Главная / Публикации / Марк Шагал. «Мой мир. Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью»

V¹

В один прекрасный день (а других и не бывало!), когда мама, ловко орудуя лопатой, засовывала хлеб в печь, я подкрался к ней, сжал ее перепачканный мукой локоть и выпалил: «Мама, я хочу быть художником! Не хочу быть ни лавочником, ни счетоводом! Только художником!»

Мой внутренний голос подсказывал мне, что едва ли все пройдет гладко, поэтому я начал сыпать — как мне казалось — неопровержимыми доводами:

— Мама, ну сама посуди, какой из меня работник? Разве я вообще гожусь на что-нибудь путное? Умоляю, спаси меня! Пойдем со мной, пойдем! У нас есть такая школа... Если бы я туда поступил и закончил ее, я бы стал настоящим художником! И был бы счастлив!

— Что? Художником? Господи помилуй! Да ты в своем уме? Пожалуйста, дитя мое, не мешай, дай допечь хлеб, а то сгорит.

— Мама, я не хочу есть. Пойдем со мной!

— Уйди, чтоб я тебя не видела!

И все-таки я добился своего. Мы с мамой пошли к Пэну. Если он скажет, что у меня есть талант, надо будет браться за дело всерьез, если нет, все равно стану художником, решил я, сам выучусь.

Но, так или иначе, в тот момент моя судьба была в руках Пэна. Во всяком случае, так казалось маме, главе семейства. Папа настолько рассердился, что не протянул, а швырнул деньги (плату за месяц) на землю — мне пришлось ползать по двору и подбирать.

Как бы то ни было, я свернул в трубочки все свои рисунки и, трепеща от радости, вместе с мамой отправился в мастерскую Пэна.

Уже на лестнице мне в нос ударил пьянящий запах краски и холстов. Все стены были завешаны портретами: губернаторши и самого губернатора, госпожи Левинсон и ее супруга, барона и баронессы Корф² и много кого еще — всех не перечислишь! Да я всех и не знал. И сразу же, еще в коридоре, я почувствовал, что это — не то, не мое. Хотя что такое «то» — понятия не имел.

И тем не менее я был потрясен: картины, запах краски, гипсовые статуи. Поднимаясь по ступенькам, я то и дело незаметно дотрагивался до чьего-нибудь носа или щеки.

Мастера не было дома.

Невозможно передать (во всяком случае, я не знаю как) чувства, охватившие мою маму. Ее глаза перебегали с одной скульптуры на другую, с холста на холст — восхищенно и растерянно. Наконец, она повернулась ко мне и сказала умоляющим голосом, исполненным невероятной любви и особой взрослой мудрости:

— Дитя мое, ну ты же сам видишь, что у тебя никогда так не получится. Пошли домой.

— Мама, подожди!

В глубине души я сам понимал, что у меня и вправду так никогда не получится. Ну и что. Может быть, так и не надо. Надо как-то по-другому. Но как? Я не знал.

И вот мы ждем его. Он должен решить мою судьбу.

Боже Всемогущий, а вдруг он не в себе? Что тогда? Вдруг он возьмет и накричит на маму.

Мое сердце колотится: «Может произойти все, что угодно. Готовься. С мамой или без мамы».

В мастерской никого. Но в соседней комнате кто-то возится: как оказалось, один из учеников Пэна. Мы входим. Он не обращает на нас никакого внимания.

— Здравствуйте.

— Здрасьте-здрасьте.

Он сидит верхом на стуле и пишет этюд. Вот это я понимаю!

Мама обращается к нему:

— Извините, что я так спрашиваю, но неужели можно прожить на эту живопись!

— Что вы! Кому все это нужно?

Трудно представить себе более циничный и неуместный ответ. Мама укрепилась в своих самых мрачных подозрениях, а настроение и без того заикающегося от волнения ребенка было испорчено.

И в этот момент появился сам мэтр. Низенький, с клочковатой бородкой — Пэн! Ясно, что он довершит то, что начал его ученик. Так сказать, поставит точку. Войдя, он бросает нам машинальное «здрасьте» (да и на что, кроме беглого взгляда, могут рассчитывать такие жалкие ничтожества, как мы, — ведь он привык к общению с богачами и губернаторами) и спрашивает, что нам угодно.

Мама начинает: «Вот видите, вбил себе в голову, что ему непременно нужно быть художником³. Совсем спятил. Взгляните, вот он нарисовал. Если, по-вашему, это чего-то стоит, позвольте ему учиться... Если нет... А то, может быть, все-таки пойдем домой?»

Пэн слушает с каменным выражением лица, даже не моргает. «Убийца, — думаю я про себя. — Хоть бы моргнул».

Без малейшего интереса он проглядывает мои копии из «Нивы», бормоча себе под нос что-то вроде: «Да, талант есть...»

«Черт бы тебя подрал», — думаю я.

Естественно, мама не слишком много вынесла из его комментариев.

Но все удалось.

И вот, с трудом выцарапывая у отца ежемесячную плату, я месяца полтора учился в школе Пэна в Витебске⁴.

Что именно я там делал, трудно сказать.

Вот гипсовая голова. Мне, как и всем, дают задание ее нарисовать. Я честно стараюсь, прикладываю карандаш к глазам, примериваюсь.

Но ничего не выходит. Точнее, выходит, но как-то криво. Помню, у меня никак не получалось нарисовать нос Вольтера.

И вот Пэн подходит ко мне.

В лавочке Блоха продавали краски. У меня была своя деревянная коробка с маленькими тюбиками, похожими на детские трупики. Денег не хватало.

На этюды я ездил за город. Чем дальше от города, тем страшнее рисовать. Я боялся, что, если выйду за субботнюю границу⁵ у солдатских казарм, мои краски сами собой посинеют и свернутся.

Где мои картины на плотных холстах, когда-то висевшие у печки? Оказывается, поскольку холсты были плотными, их постелили на пол вместо половика. Даже еще лучше. Надо же обо что-то вытирать ноги, когда моют полы. Мои сестры решили, что плотный холст как раз подойдет.

Когда я об этом узнал, то прямо задохнулся от ярости.

Я начал писать фиолетовыми красками. Почему? Сам не знаю. Пэна это так потрясло, что он разрешил мне заниматься бесплатно. Я ходил в школу до тех пор, пока сам не почувствовал правду того, что так метко сформулировал тот ученик: кому все это нужно?

Окрестности Витебска и Пэн. Земля, в которой покоится прах моих родных, самых дорогих и любимых.

Я люблю Пэна. Стоя перед входом в его школу, я часто хотел сказать ему: «Мне не нужна слава, я готов быть бедным, скромным тружеником нашего города, таким, как вы. Я готов быть рядом с вами, на улице, где угодно, просто быть рядом. Как ваши картины на стенах мастерской. Позвольте мне!»

Примечания

1. Глава V в варианте А была напечатана в идишском журнале «Халястра» (Париж, 1924, № 2), редактором которого был Перец Маркиш.

2. Корф Николай Николаевич, помещик Двинского уезда Витебской губернии, владелец имения Крейцбург.

3. Мать Шагала говорила с Пэном на идише, но слово «художник» произносила по-русски.

4. Выражение «месяца полтора», по-видимому, указывает не реальный срок обучения, а просто означает малый отрезок времени, исчисляемый не годами, а месяцами. В противном случае как мог бы отец Шагала вносить «ежемесячную плату»?

5. Граница в виде проволочного заграждения, за которую религиозным евреям не полагалось выходить в шабат.