Главная / Публикации / Марк Шагал. «Мой мир. Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью»

VII

Игра в городки, лазанье по крышам во время городских пожаров, купание, рисование и прочее нисколько не мешали мне упорно преследовать девушек на набережной. Их косы и панталоны не давали мне покоя, меня охватывало что-то вроде лихорадки. А должен вам сказать, что, по мнению некоторых, мнению, получавшему пускай не слишком объективное подтверждение в зеркале, в свои четырнадцать — пятнадцать лет я являл собой смесь пасхального вина и бледной мацы с розовыми лепестками, засушенными между книжных страниц. Теперь вы понимаете, как я к себе относился. Домашние часто видели меня перед зеркалом. Однако на самом деле, глядя в зеркало, я думал о том, как трудно будет нарисовать мой автопортрет (впоследствии я все же нашел выход).

А впрочем, что скрывать? Да, я себе нравился. Признаюсь, иногда мне даже хотелось набелить щеки и подкрасить губы, хотя этого и не требовалось. И — да-да! — я хотел нравиться... тем... на набережной.

Я имел успех. А что толку? Вот мы с ней в Лиозно. Гуляем. Я чувствую что-то особенное и поэтому дрожу, а может, наоборот: дрожу и поэтому что-то чувствую. Мы под мостом или под каким-нибудь ветхим навесом. На скамейке. Ночью. Вокруг никого. Только одинокая свинья простодушно стоит посреди базарной площади, зачарованная луной. Где-то далеко по направлению к станции тащится повозка. Можно делать все, что захочется. А чего мне хочется? Я целую ее. (Целую сегодня, целую завтра¹, но всему есть предел.) Скоро рассвет. Радости чуть.

Вот мы приходим к ней, в родительский дом. Душно. Дети спят. Завтра суббота. Если утром меня увидят, все обрадуются: жених что надо... Поздравления посыплются на нас со всех сторон.

Может, остаться? Что за ночь! Ужасная жара.

Где ты?

Я ничего не понимал в романтических делах. Четыре года я гулял с Анютой, водил ее туда-сюда. Лишь для того, чтобы на исходе четвертого года отвечать ей все тем же настойчивым поцелуем. Ночью. У калитки. Как раз тогда, когда у нее все лицо было в прыщах. Сколько золотых гор наобещала мне эта коварная гимназистка, сколько волшебных замков возвела, чтобы уловить меня в свои сети. Сколько было свиданий наедине, подстроенных ею самой и ее подружками. Сейчас мне трудно объяснить, почему я вел себя именно так и куда подевалось мое мужество.

Я был совершенно никчемным кавалером. Она изо всех сил пыталась помочь мне избавиться от скованности, но выходило только хуже. Я до смерти боялся ее корсета, который она нарочно надевала, и ничего не понимал, кроме того, что я теряю время. Напрасно она сопровождала меня на этюды за город, на Юрьеву горку. Ни лесная тишь, ни безлюдные луга — ничто не могло увлечь меня настолько, чтоб я позабыл о страхе. И тем не менее... однажды поздним вечером мы сидели с Анютой на берегу реки, на самой окраине города, возле старой каменной купальни. Вода, поблескивая, плескалась под нами. «Решайся», — сказал я себе.

Моя фуражка почему-то перекочевала с моей головы на ее. Я обнял ее за плечи. И вдруг появилась какая-то компания. Они шли прямо к нам. Я попросил ее вернуть фуражку.

Но спустя какое-то время за мостом я подружился с другой девочкой. Скуластое лицо, курносый нос. К тому же она косила. И снова два или три потерянных года. У нее была ужасная походка. Терпеть не могу, когда девочки плохо держатся на ногах.

Когда я видел ее, у меня начиналось что-то вроде схваток, как у беременной. Все прямо переворачивалось внутри от разнообразных желаний, а ей требовалась вечная любовь, ни больше ни меньше, — иначе она не могла.

Мне хотелось затащить ее в соседнюю комнату и затискать там до смерти, но ее крохотные мягкие ручки и коротенькие ножки вызывали у меня жалость. Она жаждала вечной любви, а это было не для меня. Расставаясь с Полей, я послал ей на прощанье стихотворение с припиской: «Я еще не готов к вечной любви».

Стоит ли мучить вас и себя этими рассказами о детских влюбленностях? Год за годом пролетали напрасно. Едва вспыхнувшая любовь растворялась за заборами. В саду, в парке, на скамейках давно растаяли наши поцелуи. Дожди размыли наши следы, и никто не вспоминает ваши имена. Я должен был пройти по вашим улицам. Чтобы перенести на холсты эту горечь бесплодных свиданий. Пусть мерцают, бледнея, туманы наших дней. Пусть улыбается неведомый зритель.

Я перебрался в новый дом². К концу каждого года у меня накапливался целый ворох мучительных воспоминаний. Я всех жалел. Но к третьему роману мне все же удалось избавиться от застенчивости. Я целовался напропалую. И тогда мне быстро дали понять, что можно, а чего нельзя.

Я не случайно упоминаю о своих романах. Все они, кроме последней встречи с Беллой, развивались одинаково и никуда не вели, потому что я был бесплодным мечтателем и чудовищным трусом. Воспоминания об этих романах изматывали меня и долгое время не давали мне жить. И сейчас я хотел бы от них избавиться. Все происходило словно помимо моей воли. Я превратился в какого-то ловеласа. Это самоощущение нашло отражение в моих работах «Рождение», «Парикмахер», «На полу» и других ранних картинах 1909 года³.

Примечания

1. Идишское идиоматическое выражение: «Что-то делать сегодня, то же делать завтра», т. е. ничего из этого не выйдет.

2. По-видимому, имеется в виду комната во дворе родительского дома, где его навещала Белла и он ее рисовал.

3. По мнению Якова Брука, имеются в виду картины «Обрезание» («Семья») и «Святое семейство» («Пара»), обе —1909 г.