытийность, экзистенциальность. А мы, зрители, смотрим на них и поглощаем эту энергию жизни, а что такое шалахмонэс или INRI и когда именно писал свои тексты Исайя... «Искусство, — говорил Шагал, — не может быть реальным без толики ирреального. Я всегда ощущал, что красота — наоборотна. Я не знаю, как это вам объяснить... Вспомните, как выглядит наша планета. Мы парим в пространстве и не падаем. Что же это, не сон? Я не знаю. Когда я был еще мальчиком, мне все время казалось, что кто-то за нами гонится. Вот почему персонажи мои взмыли в небо задолго до космонавтов... Через сто или двести лет? А почему бы нет, почему бы картинам моим не сохраниться в музеях? Почему бы им не сохраниться, если только не будет войн, катастроф, пожаров, землетрясений? Только не подумайте, что я расхвастался...»

Лев Беринский

Примечания

1. Цитаты из Библии даются в подстрочном переводе.

2. Сборник молитв и древних сказаний.