Главная / Публикации / Вирджиния Хаггард. «Моя жизнь с Шагалом: Семь лет изобилия»

Глава IV. Сен-Жан-Кап-Ферра

У Териада был дом в Сен-Жан-Кап-Ферра на юге Франции, и он пригласил туда Марка на несколько месяцев поработать над заказанными Териадом иллюстрациями к «Декамерону» Боккаччо и посмотреть, можно ли поселиться там самому.

В начале весны 1949 года мы поехали с детьми в Сен-Жан и остановились в семейном пансионе, скромном оштукатуренном здании желтого цвета. Там были прохладные полы, выстланные плиткой, и большие столы, накрытые белыми скатертями и уставленные тяжелыми кувшинами с мимозами и анемонами. Когда солнце начинало печь, а зеленые ставни были наполовину закрыты, в падавшем сквозь ставни свете все светилось, как на картине Боннара.

Нам досталась маленькая угловая спальня с двумя окнами, выходившими на обе стороны полуострова Кап-Ферра; Марк достал гуашь и большие чистые листы шифонной бумаги. Мне было весело смотреть, как он работает прямо в спальне, капая краской на белую хлопковую простыню. Время от времени он радостно улыбался мне: «Вирджиничка, это потрясающе!»

При виде Средиземного моря Марка неожиданно озарил взрыв новых идей. Его всегда вдохновляли новые места, где он останавливался (кроме Нью-Йорка), он получал встряску и новые ощущения, помогавшие созданию множества вариаций на разные темы. Здесь таковыми оказались море, пляж, лодки и цветы Сен-Жана, бесконечно кружившие вокруг нас. Гуашевые рисунки Марка никогда еще не были такими богатыми. Он применял разную технику живописи и добивался в рисунках глубины и блеска чуточкой масляной пастели: взаимоисключающие вещества — масло и вода — создавали необычную фактуру.

«Рыба в Сен-Жан», «Голубой пейзаж», «Зеленый пейзаж» и «Сен-Жан-Кап-Ферра» — картины, заявляющие новый стиль, их детали выписаны смело и крупно, без всяких ненужных красот. Марк подарил мне большой гуашевый рисунок в голубых тонах — «Сен-Жан-Кап-Ферра», полный прозрачного блеска, и сказал, что голубой профиль на рисунке — это напоминание обо мне.

Териад был щедр и гостеприимен. Еду в его доме всегда подавали на красивом фарфоре, столы накрывали тонкими скатертями; он сам заботился о каждой мелочи. Ему помогали мадам Лан и ее дочь Маргерит — мать и сестра его обожаемой Анжелы, которая умерла несколько лет назад. Они выполняли каждое его желание и устраивали обеды с шампанским под апельсиновыми деревьями.

Характеры Марка и Териада отличались ровно настолько, чтобы быть взаимодополняющими. Териад — блестящий интеллектуал, образованный, с чувственным восприятием, утонченный и скрытный. Марк — импульсивный и комичный, обладающий богатой фантазией и остроумием, сентиментальный, склонный к драме и меланхолии. Их дружба приносила богатые плоды. Териад по-настоящему понимал природу артиста; его собственные идеи помогали зажечь искру и всегда совпадали с сокровенными желаниями художника.

Когда мы с Марком начали осматривать дома, я поняла, что его вкус изменился и теперь он предпочитает жилища побогаче. Марк часто говорил о своем желании уйти от дел и поселиться в провинции, держать коров и цыплят, но его мечта, как знаменитая «монашеская келья», была своего рода фантазией. Он уверял, что здесь, во Франции, он важная персона и не должен вести такую жизнь, какую мы вели в Хай-Фоллзе.

— Шагал не может жить в доме, на подъездной дороге к которому лежит навоз, — объяснял он.

В Сен-Жане было очень мало коров, их держали в темных и тесных сараях, куда дети ходили за молоком с бидонами, так что проблема с навозом исключалась.

Марку понравился высокий, величественный дом с вьющимися по скалистым садам цементными дорожками, с высокими старомодными окнами и огромными спальнями. Из трех спален он решил устроить мастерскую, и со свойственной нам импульсивностью мы тут же решили купить дом. Мы вели себя, как возбужденные подростки, и, поскольку в тот день приезжали другие покупатели, Марк немедленно подписал договор, согласно которому по истечении трех месяцев мы имели право купить дом или отказаться от его покупки. Но когда Ида поспешила приехать, чтобы взглянуть на дом, она не без оснований обругала нас. Дом весь состоял из лестниц, и там было очень мало солнца. Марк с грустью согласился, но дом был полностью меблирован, и, согласно договору, мы въехали туда.

Я писала Годфри:

«И Марк, и я постоянно даем себя увлечь. Теперь я понимаю, что должна вести себя более осмотрительно, а это смешно, учитывая мой характер! Жизнь в Кап-Ферра вялая. Если идет дождь, то по какому-то нелепому обычаю все сидят дома, даже дети пропускают школу. Цветы тут не вянут никогда; это место похоже на Эдемский сад. Я мечтаю увидеть неаккуратно подстриженную траву или деревья, которые выросли там, где им расти не положено».

Однажды в нашу дверь постучали две англичанки. Сказали, что они из лондонских театральных кругов, их звали Элизабет Сприг и Велона Харрис. Недавно они создали театр «Уотергейт» с постоянной труппой, приготовили репертуар на весь сезон, и им хотелось, чтобы Марк написал настенные панно для зрительного зала. Марк спросил, сколько они могут заплатить, а женщины бодро признались, что у них нет ни пенни. Мы все рассмеялись, заговорили о другом, но со временем стали друзьями. Марку понравилась идея: он впервые получил такое предложение с тех пор, как Грановский заказал ему декорации для Еврейского театра в Москве, а это было очень много лет назад.

Потом Элизабет и Велона предложили, чтобы Марк написал две картины и на год одолжил их театру. Марк согласился и сделал это в 1950 году. Работы назывались «Синий цирк» и «Танец». Я взяла их с собой в Лондон и помню озадаченный взгляд таможенника, который попросил меня развернуть картины.

— Вы называете это искусством? — спросил он.

Марк послал меня присутствовать на открытии этих двух больших полотен, и я с удовольствием вновь окунулась в лондонскую театральную жизнь, которая оказалась такой же радостной и волнующей, как во времена славы Стивена.

Марк хотел, чтобы в Лондоне я заодно расследовала историю с подделками Шагала. Однако выяснилось, что они так смехотворно плохи, что едва ли могут повредить репутации Марка. Только позже, в 1968 году, гораздо более талантливый мошенник, француз Давид Стейн, сумел нажить солидное состояние на производстве «Шагала». Стейна посадили в тюрьму. Отбыв срок, он продолжил создавать «Шагала», «Пикассо» и многих других, но теперь подписывал картины своим именем.

В Сен-Жане я читала Марку «Декамерона» Боккаччо, пока он набрасывал идеи кистью и ручкой. Эти однотонные акварели Териад заказал в дополнение к иллюстрациям «Декамерона» — знаменитым франко-фламандским миниатюрам пятнадцатого века. Работы Марка были сильными и язвительными, как некоторые из его ранних рисунков, сделанных в России, и представляли собой яркий контраст изящным миниатюрам.

С визитом на мыс Антиб приехал Пикассо (его привез шофер в ливрее) и гулял с нами по берегу. Тогда у нас был скромный «Пежо-201» — мне он казался косоглазым, потому что передние фары были расположены очень близко друг к другу. Тогда это была одна из немногих доступных машин. Желающие купить машину записывались в длинные списки и ждали своей очереди, за исключением тех случаев, как у нас, когда за машину платили в Америке и на ней был туристический номер. Количество выдаваемого бензина было строго ограничено.

Марк спросил Пикассо:

— Как вам удается доставать бензин для такой большой машины?

Пикассо улыбнулся и махнул рукой в сторону моря:

— Океаны бензина доступны для тех, кто может платить.

В другой раз мы встретили Пикассо с Франсуазой Жило и их детьми, выходя из музея Гримальди в Антибе, куда ходили смотреть красивые, игривые картины, которые Пикассо написал на огромных белых панелях. Марку они понравились; в них не было агрессии, свойственной предыдущему периоду. Эти картины наполняли величественный замок светом и весельем. Марк сказал об этом Пикассо, когда мы проходили мимо него в зале, и Пикассо казался довольным. Но эта встреча была короткой. Она случилась незадолго до знаменитого обеда в саду у Териада, описанного Франсуазой Жило в ее книге «Моя жизнь с Пикассо», когда два великих художника подначивали друг друга с утонченным цинизмом.

Прелюдией к этой встрече послужило теплое письмо, которое Марк (по предложению Иды) отправил Пикассо из Хай-Фоллза. К письму он приложил свою фотографию с Давидом и написал, что очень надеется встретиться с Пикассо после возвращения во Францию. Пикассо был тронут и повесил ту фотографию в своей мастерской. Продолжила эту увертюру Ида, которая устроила обед в доме Териада.

Обед прошел весело, даже при том, что — Франсуаза тоже помнит это — Пикассо был в дьявольском настроении. Перед едой он заставил Териада снять картину Боннара, потому что его «от нее тошнило». Как пишет Франсуаза, у Пикассо всегда портилось настроение при виде худосочных женщин, а мы с ней в то время были худыми, как и Джин, высокая для своего возраста. У меня в жизни был период вегетарианства (но не из теософских убеждений, как пишет Франсуаза, потому что никогда в жизни я не придерживалась даже отдаленно религиозных идей). Такие причуды Пикассо считал глупостью. Он был даже нетерпимее Марка, но Марк отличался более едким цинизмом. Они веселились, изводили друг друга, чем весьма развлекали зрителей. Пикассо намекнул, что в Америке Марку было слишком комфортно, чтобы вернуться во Францию сразу после освобождения. Что до родины Марка, то Пикассо сомневается, что Марк поедет в Россию, поскольку делать там особенно нечего. Марк отплатил, сказав, что Пикассо, великий коммунистический художник, должен поехать туда первым, чтобы проложить дорогу, хотя, к сожалению, в России его картины совсем не ценят. Пикассо сделал кислое лицо. Пикировка продолжалась на протяжении всего обеда; они оба были отличными актерами.

Пикассо очень ценил живопись Марка (гораздо больше, чем Марк ценил работы Пикассо), но не мог не провоцировать его демонстративно и изощренно и в конце концов довел Марка до состояния взбешенного быка. После этой не очень-то складной встречи они больше не виделись.

На лето мы вернулись в Оржеваль и застали Иду совсем больной. В конце концов ей пришлось перенести серьезную операцию на желудке. Позже я поняла, что в то время она нуждалась в материнском участии, но ни я не была хорошей матерью, ни Марк не был хорошим отцом. В каком-то смысле к самой Иде мы всегда относились как к матери — она оберегала нас, у нее все получалось, она была практичной и деловой, словом, обладала всеми качествами, которых мы были лишены. Но к счастью, Геа стал для нее и возлюбленным, и отцом, и его жизнерадостность и доброта помогли ей в это трудное время. В больничной палате Ида вновь начала шутить:

— Ты счастливый человек, папа. Ты можешь пукать, а я не могу.

Выйдя из больницы, Ида приехала поправить здоровье в Оржеваль.

Именно там Марк написал одну из своих великих картин позднего периода — «Красное солнце». В ней есть богатая и выразительная фактура, присущая ранним работам, и она излучает некую страстную радость, перед которой невозможно устоять. Нет ненужных деталей, нет колебаний, виден порыв художника; это взрыв, который вызывает взрыв в тех, кто видит его. Позже на основе этой картины хотели сделать гобелен, Марк нарисовал эскиз, но задуманное так никогда и не осуществили.

Летние месяцы в Оржевале были очень приятными. Джин надевала клетчатый передник и отправлялась в деревенскую школу; она быстро выучила французский и с удивительной легкостью привыкла к своему новому окружению. Джин постоянно заботилась о Давиде — возможно, даже излишне на его вкус, но они были очень привязаны друг к другу. В это время нас навестили несколько друзей из Америки: Макс Лернер, Джеймс Джонсон Суини из Музея современного искусства, Пьер Матисс и его жена Тина.

Марк становился все красивее и красивее. Пучки волос на выдающихся скулах стали почти белыми, сделав лицо мягче. Верхняя губа не была четкой, постоянно менялась, а вот нижняя оставалась твердой и слегка выдавалась вперед, как отвесный выступ скалы. Она свидетельствовала о силе и решительности, но говорила и о более сложной стороне его характера — недоверчивой, немилосердной стороне. Его улыбка удивительным образом освещала черты лица изнутри, ослепляла, как молодая луна, и озаряла лицо неожиданным сиянием. Однажды Давид сказал о своем отце: «Он может гипнотизировать людей, он просто не умеет не включать этот магнетизм — он настоящий волшебник!»

Немногих художников их собственные лица очаровывали больше, чем Рембрандта и Марка Шагала, немногие написали так много автопортретов. Интересно проследить бесконечные изменения, которым подвергся образ Марка в процессе этих вариаций. Самые известные — «Смеющийся автопортрет», вдохновленный Рембрандтом, и «Автопортрет с гримасой». На основе двух этих работ он позже сделал гравюры.

На самых ранних живописных этюдах, которые Марк написал, еще будучи студентом, его лицо смуглое и мужественное. Но в «Моей жизни», восхищаясь своим отражением в зеркале в родительской гостиной, он пишет: «На палитре моего лица были смешаны цвета пасхального вина, золотистой муки и засушенных меж книжных страниц розовых лепестков». О времени, когда Марк начал флиртовать с девушками, он пишет: «Я был бы не прочь слегка подвести глаза и подкрасить губы». Когда я спросила его об этом, он рассмеялся: «Так получалось, что рисование своего лица почти не отличалось от рисования картины лица в зеркале». Несомненно, ему нравилось любоваться собой.

В более поздние годы его восхищение собой очень сильно зависело от восхищения других. Бывало, он говорил о себе в третьем лице. Помню, как он спросил журналиста: «Что говорят о Шагале? Шагала любят?»

В «Автопортрете с семью пальцами» Марк схематично изобразил черты своего лица странным и прекрасным узором. Другой поразительный автопортрет — «Двойной портрет со стаканом вина», на котором Марк сидит на плечах улыбающейся Беллы (свидетельство всемерной поддержки, которую она ему оказывала), а маленькая Ида летит над его головой. Эта, одна из самых сильных картин Марка теперь принадлежит Музею современного искусства в Париже.

Марк всю жизнь рисовал себя на своих картинах, но эти работы не были автопортретами; их сюжеты скорее относятся к романтическим самофантазиям.

В конце лета 1949 года я отвезла Джин в Англию. Там она жила год с Годфри и Джорджианой, они водили ее в школу, лелеяли ее. Носились с Джин, как молодые родители с единственным ребенком, и заботились о ней старательнее, чем о собственных детях. Несмотря на это, Джин очень тосковала по дому.

Вполне естественное желание Марка получать больше внимания Давида и освободить его от собственнической любви и ревности Джин (мы все чаще ссорились из-за этого) было на время удовлетворено. Нужно было считаться и с двумя другими мужчинами в жизни Джин — Годфри и Джоном, но их любовь к ней только усиливала острую враждебность друг к другу. Из-за покровительства, которое Годфри оказывал Джин, и разговоров о разводе Джон вновь озлобился.

Теперь Джон сам зарабатывал себе на жизнь, подвизаясь в Лондоне оформителем железнодорожных вагонов. Он непрерывно трудился в течение нескольких лет, желая заработать пенсию, чтобы пораньше уйти от дел и вернуться наконец к своей живописи. Время от времени он навещал Джин в Брумфилде, пока отношения с Годфри не стали слишком напряженными.

Марк и Годфри постоянно настаивали, чтобы я занялась разводом. Я действительно собиралась этим заняться, но не решалась начинать, пока Джин была в Англии, потому что опасалась, что мои действия настроят Джона враждебно ко всем нам и Джин будет переживать. Я постоянно разрывалась между желанием угодить Марку, удовлетворить Годфри, успокоить Джона и избавить от страданий Джин.

Больше всего Годфри хотел, чтобы мы с Марком поженились, а до тех пор не особенно стремился познакомиться с ним. Он писал мне:

«Ты всем усложняешь жизнь, не приступая к разводу сейчас же. Ты не сможешь предложить Джин жить в твоем доме, пока твое существование не станет более упорядоченным. В противном случае Джин станет прекрасной забавой для любого мужчины, и добровольной забавой, потому что она будет думать, что все так и должно быть.

Я считаю, что мы подаем Джин дурной пример. Она эффектная молодая женщина с прекрасными задатками. Когда она подрастет, ей придется жить в условиях жесткой конкуренции, вот тогда ты увидишь небо в алмазах!»

Годфри уже считал мою десятилетнюю дочь эффектной молодой женщиной, которой грозила опасность распутной жизни! Квест Браун писала мне:

«Я понимаю, какая сложная ситуация возникла из-за того, что Джин пытается навязать свою волю Давиду. Это было неизбежно. Джин чудесная девочка, очень способная; у нее добрая душа, и в ней есть что-то очень английское. Всем станет легче, если на какое-то время Давид перестанет быть объектом безотчетной враждебности Джин. Она нежно любит его, но понимает, что он реальная угроза ее стабильному положению в семье. А с Вашими родителями Джин будет постоянно в центре внимания. Конечно, Вы будете переживать из-за Джин, с Вашим нежным сердцем не может быть иначе. Но, мое дорогое дитя, это лучший выход для всех заинтересованных сторон, и никогда, ни на одну секунду не считайте, что Вы навредили Джин. Вы все сделали как нельзя лучше, учитывая огромные трудности, которые повсюду подстерегали Вас».

Однако глубокая травма, впервые возникшая, когда Джин почувствовала себя отверженной (шесть месяцев, которые она провела в пансионе), продолжала свое разрушающее действие. Недавно она написала мне:

«Я все еще изо всех сил пытаюсь простить и забыть то, что для меня было оборотной стороной твоих семи лет изобилия с Марком. Надеюсь, это звучит не слишком резко, но мне кажется, Марк до такой степени управлял твоими эмоциями, что переключил твой материнский инстинкт на себя, иначе как расценить разницу между твоей заботой и преданностью по отношению к нему и тем, как ты избавилась от меня?»

Безусловно, она права. Марк очень искусно управлял моими эмоциями. Конечно, он стал еще одним моим ребенком, и я пожертвовала Джин, боясь рисковать своей новой жизнью, такой многообещающей. А теперь я снова принесла дочь в жертву, и разлука со мной и ее обожаемым Давидом причинила ей новую боль. На рождественские праздники она приехала в Оржеваль с Джорджианой — радостное воссоединение, но слишком краткое, чтобы утешить ее.

В октябре 1950 года мы снова оказались на Лазурном берегу с Давидом. Наша жизнь втроем была прекрасной. Давид был просто ангелочком, и мы с интересом наблюдали за ним. В отсутствие Джин он все время проводил с нами. Мы все обожали путешествовать, а еще нам нравилось выбирать дома. Давид и сейчас такой, всегда в движении и всегда в поисках идеального дома, где он поселится окончательно.

Годфри писал: «Я не вижу, что вы где-либо окончательно поселились или хотите поселиться». Конечно, он был совершенно прав, точнее, мы с Марком постоянно «поселялись» где-то. Если в гороскопах и есть доля истины (забавная и безобидная теория), то она заключается в том, что мы, рожденные под созвездием Рака, имеем обыкновение «носить свой дом с собой». Мы любим дом, где живем, но не боимся сорваться с привычного места. Однако Марк приближался к тому возрасту, когда желательно иметь какой-то кров, хотя бы только для того, чтобы собрать все картины под одной крышей.

Марку часто приходилось переезжать с места на место, но он всегда упорно следовал за своей звездой, преодолевая все трудности. В перерыве между двумя войнами жизнь была спокойной, и неистовое стремление Марка двигаться дальше и дальше стало утихать, однако в годы фашизма и войны опять вернулась эта навязчивая неопределенность. Снова он стал вечным жидом, безоглядно следующим за своей звездой, а его картины наполнились откровениями и более жизненными утверждениями. Шагал-человек мечтал где-то поселиться и обустроиться, но Шагал-художник всегда искал движения и обновлений. На этот раз победил человек с его безошибочным инстинктом самосохранения.

Однажды мы приехали в деревню Сен-Жаннет, расположенную в горах над Вансом, чтобы повидаться с Жоржем Рибемон-Дессенем, великим поэтом-сюрреалистом. Он приветливо поглядел на нас сквозь массивные очки в роговой оправе, улыбнулся и вскинул в приветствии длинную худую руку. Рибемон-Дессень был одним из самых по-настоящему терпимых людей, каких я встречала, и я редко чувствовала, что меня принимают с такой готовностью, как он. Но это не мешало ему яростно отстаивать собственные убеждения. Он горячо уговаривал нас поселиться в этой скалистой деревне, где на каждой маленькой площади был фонтан и несколько тенистых деревьев, а по извилистым тропинкам взбирались ослы, наевшиеся травы в долине. Несмотря на очарование, мы сочли деревню слишком уж изолированной.

Зато Ване показался нам идеальным местом, и мы нашли там большой дом с мебелью и подходящим названием — «Студия». Высокие французские окна, балконы с каменными балюстрадами, фрукты Ванса в керамических вазах и чайные розы из сада вдохновили Марка на целую серию однотонных акварелей. Тогда же он сделал несколько набросков гуашью, чернилами и пастелью, на которых изобразил меня с детьми за круглым столом. Масляные краски остались в Оржевале, и возможности Марка были ограничены этими простыми средствами, а новые впечатления давали волю его воображению.

Марк чувствовал себя свободным в этом очередном временном жилище — оно не было обременено грузом прошлого. Холсты были забыты, как и обязательство завершить их, которое Марк сам себе навязал. Мне кажется, что эта навязчивая добросовестность иногда давала плохие результаты. Некоторым из переработанных холстов не хватает первобытной силы. Технически они безупречны, и невозможно заметить, что они были переписаны. Но свежесть фактуры обманчива. Эти картины часто имели такой же успех у агентов и коллекционеров, как и более живые и непосредственные работы, и этот успех укреплял Марка в его навязчивом стремлении завершить все начатое. Ему и в голову никогда не приходило, что суждения людей, которые получали очень серьезную прибыль от продажи его картин, никак не могли быть объективными.

Кроме того, Марк пользовался такой славой, что критики редко позволяли себе нелицеприятные суждения. По мере того как дорожали его работы, Шагал все больше и больше становился священным и неприкасаемым. Когда в редких случаях искусствовед выступал с критикой, Марк, естественно, огорчался, потому что привык к хору одобрений. Статья, которая не вся состояла из хвалебных слов, ввергала его в уныние; он боялся быть «непонятым». Не уверена, сомневался ли Марк в искренности оценок, высказанных непредвзятыми людьми, но точно знаю, что отзывы художественных критиков значили для него больше, чем он считал нужным признать.

Я не верю, что Марк придавал большое значение мнению критиков во время первых значительных периодов его жизни, в России и в Париже. Критика лишь укрепляла его убежденность в необходимости быть абсолютно честным с самим собой. Результат — ошеломляющие шедевры, настолько исполненные тайны и красоты, что зритель не стремится разгадать их загадку, а просто вбирает в себя это чудо.

И все же какие-то тайные сомнения, должно быть, закрадывались в душу Марка во второй половине его жизни, потому что он бывал явно огорчен неблагоприятными отзывами.