Главная / Публикации / Вирджиния Хаггард. «Моя жизнь с Шагалом: Семь лет изобилия»

Глава III. Оржеваль

Наконец неизбежный момент настал, и мы заперли дом, оставив незаконченные картины и другие вещи в залог нашего предполагаемого возвращения. Однако нам больше не довелось увидеть Хай-Фоллз. Страницу перевернули, и не было возврата назад. Через два года Ида приехала в Америку, собрала наши покрывшиеся пылью вещи и продала дом. Ей часто приходилось выполнять такие неблагодарные миссии ради отца. Практичность и здравый смысл всегда помогали Иде держаться на плаву.

Виктор Переел написал нам, что ФБР устроило обыск в нашем доме. Искали какие-то компрометирующие документы. Сенатор Маккарти начал свое правление с репрессий. Марк был почетным президентом Еврейского комитета писателей и художников, левой организации, а вернувшись во Францию, стал почетным президентом Комитета по борьбе с антисемитизмом и укреплению мира. В то время антифашисты были под подозрением.

Мы отплыли во Францию в августе 1948 года на «Де Грасс» — маленьком, но комфортабельном пассажирском судне, вместе с Жаном Валем, французским поэтом и философом, и его семьей. Нам нравился этот доброжелательный и в высшей степени интеллигентный человек. Невысокого роста, худой, он так закутывался в длинное пальто, что торчали только нос и ноги, и несколько раз в день быстрыми, широкими шагами ходил по палубе. Дети оставались без присмотра, но мне очень помогала Джин, которая следила, чтобы Давид не упал за борт.

Я была счастлива снова жить во Франции, поскольку считала ее своей страной, по крайней мере, не меньше, чем Англию. А еще я не могла дождаться момента, когда увижу своих родителей.

Ида встретила нас в Гавре и отвезла в Оржеваль, местечко в департаменте Сена и Уаза, недалеко от Парижа. Ей удалось найти потрясающий дом, похожий на шале, с фронтонами и полуразрушенными деревянными башенками. Дом, окруженный зачарованными лесами, напоминал сказочный имбирный пряник. Когда мы приехали, ярко сияла луна, и Давид воскликнул:

— Смотрите, моя луна! Она ехала за мной из Америки!

В двух больших светлых спальнях Марк устроил мастерскую и разместил там незавершенные холсты, начатые в Хай-Фоллзе. Большую часть картин, над которыми Марк работал в последнее время, он закончил и оставил у Пьера Матисса, однако несколько работ привез с собой — слишком тонкие и ускользающие сюжеты, которые, возможно, нужно было отложить и снова взяться за них в другое время и в другом месте. Теперь Марк смог взглянуть на них свежим взглядом, но он искал вдохновения и в других вещах. В маленькой деревне Оржеваль была полуразрушенная часовня одиннадцатого века, и ее остроконечная колокольня и поросшие лишайником стены привлекали Марка. Нас окружали фруктовые сады, аллеи с благородными вязами, полный таинственных теней лес с черным мерцающим прудом.

С лондонской выставки привезли картины Марка, несколько полотен Ида повесила в огромной, восхитительно пустой гостиной с тремя французскими окнами, выходившими на террасу. Редко удавалось повесить картины так удачно. Сюда перевезли все старые работы с Риверсайд-Драйв: большую «Свадебную процессию», «Продавца скота» (превосходно отреставрированного), «Мастерскую», «Маленькую гостиную» и одну из самых старых и важных работ Марка — «Покойник». Эта картина была написана еще до того, как Марк впервые приехал в Париж, и стала весьма заметным событием на знаменитой авангардной выставке «Ослиный хвост» в Москве в 1912 году. Привезли и несколько более ранних работ, среди них «Красный конь» и «Белый петух», написанные в Америке.

Экономкой у нас работала впечатлительная итальянка, которая закрывала глаза своей беременной дочери, когда та входила в гостиную, чтобы не дать ей увидеть одну из последних картин — «Невеста с двойным лицом». Итальянка боялась, что дочка, увидев эту работу, родит чудовище.

Во время оккупации дом занимали немцы. Нам рассказали, что они держали пленных борцов Сопротивления в стойлах, где мы ставили машину, а возможно, и казнили их там. Это немного омрачало наше пребывание в Оржевале, мне было неприятно об этом думать.

В Оржевале у нас часто бывали гости, мы собирались за большим овальным столом, обедали и вели оживленные беседы. Из наших посетителей мне особенно запомнились Териад и Зервос, которые тогда были двумя самыми известными авангардными редакторами Парижа. Зервос был создателем отличного художественного журнала «Тетради искусства», в котором безраздельно правил Пикассо. Марку больше нравился Териад, художественный журнал которого назывался «Воодушевление». Нас навещали художественные критики и историки искусств, особенно часто Жак Лассень и Шарль Этьен. Приходили Луи Карре и Эме Мэг — двое самых энергичных, деятельных директоров галерей. Жан Кассу, писатель и историк, организовал первую большую ретроспективную выставку Марка в Национальном музее современного искусства. Поль Элюар, Клер Голль и Пьер Реверди были лучшими друзьями Марка среди поэтов. Раз или два приезжал Жан Полан; он много лет дружил с Марком и Беллой. Выглядел он устрашающе: опущенные уголки губ и пристальные карие глаза, как у совы. Еще три друга Марка, писатели Лионелло Вентури, Жак и Раиса Маритен, тоже вернулись из Нью-Йорка, и не было конца их оживленным разговорам. Я изо всех сил пыталась вникнуть в эти споры, но мало что понимала в них.

Марк был одним из немногих художников, которых Маритены не пытались обратить в католицизм. Держался он с ними сдержанно, будто чувствовал, что должен выглядеть в их глазах очень положительным. Раиса писала о Марке книгу «Зачарованная гроза», и они часто по-русски беседовали по телефону. Однажды я позвала Марка к телефону, когда он одевался.

— Быстрее, это Раиса.

— Скажи, чтобы подождала, я не могу разговаривать с Раисой в кальсонах.

Шарль Этьен был поэтом, художественным критиком и историком искусств. Он всегда говорил очень быстро, его голос звучал тихо и насмешливо, и манерой речи Шарль напоминал суетливую мышь. В мире Шагала он чувствовал себя как дома. В своих статьях об искусстве он никогда не использовал жаргон художественных критиков, педантизм одних и напыщенное красноречие других. Этьен не только критиковал и оценивал, но и ободрял художников.

Ида приезжала к нам на выходные, ее сопровождали веселые и шумные друзья: очень близкий друг Геа Аугсбург (талантливый швейцарский художник, писавший в естественной и непринужденной манере и наделенный исключительным чувством юмора, у него были все качества, которые, как считается, швейцарцам не присущи); историк искусств Жак Лассень и его жена-писательница Ассия, в чьей квартире Марк останавливался во время двух поездок в Париж; Мишель Горди и его новая жена Марина; редактор газеты «Комба» Клод Бурде, который вскоре основал еженедельный журнал «Обсерватор», и его жена Ида, чемпионка Франции по теннису. Клод Бурде играл важную роль в Сопротивлении и каким-то чудом пережил Бухенвальд, откуда его освободили союзные войска. Нелегальную газету «Комба» Бурде создал вместе с Альбером Камю во время оккупации, а после войны продолжал издавать ее, выступая против колониализма и за нейтралитет. Позже он возглавил оппозицию алжирской войне и часто попадал в сложные ситуации. Он и сейчас находится на передовой, сражается за разоружение и неучастие в войне — по его мнению, только это может гарантировать сохранение мира.

Все эти остроумные, интеллигентные люди вели беседы, то нападая, то защищаясь. Марк сказал, что эти дискуссии похожи на теннисный турнир. Они производили на него сильное впечатление, но иногда он уставал от них.

Порой мы обедали в парижских бистро, и присутствие Иды было залогом бурного веселья. Она всем предлагала заказывать вкуснейшие деликатесы, за которые папа должен был безропотно расплачиваться. Иногда мы смеялись так громко, что посетители удивленно оборачивались. И Марк, и Ида умели хохотать от души, их голоса всегда звучали громче остальных. Частым поводом для шуток была хорошо всем известная ревность Марка к Пикассо и Матиссу, чем Марка беспрестанно поддразнивали. Он парировал колкости, вызывая взрывы хохота, но, строго говоря, для него этот вопрос был далеко не шуточным. Пикассо и Матисс (именно в такой последовательности) были неоспоримыми авторитетами, и Марк чувствовал, что никогда не добьется такого всеобщего признания.

Теперь мы с Идой были в очень хороших отношениях, между нами не осталось и капли неприязни. Ида и Геа Аугсбург полюбили друг друга и не скрывали своего счастья. Мне очень нравился Геа, и даже Марк находил его приятным. Но он всегда был настороже, когда дело касалось страстей Иды, и выжидал, наблюдая, насколько серьезным окажется этот роман. Марк не считал Геа подходящим мужем для Иды. Слишком уж он был беспечен и необуздан, а кроме того, он не был евреем.

Как и Марк, Ида часто хватала Давида на руки и целовала, не обращая внимания на его визг. Давид вел себя, как верткий маленький чертенок, и, когда кто-то пытался взять его на руки, он со смехом уворачивался. Если его слишком хвалили или оказывали ему чрезмерное внимание, он начинал из-за какой-то застенчивости кривляться и валять дурака. Иногда он говорил со мной очень серьезно, глядя прямо в глаза и многозначительно кивая, чтобы убедить меня в важности своих слов. Я внимательно слушала, сдерживая эмоции, поскольку помнила, как взрослые смеялись надо мной, когда я была ребенком и говорила им важные вещи.

Тем временем мои родители с нетерпением ждали, когда я впервые приеду в Англию с детьми. Моя детская привязанность к отцу и матери помогла перекинуть мостик через пропасть взаимного непонимания. Многочисленные внуки родителей называли их Годфри и Джорджиана, и я немедленно переняла эту манеру, поскольку никак не могла найти подходящую замену детским «мама» и «папа» и слишком сухим «мать» и «отец». Когда я стала называть их по именам, мне легче стало перейти от отношений «родитель — ребенок» к новой дружбе между нами.

Все было готово для поездки в Англию, и наше пребывание в Брумфилде, графство Эссекс, было счастливым временем, за которым последовал визит Джорджианы в Оржеваль. Марку нравились ее добросердечие и веселость, ему было приятно видеть, что семейный круг растет. Я всегда надеялась, что когда-нибудь он поедет со мной в Англию, но, казалось, Британия была ему совсем неинтересна. (Впервые Марк посетил Великобританию с женой Вавой в 1959 году, когда был удостоен почетной степени университета Глазго.)

Джин переписывалась со своим отцом. Но у нее самой никогда не возникало желания написать ему, ей приходилось напоминать об этом, и она никогда не огорчалась, что не может его увидеть; несомненно, ее чувства к отцу потеряли остроту под защитным слоем забвения. Время от времени Джон присылал ей письма и маленькие посылки. Он вернулся в Шотландию, жил там с каким-то другом-художником и, похоже, снова сошелся с богемной компанией, которую знал по художественной школе в Глазго.

Годфри настаивал, чтобы я развелась, и познакомил меня со своим лондонским другом-юристом. Но мне по-прежнему казалось, что в этом вопросе нет срочности.

В сентябре мы с Марком и Ида с Геа Аугсбургом поехали в Венецию, где графика Марка получила приз на биеннале. Это был мой первый визит в Италию и первый визит Марка в Венецию. Нас любезно встретил Умбро Аполло-нио, директор биеннале и известный специалист в области истории искусств. Тогда же мы познакомились с художником Джорджио Моранди, робким, мягким человеком, с которым Марк сразу нашел общий язык. Далеко не всегда отношения Марка с художниками складывались столь удачно.

Марк находился в состоянии радостного волнения, все вызывало его любопытство. Картины Джотто в Падуе настолько его поразили, что он стоял перед ними в безмолвии, переполненный эмоциями, и лишь медленно качал головой. Но самое большое впечатление на Марка произвел Тинторетто. Его ошеломили летающие фигуры и первобытная энергия гигантской картины «Рай», выставленной в Зале совета во Дворце дожей в Венеции. Сотни людей летели к небу на темных облаках, вздымающиеся одеяния увлекали их в небеса. Я получила редкое удовольствие, сопровождая Марка во время его первого посещения музея «Скуола Сан-Рокко» («Школа братства Святого Рокха»). Марк сказал: «Тициан мягко касается тебя кончиками пальцев, а Тинторетто сильно сжимает твою руку и причиняет тебе боль».

Мы бродили по темным закоулкам еврейского района под гирляндами мокрого белья, Марк совал нос в двери и заглядывал в окна, пытаясь почувствовать атмосферу этого места. Вместе посещали роскошные магазины, расположенные в галереях вокруг площади Святого Марка, и Марк купил мне белую шелковую блузку с вышивкой. Мы были абсолютно счастливы. Это путешествие стало чем-то вроде медового месяца и для нас, и для Иды и Геа. Они тоже были счастливы, и мы чувствовали себя все свободнее. Хай-Фоллз казался очень далеким; мы больше не скучали по нему.

Рядом с Идой и Геа мы больше напоминали подростков, нежели пару влюбленных. В нас было больше романтики, нежели чувственности, и наши удовольствия были простыми. Чувственность Марка ушла в его картины, а моя, задавленная несчастливым браком, только зарождалась.

Завтракая на солнышке, на Большом канале, мы наслаждались восхитительным сочетанием видов, звуков, запахов и вкусов. Вечерняя поездка в театр Ла-Фениче на оперу «Дон Жуан» в личной гондоле Пегги Гугенхайм (Пегги, одетую в узкое блестящее платье из парчи, с берега и на берег переносил гондольер); посещение площади Святого Марка и Академии; многочасовые прогулки без следа усталости, во время которых мы забывались и едва не впадали в транс, — такой была наша неделя в Венеции.

Марк сказал: «Францию любят, но в Италию влюбляются». Я согласилась с ним.