Главная / Публикации / Марк Шагал. «Мой мир. Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью»

IX

Несмотря на мои упорные занятия в школе Общества поощрения художеств, чувство неудовлетворенности не уходило. Почему? Сколько бы я ни рисовал, оставался какой-то горький осадок. И это при том что меня почти все время хвалили. И только учитель по классу натюрморта меня распекал. Причем публично...

Проблема заключалась в том, что копирование гипсовых скульптур, прорисовывание их пяток и бицепсов в холодном классе вводило меня в какое-то странное оцепенение.

Ученики занимались здесь по нескольку лет. А я не знал, что и как мне следует делать: водить ли по бумаге углем и пальцем или просто хлопать ушами, как все остальные.

Преподаватель натюрморта считал мои картины бессмысленной мазней. И когда как-то раз я услышал от него: «Какой это зад у тебя? А еще стипендию получает...» — я ушел из этой школы.

Одним из самых известных художественных училищ в Петрограде была школа Бакста¹ — единственное учебное заведение, не связанное с Академией и «поощрением художеств». Там царил дух Европы.

Но плата тридцать рублей в месяц меня пугала. Где мне было взять такие деньги?

Я собрал все свое мужество и работы, сделанные в школе и в Витебске, и пошел к Баксту на Сергиевскую улицу².

«Барин спит», — сообщила мне неприветливая горничная Льва Бакста. Час дня, а он еще спит. В квартире тихо — не слышно и не видно ни жены, ни детей. На стенах репродукции греческих богов и завеса синагогального ковчега.

Странное ощущение.

Квартира Бакста заворожила меня. Я никогда еще так не волновался, как во время этого ожидания. Никогда не забуду обращенной ко мне улыбки. До сих пор не знаю, чего в ней было больше: радушия или жалости...

«Чем могу служить?» — Бакст необычно растягивал слова и особенным образом произносил некоторые звуки. В результате возникало ощущение иностранного акцента³.

Слава, пришедшая к нему во время Русских сезонов в Париже, кружила голову и мне⁴.

«Покажите мне ваши работы», — пробормотал он.

Нет смысла отрицать. Да и стыдиться тут нечего.

Я чувствовал себя совсем не так, как тогда, когда тринадцатилетним мальчиком в коротких штанишках стоял в Витебске перед Пэном⁵. Чтобы мама наконец услышала ответ на вопрос, есть ли у меня талант или мне все-таки следует заняться делом, а именно — пойти в приказчики.

В отличие от нашего визита к Пэну, столь значимого для мамы и не слишком важного для меня, посещение Бакста имело для меня определяющее значение. Приговор Бакста, каким бы он ни был, должен был решить мою судьбу.

Единственное, чего я боялся, — это ошибки.

Признает он мой талант или нет?

Проглядывая мои работы, которые он одну за другой поднимал с пола, Бакст тянул в своей аристократической манере: «Да-а-а, да-а-а, талант есть. Но вы на ложном пути. Вас сбили с толку. Испортили».

Все! Довольно! Боже мой, Боже мой, и это он обо мне — стипендиате школы Общества поощрения художеств, которого сам директор Рерих⁶ одаривал своими белозубыми (хотя и несколько механическими) улыбками. Обо мне, чью манеру (будь она неладна) расхваливали на все лады. При том что в действительности я и сам не мог дождаться, когда же наконец закончится это бесконечное, не приносящее ни малейшего удовлетворения «обучение»...

Бакст продолжал что-то говорить, но какое-то время я слышал только звук его голоса. Смысл произносимых им слов дошел до меня позже: «испорчен, но не окончательно».

Это замечание спасло меня.

Если бы то же самое сказал кто-то еще, я бы не придал этому такого значения. Но к вердикту Бакста я не мог не прислушаться — его авторитет был для меня слишком высок. Я стоял в его комнате, растерянный, верящий каждому его слову, и застенчиво сворачивал свои рисунки.

Никогда не забуду свое первое посещение его школы. Я, который понятия не имел, что где-то в мире существует художественный Париж, обнаружил здесь Европу в миниатюре.

Талантливые кто меньше, кто больше, ученики Бакста во всяком случае понимали, по какой дороге они идут.

Прошлое должно быть изжито — вот что я чувствовал, принимаясь за очередной этюд.

Позировала натурщица. Толстые розовые ноги, синий фон, все как обычно. Среди учеников — графиня Т.⁷, танцовщик Нижинский. Меня снова сковала робость.

Этюд закончен.

Бакст приходил в школу раз в неделю, по пятницам.

Все прекращают работу. Мольберты выстраивают в одну линию. Все ждут.

Он ходит, смотрит, не зная, какая работа чья. И только потом спрашивает: «Кто писал?» Его отзывы немногословны. Краткие замечания по тому или иному поводу.

Но всем страшно: магия, дух Европы. Вот он подходит ко мне. Я трепещу. Комментируя мою работу, он, не зная (или делая вид, что не знает), что она моя, отпускает несколько выражений, которые не принято произносить в приличном обществе.

Все сочувственно смотрят на меня.

— Чья это работа?

— Моя.

— Я так и думал.

Я уже рассказывал о своих унизительных скитаниях по «углам» и «комнатам», но нигде и никогда еще я не чувствовал себя так ужасно, как здесь, после отзыва Бакста.

Стало ясно, что долго я так не протяну. Я написал второй этюд.

Пятница. Приход Бакста. Ни слова похвалы.

Я перестал ходить в мастерскую. Три месяца подряд тридцатирублевая плата за мою учебу исправно вносилась⁸, а я отсутствовал. Я не мог этого вынести.

Правда в том, что я необучаем. Никто никогда не мог меня ничему научить. Недаром у меня были такие плохие оценки в гимназии⁹. Все, что я схватываю, я схватываю интуитивно. Понимаете? Обычные школьные методы не для меня. Мое пребывание в гимназии просто подарило мне знакомство с некоторыми предметами и помогло выработать к ним самое общее отношение. Больше ничего. Выучить что-то просто потому, что это нужно по программе, я был органически не способен.

После неудачи с первыми двумя этюдами и с моей неспособностью (а на самом деле — нежеланием) понять, за что, собственно, Бакст так на меня взъелся, я бежал из его школы, чтобы, не связанный ничем, найти собственный путь в искусстве.

Три месяца спустя я вернулся в школу, решив во что бы то ни стало добиться признания как самого Бакста, так и его лучших учеников.

И тогда произошло вот что. Я написал новый этюд. В следующую пятницу Бакст назвал его образцовым и повесил на стенку. После этого случая что-то сдвинулось — я ступил на путь, с которого было уже не свернуть.

С тех пор я никогда больше не подвергал сомнению основу того, что я делаю. Я знал, что выбранный мной путь — это путь настоящих художников. Что не исключало, разумеется, уходов в сторону и самых разнообразных поисков.

Но чтобы выйти на этот рубеж, мне потребовалось около четырех или пяти лет¹⁰. А потом я почувствовал, что мне незачем больше оставаться в школе Бакста. Тем более что и сам Бакст уехал на очередной Русский сезон за границу¹¹ и больше никогда уже не возвращался в Россию.

Заикаясь, я начал:

— Нельзя ли, Лев Самойлович... Знаете, Лев Самойлович, я хочу... в Париж.

— Пожалуйста! Вы умеете писать декорации?

— Конечно. (Даже отдаленно не представлял себе, как это делается.)

— Вот вам сто франков.

Однако наши пути разошлись. Я уехал в Париж один.

Примечания

1. Бакст Лев Самойлович (1866—1924), театральный художник, график, живописец. В 1906—1910 гг. преподавал в Школе живописи Е.Н. Званцевой в Петербурге, отчего ее нередко называли школой (академией) Бакста.

2. По-видимому, ошибка памяти. Бакст жил на Кирочной улице, 24.

3. В «Моей жизни» это место исправлено: «Манера растягивать отдельные слова еще добавляла ему европейского лоску». На самом деле это был, конечно, гродненский акцент, в литовском диалекте идиша.

4. Бакст был главным декоратором антрепризы С.П. Дягилева в Париже.

5. Отсюда следует, что Шагалу было 13 лет, когда мать впервые привела его к Пэну.

6. Рерих Николай Константинович (1874—1947), художник, археолог. С 1906 г. возглавлял Рисовальную школу Общества поощрения художников.

7. Толстая (Дымшиц-Толстая) Софья Исааковна (1889—1963), живописец. Вторая жена писателя графа А.Н. Толстого.

8. Меценаткой Алисой Берсон.

9. См. примеч. 51.

10. Это произошло в период учебы у Бакста (1909—1910). Очевидно, Шагал включает в эти пять лет и свои занятия у Пэна в 1904 или 1905 г.

11. Бакст покинул Петербург 17 апреля 1910 г.