Главная / Публикации / Марк Шагал. «Мой мир. Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью»

XIII

Живя в Берлине, я и представить себе не мог, что уже через месяц начнется кровавая комедия, которая перевернет вверх тормашками весь мир вместе с Шагалом. Возникнет совсем новый театр, на подмостках которого будут поставлены такие массовые сцены, какие и не снились ни одному режиссеру. Вот это будет балет так балет.

Как ни странно, события в Европе не удержали меня от поездки в Россию, где я планировал провести месяца три: побывать на свадьбе сестры и увидеться с Ней...

Моя четвертая и последняя любовь (к Белле) запросто могла не выдержать испытания четырехлетней разлукой. К концу моего пребывания в Париже от нее осталась только связка писем. В этом чувствовалась какая-то безысходность. Еще одно письмо с «интересными» словами, и я решил бы, что между нами все кончено.

Прожив в Берлине два месяца, я поехал домой¹.

На вокзале в Вильно я сказал своей попутчице-француженке: «Вот, смотрите, это Россия. Видите: носильщик исчез непонятно куда с моим багажом. Царь согласился приехать в Одессу и теперь принимает тут делегацию. Вот так колбасный город!..² А мы с вами торчим на платформе. И вы, и я достойны сострадания. Особенно вы... Но не расстраивайтесь. Скоро вы сядете в поезд и поедете в Царское Село к своему сенатору, станете гувернанткой...»

Но разве это Россия?! Говоря по чести, России я толком и не видел. Я ведь никогда не был ни в Новгороде, ни в Ростове, ни в Киеве. Что я вообще видел? Только Петроград, Москву, Лиозно и Витебск. Витебск — это отдельная история. Бедный, удивительный город. Грустный город. Город юных девушек, к которым я так и не смог (просто не знал как) подступиться. Город десятков, может быть, даже сотен синагог, мясных лавок, прохожих... Разве это Россия? Это просто мой город. Город, который я сам выдумал.

В те дни я написал свою витебскую серию 1914 года. Я рисовал все, что попадалось на глаза. Все без исключения: заборы, столбы, пол, стол. Рисовал, глядя в окно (никогда не ходил по городу с этюдником). Рисовал нищих в талесах (платил им по двадцать копеек³). И торговцев. И как ни упрямился, ни упирался, однажды дождливым вечером стоял под хупой. В точности, как на моих картинах.

Свадебную церемонию провели по всем правилам.

Свадьбе предшествовала небольшая трагикомедия. Дело в том, что родителям и многочисленным родственникам моей — да-да — жены не нравилась моя йихес, иначе говоря, мое происхождение. Куда ж это годится, что мой отец — простой грузчик в селедочной лавке, а дед — стыдно сказать — мясник. В то время как ее отец — большая шишка: торгует на Замковой улице часами и чайными ложками из золота и серебра. Вы только представьте себе: у них дома каждое утро к чаю подавали с десяток разных штруделей, и все многочисленные Абрашки заглатывали их без остатка. А застолья в нашем доме напоминали аскетические натюрморты Шардена.

Мой бедный папа прямо перед самой свадьбой (как и я, кстати) завалился спать — с такими аристократами все равно каши не сваришь.

Войдя с опозданием в дом невесты, я застал там весь синедрион. Эх, жаль, что я не Веронезе. Во главе стола важно восседал мудрый раввин. Рядом с ним — коротышка-купец первой гильдии. А вокруг — целый сонм богатых евреев. Их взгляды перебегали с меня на угощение, с угощения на меня и обратно — без меня нельзя было приступить к еде. Я знал это и дразнил их аппетит. Некоторые уже сидят за столом, другие еще стоят. Свояченицы суетятся. Полногрудые служанки. Слезы, улыбки, сласти. Все как положено. Еды столько, что можно завалить жениха с головой, так, что его и видно не будет. Пока меня не было, они сплетничали, перемывали мне косточки... Говорят, он художник. Странное дело. С другой стороны, вроде бы знаменитый, получает хорошие деньги за свои картины. Но все равно, что это за жизнь? Как говорится, ни почета, ни уважения. А кто его отец?.. Да что вы...

Мне кажется, что даже в гробу у меня не будет такой застывшей физиономии, с какой я сидел на собственной свадьбе. Об одном жалею: из-за своего дурацкого смущения я даже не притронулся к грудам винограда, фруктам и деликатесам.

Через полчаса (что я говорю? — гораздо раньше — синедрион спешил) над моей головой, под хупой раздались какие-то звуки: не то благословение, не то шипение винных паров, не то проклятия. Я не понял. Мы начали описывать ритуальные круги. Я сжимал тонкие руки жены. Мне хотелось как можно быстрее умчаться куда-нибудь за город, обнять ее и расхохотаться. Собственно, именно это мы и проделали через несколько дней.

Я победил. Догнал мышь и убил ее. Жена решила, что я способен на убийство... (нет-нет, только мыши). Наш медовый месяц на поверку оказался не медовым, а молочным. Вокруг паслись стада армейских коров. Каждое утро мы покупали у солдат ведро молока за двадцать копеек. Жена, сама выросшая на пирожках, без конца поила меня молоком. К сентябрю я едва мог застегнуть верхнюю пуговицу. В полдень наша комната напоминала потолок парижского большого Салона, расписанный каким-нибудь гением.

Потом разразилась война. И путь в Европу оказался отрезан. Ничего не поделаешь. Но куда-то ехать было нужно: в Петроград или еще куда-нибудь. Честно говоря, я не был уверен, что Питер — лучшее для меня место. В Заольше⁴, где мы проводили лето, жил Любавичский ребе Шнеерсон⁵. Жители окрестных местечек стекались к нему за советом. У одного были проблемы с деньгами. У другого — со здоровьем. Третьему не хотелось идти в армию. У четвертого не было детей. Пятый не до конца понимал какое-нибудь предложение в Талмуде. Шестой просто хотел повидаться. У кого что.

Одно можно сказать с определенностью: художники к ребе еще не приходили. Да простит меня Творец Вселенной, в этом есть что-то неловкое. Но в конце осени, в первые дни войны⁶, когда я и впрямь оказался на распутье, мы решили обратиться за советом к ученому ребе. (Я не забыл мелодию, которую в субботу пела мама.)

Как знать, может, он и вправду святой человек? Летом ребе постоянно жил в Заольше, в своем загородном доме, похожем на старую синагогу с маленькими двориками перед передним и задним крыльцом, многочисленными пристройками, сторожами и поварихами. В приемные дни от посетителей отбоя не было. В прихожей толкались, гудели, ссорились. Но можно было дать немножко денег сторожу и пройти без очереди.

Разговоры с простыми смертными ребе старался свести к минимуму. Вопросы полагалось записать на бумажке, а бумажку передать на входе. Наконец, дверь отворилась — из шума и толкотни прихожей я попал в тихую зеленую комнату с длинным столом, за которым в полном одиночестве восседал ребе Шнеерсон. На столе — горки монет, кипы бумаг, прошений, молитв, записок с вопросами... Горит свеча. Ребе поднимает на меня взор...

— Стало быть, ты хочешь ехать в Петроград, сын мой. Тебе кажется, что там тебе будет лучше. Что ж, я благословляю тебя, поезжай в Петроград.

— Ребе, — говорю я, — по-моему, в Витебске мне будет спокойнее. Понимаете, там живут мои родители и родители жены...

— Что ж, сын мой, если тебе кажется, что лучше ехать в Витебск, поезжай в Витебск. Я благословляю тебя⁷.

Пячусь к двери и ухожу. Бегу к жене. Вечер. Лают собаки. И нет ничего лучше, чем... Боже Всемогущий, что же это за ребе такой у Тебя? — Ребе Шнеерсон.

Хотя по моему этюднику бегали мыши, я не имел ничего против того, чтобы задержаться в Заольше или на худой конец поехать вместе с ребе в Любавичи. Но мой год был призывной. Как быть? Жена тянула меня в столицу, ей нравились большие города (о, как она права!), а я предпочитал захолустье, Богом забытую дыру. Мне казалось, что я был бы там счастлив. Сидел бы в синагоге и просто глазел по сторонам. Больше ничего. Или ходил бы по гостям и писал картины, которые потрясли бы мир. Но нет!

Одним прекрасным — и каким прекрасным! — и несчастным вечером я сел в поезд и отправился в Петроград. Потому что этого хотела жена. Она любит культуру (о, как же она права!). Мучается со мной, мучается, а все ей мало!

Там меня ждало спасение — контора⁸. И вскоре я уже вовсю строчил отчеты, а где-то далеко воевали... Мой начальник бился со мной два года, пока не открыл во мне новый талант. Я начал неплохо разбираться во «входящих» и «исходящих» бумагах и составлять приличные докладные.

Немцы одерживали победу за победой. Их регулярные газовые атаки (на фронте) отравили меня на Литейном, 46 (в Петрограде) — моя живопись задохнулась. Я мысленно обращался к кайзеру Вильгельму: «Послушай, ты уже взял Варшаву, Ковно, может, хватит с тебя? Пожалуйста, не ходи на Двинск, не трогай Витебск... Я там пишу этюды»⁹.

Вильгельму повезло, русские оказались плохими бойцами. Нет, то есть бойцами-то они были хоть куда, но они не могли дотянуться до немцев кулаками. А что это за война без рукопашной? Солдаты бросались в атаку. Командовал Николай Николаевич¹⁰. Вдруг он догадался, в чем дело: во всем виноваты евреи. «Выгнать их в двадцать четыре часа или расстрелять. А еще лучше и то и другое!»

Русская армия отступала. Евреи, населявшие города и местечки, бежали. Воздух дрожал от проклятий. А я все писал военные отчеты, регистрировал докладные, пока не грянул гром — Февральская революция.

Примечания

1. Шагал уехал из Берлина в Витебск 15 июня 1914 г.

2. Шагал использует польское слово kielbasa, чтобы подчеркнуть, что большинство населения Вильно составляли поляки.

3. Известная картина «Раввин» сначала называлась «Молящийся еврей» (1914). Шагал написал ее с витебского нищего за 20 копеек.

4. Деревня в двадцати километрах к востоку от Лиозно. Почти на границе (но уже по ту сторону) черты оседлости.

5. Глава хасидского направления Хабад. По всей видимости, это свадебное путешествие, равно как и аудиенцию у ребе организовал отец Беллы, богатый почитатель ребе Шнеерсона.

6. Шагал путает даты: Первая мировая война началась в августе 1914-го, тогда как он женился на Белле только следующим летом, 25 июля 1915 г., через год после своего возвращения с Запада.

7. Сравни рассказ Шолом-Алейхема «Совет».

8. Шагал поступил на работу в Центральный военно-промышленный комитет в Петрограде, который возглавлял брат Беллы Яков Розенфельд (работа в этой организации приравнивалась к службе в армии).

9. Очевидно, Шагал мог ездить в Витебск во время войны.

10. Николай Николаевич (1856—1929), великий князь, во время Первой мировой войны — Верховный главнокомандующий.