Главная / Публикации / Марк Шагал. «Мой мир. Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью»

III

Каждый день около шести часов утра, зимой и летом, папа шел в синагогу. Чтобы прочитать по кому-нибудь кадиш. Потом он возвращался домой, ставил самовар, пил чай и снова уходил. На работу. Но разве это была работа? Не работа, а настоящий ад! Рабский труд. И почему я должен это скрывать? Но и говорить об этом тоже непросто, тем более что никакими словами отцу уже не помочь (речь, конечно, о сочувствии, а не о жалости).

В нашем доме всегда были и сыр, и масло. Мне кажется, в детстве я вообще не расставался с бутербродом. Куда бы я ни направлялся — к соседям, на улицу, в уборную, — я брал с собой хлеб с маслом¹. Точно так же поступали мои сестры и братья. Может, мы голодали? Не бывало такого! Просто так повелось: мы жевали думая, жевали засыпая.

Было у нас и еще одно развлечение: поздно вечером какать во дворе у забора. Вы уж простите меня за такие натуралистические подробности². (Впрочем, теперь все — литература!.. Извините за грубость.) Да и грубость ли это? По-моему — нет. Бывает хуже. Объяснялось все очень просто: в темноте мы боялись отходить от дома. Наши детские ноги не слушались. Конечно, утром отец ругался на чем свет стоит, обзывал нас свиньями (он негодовал бы еще сильнее, подсмотри он нашу игру: мы воображали, что угощаем, сами догадайтесь чем, «современного»³ школьного учителя)⁴.

Я люблю поспать. Не ночью — утром. Когда солнечный луч забирается под крышу и проникает в комнату. Мухи жужжат, норовя усесться на нос. Но конечно, долго так продолжаться не может — я уже представляю, как папа входит ко мне с ремнем в руках, и словно бы слышу его голос: «А не пора ли тебе идти в школу?»

Я разглядываю голубые обои, паутину на потолке, пейзаж за окном и думаю: да, хватит валяться, наверное, все уже встали. В конце концов, дверь распахивается и входит какая-то женщина. «Дайте-ка мне, — говорит она, — селедки на три копейки. Только хорошей! Есть у вас хорошая селедка?»... И тут я просыпаюсь. Интересно, который час?

Утро. Чай. Нет, я не способен передать все оттенки его цвета и аромата. Я откусываю кусочек булки, подношу чашку к губам и делаю глоток — какая сладость!

По пятницам отец мылся, готовясь к субботе. Мать грела воду на печке, и отец мыл голову, грудь, отмывал черные руки. «Никакого порядка, — ворчал он. — Соды и той нет!⁵ Восемь ртов! Все на мне! Хоть бы кто-нибудь помог!» Я, глотая слезы, думал о своем несчастном творчестве и незавидном будущем. Пар от горячей воды гадко пах мылом и содой. Огоньки субботних свечей врезались мне в память с той же отчетливостью, что и кровь забитой коровы в дедовом хлеву. Священная кровь! Было тепло и... противно.

Субботняя трапеза. Чистые руки. От папиного лица и белой рубашки веет покоем. Все хорошо! Приносят ужин. О, мой аппетит! Если бы мог, я бы все съел: и селедку, и фаршированную рыбу, и морковь с мясом, и холодец из телячьих ножек, и компот, и куриную грудку. В комнате становится душно. Отец задремывает. Последний кусочек мяса переходит с папиной тарелки на мамину — и возвращается обратно. «Сам ешь!» — «Нет, это тебе!» И вот папа уже храпит, не дождавшись благословения (что тут поделаешь?). А мама у печки поет с нами субботнюю мелодию ребе.

Я уже упоминал о своем деде канторе⁶ и о масляном заводике в моей душе, когда он пел в синагоге. У меня сжималось сердце, когда я сидел, уткнувшись в мамин бок возле нашей печки, а мама пела и плакала, плакала и пела... Какое сердце (только не мое) не затрепетало бы от страха, зная, что на улице никого — одни слепые фонари да бродяги...⁷

Свечи начинают мигать и, наконец, гаснут. На небе догорают звезды. Душно. Голова болит. Но выйти из дома во двор тоже страшно. Однажды поздно вечером я столкнулся на улице с воровкой. «Где здесь трактир? — спросила она. — Я с кладбища...»⁸

Мои домашние засыпают. И только с базарной площади доносится еле слышная музыка. В парке веселятся. Гуляют. Обнимаются. Деревья качаются под ветром в темноте, листья шуршат.

По будням мне давали гречневую кашу. Это было мучение. Когда я чувствовал на языке эти маленькие шарики, мне казалось, что мой рот набит дробью. Только теперь, в советские времена⁹, я оценил и, можно даже сказать, полюбил крупы. Чем тяжелее мешок, тем лучше.

За столом я нередко засыпал. И мама будила меня, своего первенца, такими словами:

— Что же это такое? Надо ужинать, а он спит. Поешь, сынок.

— Что?

— Кашу.

— Какую?

— Гречку с молоком.

— Я хочу спать.

— Сперва поешь.

— Я не люблю гречку.

— Попробуй. Если подавишься или в обморок упадешь, можешь не доедать.

Признаться, мне часто хотелось упасть в обморок. Я даже молился, и несколько раз, на мое счастье, у меня получалось. Это меня спасло. Только эти обмороки были уже в другое время и в другом месте. И по другой причине¹⁰.

Зима. Мои ноги стоят, но голова улетает. Греюсь у черной железной печки. Мама сидит напротив на низенькой скамеечке, толстая, с большим животом, — величественная. Папа ставит самовар, садится, скручивает цигарки.

Боже мой, приносят сахарницу! Какое счастье! Мама говорит без умолку, барабанит пальцами по скамеечке, поправляет парик¹¹, а ее чай стынет. Папа слушает, поглядывает на цигарки. Их уже целая горка.

Перед тем как кто-нибудь из нас, детей, заболевал, маме всегда снился вещий сон. Зимняя ночь. Сильный мороз. Все спят. Вдруг входная дверь распахивается, и на пороге возникает покойная бабушка Хана. С глухим стуком захлопнув форточку, она говорит: «Дочка, родная, что же у тебя форточка открыта в такой мороз?»

Или такой сон: в наш дом входит другой выходец с того света: мамин покойный брат в белом саване, с длинной бородой. Входит и протягивает руку за подаянием. Я даю ему кусок хлеба. Он молча бьет меня по руке. Хлеб летит на пол.

«Хаця, — говорит мама, проснувшись, — пойди посмотри, как там дети».

И разумеется, выяснялось, что кто-то из нас заболел.

Палисадники и крыши, амбары и заборы. И то, что за заборами. Все это можно видеть на моей картине «Над городом». А хотите, я могу вам рассказать: сарай, дома с окнами, ворота, куры, неработающая фабрика, церковь, пологий холм (заброшенное еврейское кладбище).

Глядя из нашего маленького чердачного окошка, я различал еще всякие мелкие детали.

Высовываюсь и вдыхаю голубой свежий воздух. Птицы проносятся мимо, совсем близко от моего лица. Слышно, как Сара хлюпает по грязи. Мне видны ее ноги. Она наверняка забрызгала мои любимые игрушки: камушки, глиняные черепки... Сара спешит на свадьбу. Она бездетная. Будет оплакивать там участь невесты...

Мне нравятся клезмеры¹². Нравятся их польки и вальсы. Я тоже бегу на свадьбу и плачу там вместе с мамой. Я люблю плакать. Бадхен голосит что есть мочи: «Плачь, плачь, невеста. Ты идешь под хупу. Подумай, что тебя ждет...»¹³

Ждет? А что ее ждет? При этих словах моя голова медленно отделяется от тела и разражается рыданиями где-то на кухне, там, где готовят рыбу к столу. Но поплакали и будет. Все вытерли носы, и вдруг в воздух взлетают конфетти — настоящая разноцветная буря.

«Мазл тов!»¹⁴

А мне кого целовать? Нужно кого-нибудь выбрать. Старушки и бородатые мужчины не годятся.

В благоговейном ужасе я разглядывал окружающих девочек. Однажды в приступе детского безумия одна девочка как заколдованная пошла за мной в сарай, откуда после непродолжительной пытки мы наконец выбрались на свободу. Не помню, сколько мне было тогда лет: может быть, десять, а может, двенадцать. А в другой раз, играя с девочкой, я отказывался вернуть ей мяч, пока она не позволит дотронуться до ее ноги. «Дашь потрогать ногу — отдам мяч». Эта моя наглость сегодня и удивляет, и расстраивает меня, особенно ввиду незначительности награды.

Но бывали дни, когда вместо игры в городки, домино, кости или перышки я залезал с приятелем в соседский двор. (Этот приятель пугал меня тем, что стучал детородным органом по бревнам...) Еще я катался на плотах по Двине и купался, с утра до вечера прыгая нагишом в воду. Мое веселье омрачали только дурацкие реплики одноклассника Цирлсона, вроде: «Чего это он у тебя такой маленький?» Не могу передать, как бесили меня насмешки этого рыжего болвана. Всегда одно и то же. Можно подумать, что у него намного больше! Кретин долговязый, пошляк, извращенец, онанист!..

Надо сказать, что я неплохо играл в городки, хорошо плавал, ловко лазал по крышам (особенно когда в городе что-нибудь горело) и обладал множеством других талантов, например замечательным голосом. Я думаю, вы о нем наслышаны. Я пел вместе с кантором. По праздникам синагогу оглашал мой мальчишеский дискант. Стану певцом, думал я, кантором, поеду учиться в консерваторию.

Один клезмер учил меня играть на скрипке. Я пиликал... и думал: буду скрипачом, поступлю в консерваторию.

Когда я приезжал в Лиозно, тетушки и их соседи всегда просили нас с сестрой танцевать. Я грациозно двигался. У меня была копна кудрявых волос. Я думал: стану танцовщиком. Поступлю... куда, я не знал.

Еще я без конца писал стихи. Их хвалили. Я думал: стану поэтом. Поступлю... В общем, я никак не мог выбрать.

Примечания

1. Идишское выражение «хлеб с маслом» помимо буквального значения может означать пищу вообще. Если у вас есть «хлеб с маслом», вы не голодаете. Дети часто выбегали гулять на улицу с куском хлеба, намазанным маслом.

2. Это не шутка, а существенная проблема в жизни ребенка, живущего в доме без туалета. Ему хочется облегчиться в темноте, но при этом страшно отойти подальше от дома. Но и при наличии туалета «во дворе» остается опасность провалиться. Шагал использует фигуру ребенка, присевшего на корточки у забора, в нескольких своих «романтических» картинах — например, «Над городом» (1914—1918), панно «Музыка» (1920).

3. Иронический намек на «средневековый».

4. В варианте В рукой Варшавского исправлено: «Отец с лопатой в руках оглашал воздух проклятьями: "Эти дети! Что за свиньи!"»...

5. Имеется в виду сода для стирки.

6. Мясник, по совместительству — кантор.

7. Все приличные семьи сидели по домам за субботней трапезой.

8. Очевидно, проститутка, занимающаяся своим ремеслом на кладбище.

9. Как видно, эта часть написана в советское время, в 1922 г.

10. Шагал имеет в виду свою жизнь в Петербурге до знакомства с еврейскими меценатами, когда он несколько раз падал в голодный обморок.

11. Религиозные женщины брили голову и носили парик.

12. Еврейские народные музыканты. Обычно играли в бродячих ансамблях из трех — пяти исполнителей.

13. Типичный пример влияния славянского фольклора на еврейские обычаи. В русской традиции на свадьбе невеста ритуально оплакивает предстоящую потерю невинности, разлуку с матерью, переход в новую семью. Подобная сцена изображена на панно «Театр» («Бадхен»), выполненном Шагалом в 1920 г. для Государственного еврейского камерного театра в Москве.

14. «Поздравляем!» Буквально: «Удачи!» (иврит и идиш).