Главная / Публикации / Марк Шагал. «Мой мир. Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью»

VIII (В Санкт-Петербурге)

Бесконечные комнаты и углы на съем, бесконечные объявления о жилье и постоянное чувство унижения. В какой-то момент я делил комнату с молодым, подающим надежды скульптором, которого Шолом-Алейхем назвал будущим Антокольским. (Вскоре этот человек стал врачом.) Он храпел так, что стены тряслись, и постоянно разбрызгивал воду, чтобы глина не засохла.

Что происходит? Я всего лишь человек и не могу каждый раз просыпаться в час ночи от его храпа. Однажды я швырнул в него лампой и заорал: «Знаешь что? Иди-ка ты к своему Шолом-Алейхему... Я буду жить один».

Приехав в Петроград¹, мы с приятелем пошли сдавать экзамены в Gewerbschule барона Штиглица, Училище технического рисования в Соляном переулке. Поступившие получали вид на жительство и стипендию. Но меня пугала специализация этого заведения: рисование длиннющих орнаментов, казавшихся просто бесконечными. Эти орнаменты как будто нарочно были рассчитаны на то, чтобы вас отпугнуть, чтобы вы не знали, где и как начать. Может быть, их даже специально придумали для того, чтобы помешать евреям получить вид на жительство. Перед экзаменом у меня были нехорошие предчувствия, и они меня не обманули — я провалился. Не получил ни вид на жительство, ни стипендию.

Делать нечего, пришлось пойти в более доступное заведение — школу при Обществе поощрения художеств, куда меня сразу же приняли в третий класс. Чем я там занимался, трудно сказать. Гипсовые головы римских и греческих граждан кружились перед моими глазами в каком-то странном хороводе, и мне, бедному провинциалу, приходилось часами пялиться на глубокие ноздри Александра Македонского или еще какого-нибудь гипсового идола. Время от времени я подходил к такой голове и щелкал ее по носу. Или заглядывался на пыльные груди Венеры.

Меня хвалили за изобретательность. Но было ясно, что никакого движения вперед тут быть не может.

Глядя на своих простоватых сокурсников, в поте лица корпевших над рисунками, я неизменно испытывал особое трудно формулируемое чувство. Они орудовали ластиками с таким остервенением, словно это были не ластики, а лопаты. В сущности, они были неплохими ребятами. Мое семитское происхождение вызывало у них живой интерес.

Мне посоветовали представить все мои рисунки на конкурс. Когда я вошел в четверку тех, кому выделили стипендию, то понял, что прошлое не вернется уже никогда.

В течение года я ежемесячно получал десять рублей. Чувствовал себя богачом и чуть ли не каждый вечер ужинал в забегаловке на Жуковской улице, в результате чего не реже двух раз в месяц падал в обморок от отравления, причем всегда в крохотной уборной.

Меня спас скульптор Гинцбург², маленький тщедушный еврей. И замечательный человек. Я вспоминаю о нем с глубокой благодарностью. Его мастерская в Академии художеств, набитая пробными слепками его учителя Антокольского и его собственными небольшими скульптурными портретами всех знаменитых людей того времени, представлялась мне центром культуры, куда допускаются лишь избранные, заслужившие это своим трудом и талантом. Этот щуплый человечек лично знал графа Льва Толстого, Стасова, Горького, Репина и Шаляпина.

Он был невероятно популярен. А я был никто: без вида на жительство и с доходом двадцать рублей в месяц. Не знаю, разглядел ли скульптор Гинцбург какие-то художественные достоинства в моих ранних работах (да и были ли они там?), но поступил он со мной так же великодушно, как поступал почти со всеми — отослал меня с рекомендательным письмом к барону Гинцбургу³. Едва узнав о моем существовании, барон сообщил, что, возможно, я стану вторым Антокольским (сколько погибших надежд!) и со своей стороны выделил мне десятирублевую стипендию. Впрочем, сроком всего на несколько месяцев. Этот ученый барон, друг Стасова⁴, вероятно, не слишком хорошо разбирался в искусстве. Тем не менее он счел своим долгом на всякий случай поддержать меня материально и ласково побеседовать со мной. В частности, он рассказал мне поучительную историю о том, как важна для художника осмотрительность.

«Скажем, жена Антокольского, — сообщил он мне, — была недоброй женщиной. Бедняков даже на порог не пускала... так что будьте внимательны!.. Жена очень много значит в жизни художника...» Я вежливо слушал, думая о своем.

В то время я очень мало ел и очень много работал в школе при Обществе поощрения художеств. Меня водили по меценатам. В их гостиных я чувствовал себя примерно так же, как в бане, после того, как меня только что исхлестали березовым веником, — я был весь потный и красный.

О, этот вид на жительство! Ради него я подписал договор и фактически стал слугой присяжного поверенного, в доме которого мне, согласно договору, полагалось жить (этот присяжный поверенный оказался прекрасным человеком)⁵.

Затем, в силу непредвиденных обстоятельств мне пришлось перебраться в бывшую редакцию одного журнала⁶, располагавшуюся по соседству с квартирой думского депутата Винавера⁷. Пока я не познакомился с еврейскими меценатами, я понятия не имел, где жить. Мое материальное положение не оставляло мне большого выбора. Поэтому приходилось снимать «углы». Вместе с рабочими и торговками. Я лежал на койке и думал — а что еще мне оставалось делать? И видел сны. Пустая прямоугольная комната. Одинокая кровать в углу. Я лежу на этой кровати. Темно. Вдруг потолок взрывается, и откуда-то сверху спускается белоснежное крылатое существо. Комната наполняется движением и облаками. Слышен шум хлопающих крыльев. Ангел, думаю я. Свет такой яркий, что больно смотреть. Ангел ходит по комнате и вдруг снова взмывает вверх, вытягивая вслед за собой свет и синеву. Снова темнеет. Я просыпаюсь.

Отголоски этого сна — в моей картине «Видение»⁸.

Однажды я снимал полкомнаты на Пантелеймоновской улице. Ночью я не мог спать из-за постоянной возни на другой половине, отгороженной от моей занавеской из простыни. Почему они так тяжело дышат? Мне никак не удавалось заснуть. А однажды, когда пьяница-сосед (вечером — гармонист, днем — наборщик) явился домой под мухой и начал приставать к жене, та в одной ночной рубашке выбежала на мою половину, а потом — в коридор.

Сосед погнался за ней с ножом. «Да как она посмела отказать законному мужу!»

Со временем я понял, что в России бесправны не только евреи, но и многие русские, живущие, как вши в голове. Боже мой! Боже мой!

Я переехал в другую комнату. На этот раз моим соседом оказался какой-то непонятный перс — не то революционер, не то приближенный последнего шаха. Он привязался ко мне, как птица. Все время был погружен в думы о Персии и какие-то тайные дела. Позднее, в Париже, он, как я слышал, пустил себе пулю в лоб на одном из красивейших парижских бульваров.

Между тем мои проблемы с видом на жительство и возможным призывом в армию⁹ обострились до предела. Однажды, когда я после каникул вернулся из Витебска в Петроград (разумеется, без необходимых документов), на меня набросились жандармский урядник с Литейного и паспортный чиновник, которому я в свое время (по недомыслию) не дал «на лапу». Без лишних церемоний обозвав меня жидом, урядник заявил: «Эй, да кто он такой? Самовольно въехал в столицу, без разрешения. В кутузку его, к другим мошенникам, а потом — в тюрьму!»

Что и было сделано.

Слава Богу, наконец-то можно было успокоиться. Во всяком случае, здесь я определенно не нарушал закона о праве на жительство, так что в некотором смысле обрел свободу. Меня кормили, можно было немножко жить, немножко рисовать. Пожалуй, никогда еще до тюрьмы, где меня раздели и выдали новую одежду, я не чувствовал себя так хорошо и привольно. Язык воров и проституток был сочным и ярким. Никто меня не оскорблял. Можно даже сказать, что меня уважали. Впоследствии меня перевели в камеру для двоих. Моим соседом оказался совершенно фантастический старик. Я нередко задерживался в сортире, чтобы почитать надписи на стенах, любил посидеть за длинным столом над миской баланды. Но в камере для двоих, где в девять часов вечера выключали свет, нельзя было ни рисовать, ни читать. Здесь я отсыпался.

Мне все время что-то снилось. Например, такое: мы — дети одного отца, живем на морском берегу. Все, кроме меня, заперты в клетке, высокой и просторной, вроде вольера. Наш отец, орангутанг, черный как деготь, стоит у клетки с хлыстом в руке. При этом он никому не угрожает и никого не ругает... Вдруг всем нам захотелось искупаться. В том числе нашему старшему брату, русскому художнику Врубелю.

Ему первому разрешено войти в воду. Вот он раздевается, наш возлюбленный брат. Плывет. Его золотистые ноги напоминали ножницы. Он все дальше и дальше от берега. Море кипит, грохочет, катятся белые волны, похожие на бегущих верблюдов. Вода, как смола или мед, — медленная, густая.

Где наш бедный брат? Нас охватывает беспокойство. Теперь видна только его голова. Его ноги не сверкают больше, как ножницы, а в конце концов и голова исчезает из виду. Рука показывается и пропадает. Мы все начинаем рыдать: «Брат Врубель утонул». Низкий голос отца присоединяется к нашему хору: «Мой сын Врубель утонул. Теперь у нас остался только один художник: ты, сын мой».

То есть я...

Что значит этот сон? — Я просыпаюсь.

Примечания

1. Конечно, в 1907 г. город назывался Санкт-Петербург.

2. Гинцбург Илья Яковлевич (1859—1939), скульптор. (Родственных отношений между ним и бароном Гинцбургом никаких не было.) Родился в Гродно и приехал в Петербург в возрасте 11 лет со своим учителем Марком Антокольским. Несомненно, Гинцбург должен был чувствовать сходство между своей и шагаловской биографией. В 1908 г. вышла автобиография Ильи Гинцбурга «Из моей жизни».

3. Гинцбург Давид Горациевич (1857—1910). В 1879 г. получил титул барона. Выдающийся ученый-востоко-вед, автор многочисленных работ по иудаике. Ему принадлежало одно из самых значительных собраний книг и рукописей по иудаике в мире.

4. Стасов Владимир Васильевич (1824—1906), художественный и музыкальный критик, историк искусства. Барон Давид Гинцбург и Стасов совместно опубликовали книгу «Древнееврейский орнамент по рукописям» (Берлин, 1905).

5. Имеется в виду Гольдберг Григорий Абрамович (1869—1922), юрист и общественный деятель, с 1904 г. — присяжный поверенный и присяжный стряпчий. Гольдберг оформил Шагала своим слугой, что давало тому право на жительство в столице.

6. Речь идет о еврейском журнале на русском языке «Восход», издававшемся в Петербурге с 1881 г. Его последним редактором был М.М. Винавер. Выпуск журнала прекратился в 1906 г., поэтому Шагал мог жить и работать в помещении редакции.

7. См. примеч. 1 к статье «Памяти М.М. Винавера».

8. «Видение» («Автопортрет с музой») (1917—1918).

9. Шагала должны были призвать в армию в двадцать один год, т. е. в июле 1908 г.