Главная / Публикации / Вирджиния Хаггард. «Моя жизнь с Шагалом: Семь лет изобилия»

Глава V. «Холмы» — работа и друзья

Пришло время подыскать постоянный дом, чтобы Марк наконец мог собрать вместе всю свою большую коллекцию картин — все незаконченные холсты и сотни рисунков, акварельных и гуашевых, написанные за всю жизнь. И мы снова переехали — в усадьбу «Холмы».

Мать Клода Бурде — Катерина Поцци, которая развелась с мужем, драматургом Эдуардом Бурде, — много лет прожила в Вансе, и, с тех пор как она умерла, семья Бурде стала приезжать в ее дом на праздники. Когда Клод участвовал в движении Сопротивления, он прятался в комнатке в неподалеку стоявшем здании, дверь которого выходила на поля позади дома. Звон колокольчика в доме предупреждал об опасности, и у него было время скрыться.

Именно в этом доме Поль Валери тайно встречался с Катериной Поцци, и дом был полон его акварелей и портретов Катерины.

Клод и Ида Бурде редко бывали в «Холмах», но их трое детей, приезжавших сюда с бабушкой, считали его раем на земле. Дом нуждался в серьезном ремонте, и, когда мы впервые увидели его, он выглядел уныло. Струи воды, которые стекали с железных перил, ограждавших протекающую крышу террасы, оставляли длинные ржавые следы на желтых стенах, а разбитые стекла веранды и потрескавшиеся цементные ступени усугубляли гнетущее впечатление.

Обе Иды очень хотели, чтобы Марк купил усадьбу, но, помимо печального состояния дома, Марка останавливал тот факт, что рядом, вниз по дороге, жил Матисс. Только что открылась расписанная им капелла, и шли разговоры о том, чтобы назвать эту дорогу улицей Анри Матисса.

Дом Ренуара в Ле-Канне тоже продавался, и мы поехали на него посмотреть. Стеклянная студия в саду была разрушена, но сад был прекрасен, а дом прост и полон очарования. Мне он понравился, но Марк знал, что никогда не сможет быть самим собой в доме Ренуара. Он хотел жить на чистом месте, подальше от ауры других великих художников.

В конце концов Марку понравились «Холмы», потому что рядом с большим домом стояло двухэтажное здание с наружной лестницей, идеально подходившее для мастерской, — ему и в самом деле уже доводилось служить мастерской. Человек, который подделывал Матисса, снимал это здание у семьи Бурде, а когда мошенничество раскрыли, он сбежал, и больше его не видели. Артишоки, которые этот жулик посадил возле домика, все еще давали плоды, и мы сорвали несколько на ужин.

Длинная подъездная аллея, вдоль которой росли кипарисы, поднималась к дому, огибая заросли эвкалиптов, и вела к террасе, затененной виноградными лозами и розами. Из большого окна мастерской Марк мог видеть Средиземное море, глядя поверх верхушек финиковых пальм и апельсиновых деревьев, поверх древних стен города Ванса, которые позже послужили сюжетом многих его картин. За домом возвышались два скалистых утеса — Бау-Блан и Бау-Нуар, похожие на пару древних сфинксов, — высотой в восемьсот метров.

Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы превратить обветшалое строение в ухоженный белый дом с зелеными ставнями и крышей с изогнутой черепицей.

Весной 1950 года мы перевезли все свои вещи из Оржеваля и вступили во владение «Холмами».

Я писала Годфри:

«Переезд высосал из меня все силы до последней капли, но лежать в постели и слушать, как квакают лягушки и поют соловьи, — это награда, которая помогает справиться с усталостью. Солнце приходит в дом и нагревает только что натертые полы, из сада поднимается вкусный запах, доносится веселый стук мотыги и голоса рабочих. Я буду чуть ли не скучать по рабочим, когда они закончат копать нам водосток. Особенно их будет не хватать Давиду. Они делают для него шляпы из коричневой бумаги, таскают ему песок и воду ведрами, а он сидит на корточках на краю канавы и переводит им рассказы из английской книги.

Марк уверен, что это место гораздо лучше рая. Сегодня он сказал: "Это лучшие годы моей жизни"».

Я начала приводить в порядок мастерскую. Впервые после войны все вещи Марка были собраны под одной крышей. Ида прислала красивую старую мебель, которую сохранил Андре Лот. Она обрадовалась, увидев в комнатах несколько семейных вещей, которые напомнили ей о матери. Комната, когда-то служившая убежищем Клоду Бурде, стала спальней Иды.

Над каминной полкой в гостиной висела прекрасная «Жених и невеста на фоне Эйфелевой башни», а в столовой мы повесили «Продавца скота».

Дом украшали две маленькие скульптуры — бронзовая обнаженная фигура работы Ренуара и терракотовая фигурка Лорана. Больше у Марка не было вещей, сделанных другими художниками. Он мог бы обменивать свои картины на творения лучших живописцев, но предпочитал хранить у себя собственные. Чужое творчество тревожило его. Это можно понять, поскольку собственное видение художника кажется ему единственной абсолютной реальностью.

Наконец Марк всерьез принялся за работу. Сначала он сделал две большие картины для театра «Уотергейт» — «Синий цирк» и «Танец». Я помогала ему составлять их из маленьких эскизов, как раньше помогала с «Красным солнцем». Марку не нравился этот механический процесс. Увеличивая эскиз, он нередко переписывал его, но в этих работах стремился сохранить их изначальное настроение.

Приступая к новой картине, Марк делал набросок — широкими линиями углем и, когда был доволен, брался за кисть, которую макал в серую краску, разбавленную скипидаром. Скипидар смешивался с углем, и рисунки получались удивительно красивыми. Потом Марк накладывал основные краски. Иногда он брал кусок цветной бумаги или ткани и прикладывал его к холсту, чтобы посмотреть, как оттенок будет смотреться на полотне. Вокруг него лежало много цветных вещей. Иногда Марк приносил совсем уж непонятные предметы, и когда я что-нибудь теряла, то искала это в его куче сокровищ. Однажды он взял в детской несколько ярких носков, чем очень рассмешил детей.

Хотя его небольшие руки двигались с невероятной скоростью, работа над картинами шла очень медленно. Фактура и цветовые модуляции отличались бесконечным разнообразием и тонкостью. Марк никогда не работал с чистыми, ровными тонами, как Матисс. Медленно и терпеливо он выписывал самые мелкие детали, а его руки трепетали и летали, как птицы.

Я видела, как Марк подолгу с перерывами работал над одним и тем же холстом. Он всегда одновременно трудился над несколькими картинами, иногда они становились серией, поскольку в них было что-то общее. Порой Марк откладывал картину на несколько лет и возвращался к ней после того, как исчезало то, что терзало его в начале работы. Тогда он мог взглянуть на нее свежим взглядом и воспринимать ее по-новому.

Марк чувствовал суть материала, его вибрации и изменения. Марк уважал его независимость и никогда не злоупотреблял ею. Как даосский мастер, он искал тайну, которая жила в его материале, и при работе всегда помнил о ней. Вот почему картины Марка так близки к природе. Его знаменитый тест заключался в том, что он клал картину в траву или прислонял к дереву, чтобы посмотреть, как на этом фоне выглядят нарисованные трава и деревья. Такая проверка подтверждала идею Марка о том, что хорошая картина создана из подлинной, живой материи, и объясняла его любимую теорию необходимого «химического» качества картины. Марк имел в виду, что существует мистический элемент, без которого картина не может подняться над сферой чистой материи и войти в сферу чистого творчества, без которого она не может стать носителем новой жизни. Этот элемент сродни кусочку живой материи.

Что давала Марку интуиция — определить сложно, но художественные критики, которые обожают определения, часто просили его объяснить это особое чутье. А поскольку считается, что знаменитые художники должны в интервью теоретизировать о своих картинах, Марк то и дело подробно объяснял эту свою теорию.

Мне не нравятся эти столь популярные сейчас интервью; я считаю, что художники, которые слишком откровенничают, вредят себе.

Ничто не раздражало Марка больше, чем попытки объяснить темы его картин. От одного лишь слова «символизм» он начинал утомленно и с досадой вздыхать. На самом деле, постоянно рассуждая о «химии», Марк нарочно уводил людей от размышлений о смысле его сюжетов и о том, чем они были обязаны его подсознанию.

Марк знал, что внутри него есть какая-то мистическая сила, наполняющая его картины образами из сновидений, но ему не хотелось объяснять происхождение этих образов, и он нервничал, когда это пытались делать другие. Марк отлично знал, что образы имели свое значение, но для его сознания это были всего лишь случайные формы, создающие композицию картин элементы, иногда почерпнутые из видимых источников, иногда рожденные воспоминаниями. Его привлекали их формы, цвета и мистические качества. То невеста изображена строго вертикально, она словно выстреливает в небо, как комета, а за ней развевается длинная фата. То голова невесты вырастает из складок фаты, как джинн из облачка дыма. Христос на кресте резко разделяет пространство на картине. Лестница и мольберт — архитектурные элементы. Головы двух влюбленных или два круга, то слившиеся вместе, то метафорически изображенные в виде солнца и луны, часто являются основными элементами картины.

Подлинное видение художником мира всегда раскрашено образами, которые он проецирует на окружающие его предметы. Не будет преувеличением сказать, что Шагал в самом деле видел взбирающихся по лестницам рыб и растущие вверх корнями деревья, пока разум не возвращал его к действительности. Они казались ему такими же реальными, как осязаемые вещи, которые составляют нашу жизнь.

Марк никогда не говорил со мной о своих снах. Возможно, он никогда не запоминал сновидения, потому что граница между ними и явью была слишком тонкой для него и он не очень понимал, где она проходит. Марк часто говорил мне, что живет в снах. Но в «Моей жизни» он очень выразительно описал три сна, один из этих снов был таким ярким, что позже Марк нарисовал его, картина называется «Явление»: «Вдруг разверзается потолок, гром, свет — и стремительное крылатое существо врывается в комнату в клубах облаков. Тугой трепет крыльев. Ангел! — думаю я. И не могу открыть глаза — слишком яркий свет хлынул сверху».

Как-то один критик спросил его, служит ли реальность вдохновением для его фантазий, и Марк, находившийся в веселом настроении, ответил:

— Конечно. Видя лицо, я рисую лошадь, а видя лошадь, я рисую корову.

— А видя петуха?

— Видя петуха, я первым делом хочу его съесть, а после того, как его съел, я рисую пару влюбленных в небесах.

Позже Марк сказал: «Художники всегда были и остаются сумасшедшими. Почему люди думают, что мы должны говорить разумные вещи?»

Когда Джин было семь лет, она дала определение картинам Марка. Она сказала: «Пикассо рисует сумасшедшие вещи и расставляет их правильно, а Шагал рисует вещи такими, какие они есть, и переворачивает их вверх ногами».

Эти два художника представляют собой полную противоположность, однако они оба главенствовали в современной живописи на протяжении целого столетия.

Ни один художник не показал хаос нашей эпохи так, как Пикассо. Шагал внушает мимолетное впечатление мистического равновесия, которое всегда существует вне хаоса и которое, по убеждению художника, однажды восторжествует над хаосом.

Пикассо был титаном, стремившимся шокировать и потрясти мир. Сначала он верой и правдой служил тому великому огню, который горел внутри него, но постепенно попал под чары собственной магии. Вулкан Пикассо изверг лаву, она многое разрушила, но в то же время принесла немало пользы.

Первую половину жизни Шагал провел в лихорадке созидания, не тратил времени на еду и сон, на размышления и суждения, безразличный к похвалам и славе. Работы этого периода ошеломляют. В них есть непостижимый внутренний свет, собственная мистическая жизнь. Художник строит мир, в котором жизнь начинается заново. Если мы верим в эту жизнь без колебаний, она настолько захватывает нас, что ни один другой мир не кажется настолько реальным. Эти картины — новые живые существа, подаренные реальному миру и все еще хранящие тепло огня мироздания, они начинают свою собственную жизнь, которая несет перемены и развитие. Их уносят отливы и бурлящие потоки, их отношения с другими созданиями и временами непрерывно меняются. В умах людей они постоянно меняются и следуют за мистическими моделями истории. У них долгая жизнь, но им грозит смерть, как любому живому существу. У них даже есть свои настроения и характеры. Возможно, они страдают, когда их убирают в хранилища. Возможно, их души оживают, только когда их любят и понимают. Возможно, враждебность им каким-то образом вредит.

Однажды английского художника Фрэнсиса Бэкона спросили, почему люди на его картинах кричат. Он ответил, что люди кричат, когда на них смотрят, но кто знает, не замолкают ли они, когда зритель отворачивается.

Предназначение некоторых картин Шагала — доставлять удовольствие; их продают за огромные деньги, они годами висят в дорогих рамах, но на большее они не способны. Другие работы, особенно ранние, трансцендентны, они сияют внутренним светом и наделены даром уносить зрителей в другие измерения.

Однако наше восприятие искажено модой, гипнотической притягательностью и денежной стоимостью предмета искусства. Критики, чья работа — наблюдать за изменениями в профессиональной жизни художника, критиковать, направлять и поощрять, часто вступают в сговор с торговцами. Они стремятся представить картины в более выгодном свете, а не критикуют их. Сегодня редко встречаются такие профессионалы, как Шарль Этьен. Торговцы сделали невероятно успешный бизнес из абсолютной потребности художника выразить свое особое видение мира, но художник, который слишком увлекается своим успехом на рынке искусств, может утратить возможность созидать произведения, существующие вне времени.

Получая признание, художник теряет свободу; начиная новую работу, он невольно думает, сколько она будет стоить, если только ему не хватит смелости вырваться из рамок этой системы и отказаться продавать картины торговцам.

Однажды Марк сказал Карлтону Лейку: «Если бы я был свободен, я бы не писал картины на продажу, не выставлялся бы в галереях, где желающие за большие деньги покупают мои работы либо потому, что хотят украсить квартиру, либо потому, что это хорошее вложение денег. Я бы провел остаток жизни, рисуя мою Библию». Карлтону Лейку следовало бы спросить, почему Марк считает себя недостаточно свободным, чтобы немедленно осуществить это желание.

К последним по-настоящему свободным художникам относились Ван Гог, которого не интересовал успех; Тулуз-Лотрек, которому не было нужды продавать свои картины; Сезанн, который предпочел работать в уединении; и Гоген, который скрылся от цивилизации. Молодой Шагал принадлежал к их миру.

Однажды он сказал художественному критику и историку искусств Андре Парино¹: «Я часто мечтаю о великом дне, когда смогу полностью изолировать себя, как монах в келье. Все, что мне нужно, это работа и какой-нибудь спокойный уголок с решеткой, через которую мне смогут давать еду».

Но слава — безжалостный деспот, а торговцы и критики состоят у нее на службе.

Последним прибежищем Шагала стала не монашеская келья, а позолоченная тюрьма, куда торговцев и критиков допускали по очереди; утрачена простота, утрачено непосредственное соприкосновение с бесхитростной жизнью, утрачены невинность и естественность. Марк мог бы все это сохранить, если бы действительно хотел.

Среди прочих опасностей, которые подстерегают художника, существует опасность вторжения чужих суждений в процесс созидания. Марк слишком просто сдавался, когда авторитетные люди, вооруженные убедительными аргументами, критиковали незаконченную работу. Иногда я видела, как картины бывали испорчены из-за чужих советов. Хрупкую и ускользающую тайну картин Марка нельзя было поймать, как бабочку сачком, ее нужно было наблюдать молча, отойдя на почтенную дистанцию, чтобы не спугнуть ее, не заставить улететь. Я верю, что духовная основа может быть разрушена структуральными изменениями, которые идут извне.

Марк говорил, что Белла была его постоянным и самым авторитетным критиком. Ни одна картина не считалась готовой, пока Белла не объявляла ее завершенной. Белла была верховным судьей. Она отстаивала свое мнение, даже если оно не совпадало с мнением Марка, и обычно Марк в конце концов понимал, что Белла права.

Однажды Ида приехала в Ване и раскритиковала все картины, над которыми он работал. Марк послушно ходил за ней, «подправляя» некоторые кистью, обмакнутой в серую краску и скипидар. Когда Ида ушла, я сказала Марку, что меня удивляет его покорность.

Помню еще один случай. В Хай-Фоллз приехал Пьер Матисс, чтобы забрать новые работы. Он взял еще не просохшую картину и привязал ее на крышу своей машины лицевой стороной вверх, несмотря на слабые протесты Марка и заверения, что полотно еще не закончено. .

Безусловно, самые великие картины Шагала — те, в которых ярко передан первый порыв художника, вдохновивший его на создание полотна. Ни один критик, будь он даже наделен способностями провидца, не мог бы и наполовину понять изначальный замысел мастера. Живописец, который позволяет вторгаться в свое творчество, приносит своего рода жертву.

Многие люди позволяют себе вмешиваться в жизнь знаменитого художника, и велики подстерегающие его опасности. Его картины становятся общественным достоянием раньше, чем он выпустит их из рук. Семья и друзья, агент — каждый чувствует себя вправе высказать мнение до окончания работы. Даже сам художник превращается в некое общественное достояние — символ успеха. Камера проникает в святилище мастерской художника, и миллионы телезрителей могут наблюдать за процессом творчества.

Художника просят стать актером, что вообще-то ему не свойственно. В фильме Клузо «Тайна Пикассо» показано мастерство художника, но картины, которые Пикассо сделал специально для фильма, явно не удались. В другом фильме показали, как Матисс со свойственным ему спокойствием и чувством меры создал полностью завершенную картину, однако ей не хватало того очарования, которым обычно отмечены его полотна.

В фильме, снятом в 1970-е годы, у Марка взяли интервью во время работы:

— Говорят, вы плохо рисуете.

— Конечно, я плохо рисую. Мне нравится плохо рисовать.

— Вы много сомневаетесь, у вас нечеткие линии, как будто вы чего-то ищете.

— Конечно, я сомневаюсь, без этого нельзя. Я постоянно нахожусь в поиске.

Ясно, что вопросы досаждали Марку, но он продолжал работать, не обращая внимания на это раздражающее, провоцирующее вмешательство. Фотографы тоже пользуются дурной славой из-за своей нахрапистости; не все относятся к людям с таким уважением, как Шарль Лейренс. У меня сохранились неприятные воспоминания о том, как Марк позировал талантливому американскому фотографу Филиппу Халсману. У Халсмана были бесцеремонные и властные манеры, он входил в гостиную без спроса, везде разбрасывал свои провода, вешал драпировки, без разрешения передвигал скульптуры и довольно высокомерно давал указания тем, кто ему позировал. Нас с детьми он тоже фотографировал, и на снимках мы получились напряженными и неестественными — на лицах было страдальческое выражение. Халсман дал нам посмотреть несколько «нескромных» портретов, которые он никогда не демонстрировал моделям. На этих снимках он очень зло показал людей, подчеркнул все их недостатки. Портреты выглядели как карикатуры. Среди них был снимок, на котором герцог и герцогиня Виндзорские сидели с невозможными гримасами на лицах. Я подумала, а не сделал ли Халсман такой портрет и Марка, когда я не видела.

Марк был отличным актером, умел располагать к себе людей и быть обаятельным. Он так хорошо научился играть роль Шагала (того Шагала, которого хотели видеть люди), что было невозможно понять, играет он или нет. В глубине души Марк был очень робким, и он никогда не чувствовал себя по-настоящему легко, разве что когда оставался с семьей и самыми близкими друзьями. Напротив, в его обществе легко себя чувствовали все остальные.

С Марком было очень приятно общаться, и к нам часто приходили гости. Желтовато-зеленый, из кованого железа стол с каменной полированной столешницей был всегда накрыт на террасе под пальмами.

Часто приезжал Териад. Иногда бывал Жак Превер, эксцентричный и озорной поэт, всегда непосредственный и естественный, поражавший нас своим непредсказуемым, энергичным, острым умом, язвительным неуважением к любым условностям, переполняющим душу стремлением к свободе и неизменной юностью. Всего один раз я видела, как Превер обозлился и с жестоким юмором обрушился на довольно манерную женщину, явно страдавшую от недостатка уверенности в себе, — он нападал на нее, пока она не расплакалась. Он любил женщин, но не выносил мужеподобных дам. Превер был доброжелательным и приятным человеком, бесконечно забавным и смешным, вечно с сигаретой в уголке рта и стаканом красного вина в руке.

Гостил у нас и Жак Лассень — выдающийся художественный критик и историк искусств, огромный высокий мужчина с мягкими манерами. Это был увлекающийся человек, абсолютно преданный Марку. Ему удалось так ловко провести переговоры с наследниками Амбруаза Воллара, что Марк смог очень дешево купить три большие гравюры. Но Марк не всегда ценил преданных и бескорыстных друзей. Как ни странно, некоторым, гораздо менее порядочным, людям порой удавалось расположить его к себе.

Бывшая жена Жака Ассия, русская по происхождению талантливая писательница и яркая личность, болела туберкулезом. По моему совету она поселилась в Вансе, пытаясь продлить свою ускользающую жизнь, такую богатую событиями. Ассия обладала поразительной жизнерадостностью, которая чудесным образом поддерживала ее, вопреки всем пророчествам. У Ассии даже был совершенно здоровый ребенок от ее любовника, но ей никогда не позволяли брать его на руки. Он жил у приемной матери за городом, недалеко от Парижа, и я однажды повезла Ассию повидать его. Она осталась сидеть в машине, и ребенка показали ей через окно. Она весело улыбалась, не выказывая ни слез, ни жалости к себе. Со своим доктором в Вансе она постоянно шутила даже относительно собственной смерти. Марк боялся пускать ее к нам в дом (его преследовал навязчивый страх заразиться), и я часто навещала ее в пансионе, где мы беседовали на всякие интересные темы.

Когда Марк ездил в Париж в 1946 и 1947 годах, он останавливался у Ассии, к тому времени уже расставшейся с Жаком. Она была пикантной, красивой женщиной с пепельно-светлыми волосами и бледно-зеленоватыми глазами. Туберкулез у нее временно утих, и ее объявили не заразной. Только вернувшись домой, Марк признался мне, что останавливался у Ассии. Он думал, я испугаюсь, что он поддался соблазну. Марк рассказывал, что Ассия пыталась сблизиться с ним, но он остался равнодушным. Он называл ее Марией Башкирцевой нашего времени. (Мария Башкирцева — русская художница, жившая в начале века; романтичное, пылкое создание. В возрасте двадцати четырех лет умерла от туберкулеза.) Марк утверждал, что такой тип женщин пугал его и не было никакого риска, что он поддастся ее чарам. Кроме того, она могла все же заразить его.

Зная о невинном флирте Марка с молодыми девушками в Витебске, я подозревала, что для него сексуальная распущенность всегда связана с возможностью заразиться. Марк рассказывал о ловушках, что устраивала для него «неистовая» Анюта, с которой он встречался в течение четырех лет. В конце концов Марк поцеловал ее — он назвал этот поцелуй ужасным, — и через несколько дней она заболела. Ее лицо покрылось красными прыщиками, и Марк спросил ее, не стал ли его поцелуй причиной болезни.

Марк был довольно целомудренным и сдержанным в вопросах, касавшихся отношений с противоположным полом. А еще он был абсолютно верным мужчиной — никогда не поддавался соблазнам, потому что его бурный темперамент уходил в картины.

Главным человеком в жизни Марка оставалась мать. Белла была его идеальной невестой, первой любовью и женой, и все же со временем Марк и в ней стал находить материнские черты. Отношения с Идой были весьма бурными, они с Марком очень походили друг на друга, но Ида тоже в какой-то степени стала ему матерью. Женщины всегда играли важную роль в его жизни. На картинах он показывал такое полное единение с женщиной, что лицо художника-возлюбленного сливается с лицом его любимой.

Как у большинства художников, женская составляющая в характере Марка была развита наравне с мужской. В его понимании женщина являлась синонимом чистоты. Однажды он прочитал в газете заметку об изнасиловании и сказал мне, что, если бы вдруг я оказалась на месте несчастной жертвы, его физическое влечение ко мне на какое-то время сошло бы на нет.

— Белла была девственницей, — сказал он. — Вернувшись в Витебск после четырехлетнего отсутствия, я спросил ее, по-прежнему ли она чиста, и она ответила «да». Я верил ей безоговорочно.

Однако на деле все было не так. Марк рассказал, что, когда в первый раз жил в Париже, там проездом оказалась его кузина, молодая женщина из Витебска, которая направлялась на свою собственную свадьбу, и они всю ночь занимались любовью. Я заметила с усмешкой: «Надеюсь, ее жених не придерживался таких строгих взглядов на девственность, как ты».

Ассия вернулась в Париж, решительно настроенная мужественно встретить смерть. Она знала обо всем, что с ней происходит, но от близких ей людей ждала веселья, любви и никак не жалости. В пансионе она часто и подолгу разговаривала через изгородь в глубине сада с двумя маленькими мальчиками из Америки. Это были сыновья Аркадия и Роуз Леокум, которые позже стали нашими друзьями.

Я попросила Аркадия прислать мне его воспоминания о нашей дружбе. Марк был доволен знакомством с Леокумами, поскольку в их обществе чувствовал себя абсолютно свободно. Аркадий признался, что, когда мы с Роуз впервые встретились в деревне, его не очень радовала мысль о том, что придется знакомиться с каким-то художником по имени Марк Шагал. Он тогда ничего не знал о том, что Марк известный художник, поэтому их дружба с самого начала была искренней.

К своему удовольствию, Марк выяснил, что Аркадий прекрасно говорит на идише. Кроме того, мать Аркадия Катя, которая приехала погостить в Ване и тоже подружилась с Марком, говорила по-русски. Если две семьи собирались вместе, то веселый разговор звучал одновременно на четырех языках. Когда мы ходили обедать к Леокумам, Марк бывал в хорошем настроении и нередко просил бумагу и цветные карандаши и прямо за обеденным столом рисовал для наших друзей.

Марку нравилось показывать свои картины людям с непосредственным восприятием, у которых был свежий взгляд на его работу, поскольку они не знали его творчества. Однажды Марк сказал, что никак не может понять одну картину, и попросил Аркадия честно сказать, что он о ней думает. Чистосердечные слова Аркадия стали для Марка откровением.

Аркадий часто говорил об «удивительном предложении» Марка. Марк так ценил прекрасные отношения между нашими семьями и так хотел сохранить их, что предложил Леокумам акр своей земли и помощь в строительстве дома. Он хотел, чтобы мы вместе растили сыновей и организовали для них уроки иврита. Так Марк смог бы осуществить свою мечту и дать Давиду еврейское юс-питание. Ему хотелось, чтобы я больше общалась с евреями, чтобы у нас были такие близкие друзья, которые становятся почти членами семьи. Ведь он вырос в большой семье и мечтал иметь такую же.

Но у Аркадия кончались деньги, полученные от продажи его бестселлера «Храм» — романа о строительстве иудейского храма в городе Вестпорте, штат Коннектикут. Аркадий собирался вновь работать в рекламном агентстве в Нью-Йорке, и в 1950 году наши замечательные друзья покинули нас. Я больше никогда не видела Роуз, потому что через несколько лет она умерла.

Марк предложил Аркадию стать его агентом в Нью-Йорке и попытаться получить заказ на большие настенные панно. Аркадию было приятно это предложение, но он отказался, объяснив, что он писатель и не может жить за счет чужого творчества. Однако согласился поговорить кое с кем о панно и позже обратился к раввинам роскошной синагоги Храм Эману-Эль на Пятой авеню, которым это было просто неинтересно. Только через несколько лет самые красивые общественные здания Нью-Йорка стали бороться за право заказать настенные панно и витражи Шагалу — среди них «Метрополитен-опера» в Центре Линкольна и здание Организации Объединенных Наций.

Поль Элюар приехал в Ване с Доминик, доброжелательной и искренней молодой женщиной, которую встретил в Мексике на Мирной конференции и почти сразу женился на ней. Первое время после смерти жены Нуш Элюар был раздавлен горем, а потом превратил свою любовь к Нуш во вселенскую любовь к угнетенному человечеству. Он писал воинственные стихи и выступал за демократию. Элюар был мягким, мечтательным человеком, но в душе его горел неугасимый огонь, и время от времени он бывал очень говорлив. В нем уже чувствовалась болезнь, которая унесла его в 1952 году, и его руки дрожали так сильно, что ему было трудно удержать стакан вина.

К нам часто приходили торговец предметами искусства Эме Мэг и его жена Маргерит. Маргерит была человеком доброжелательным и прямодушным. Я навсегда запомнила, как она учила меня готовить, говоря с красочным акцентом жителей Южной Франции: особый южный суп буйабес, приготовленный из средиземноморского окуня, который нужно держать на горячей плите не больше десяти минут, и знаменитый соус айоли — майонез с чесноком, который пестиком растирают в ступке, пока он не превратится в пасту. Маргерит была веселой и простой, какими обычно бывают свободные и жизнерадостные люди. Эме не был таким экстравертом и никогда полностью не расслаблялся. Но его маленькие голубые глаза видели все, а на тонких губах играла слабая улыбка, выражавшая и удовольствие, и дипломатичную любезность. Он обладал редким природным чутьем на произведения искусства и блестящим практическим умом — два таланта, которые могу показаться несовместимыми.

В конце концов Мэг выиграл сражение с Карре и получил эксклюзивные права представлять Шагала. С тех пор он стал самым знаменитым и влиятельным агентом во Франции.

Уже ходили разговоры о том, что Мэг собирается основать большой фонд в Сен-Поль-де-Ванс, рядом с домом, где недавно поселился. Его оригинальная идея заключалась в том, чтобы создать место, где лучшие художники из всех стран могли бы собираться, работать, выставляться и обмениваться идеями. Мэг уже заказал испанскому архитектору Хосе Луису Серту оформление здания, а Жоан Миро, который часто приезжал в Сен-Поль, всячески поддерживал общий интерес к этому амбициозному проекту. Миро всегда будто светился от удовольствия, всегда бурлил энергией, ему все было любопытно. Они с Марком по-доброму относились друг к другу, поссориться с Миро было практически невозможно.

После войны Ида очень много сделала, чтобы упрочить положение отца, и хотела зарабатывать на жизнь как его внештатный агент. Она получала определенный процент от продаж картин Марка, на что Мэг согласился с неохотой. Он был из тех людей, которым нужно все или ничего, и Марк разрывался между ними обоими (когда я ушла, жена Марка Вава всю эту работу поручила Мэгу, и Ида осталась в стороне). В 1949 году, благодаря успешным сделкам, Ида смогла купить старый дом на набережной Часов рядом с Новым мостом в Париже; одна сторона этого дома выходила на площадь Дофина, прямо на жилище моих родителей.

Ида обставила дом с большим вкусом, унаследованным от матери, украсила его картинами отца, предметами искусства и мебелью, которой Марк поделился с дочерью. Она очень умело управлялась со всеми делами, и Марк гордился ею. Говоря о дочери, он замечал: «Люди, которые ходят на цыпочках и поднимают вверх мизинцы, это очень практичные люди».

Бывало, мы с Марком о чем-нибудь договаривались, а Ида наших планов не одобряла и убеждала Марка согласиться с ней. Тогда он быстро отрекался от меня, уверяя Иду, что никогда не разделял моего мнения. Он был по-детски неверным. Позже он переменился по отношению к Иде, и Вава стала единственным авторитетом в семье.

Отношения Марка с Матиссом были гораздо более дружескими, чем с Пикассо. Марк гордился, что Ида позировала Матиссу, но ревновал, когда она восхищалась им. Марк и сам восхищался Матиссом, даже немного побаивался его, — это было необычно, потому что он редко одобрял художников из числа своих современников. Матисс тоже очень уважал творчество Марка, хотя и сам строго относился к собратьям по ремеслу. Однажды он сказал: «У Шагала есть мистическое чувство и несравненная драматическая сила». Он обсуждал с Марком его графические работы, высоко ценил их, и во время одного из наших посещений они вместе рассматривали иллюстрации Марка в книге Боккаччо, которую только что опубликовал Териад. С тех пор как Матисс перестал вставать с постели, он почти утратил связь с миром художников и переселился в мир книг.

Мы навещали его в просторной квартире на холме Симиез, откуда открывался вид на бухту Ниццы, широкие балконы затеняли пестрые тенты и цветущие кусты. Лидия Делекторская, секретарь и возлюбленная Матисса, родом из России, была человеком практичным. В ней все было гармонично: приятный характер, красивое лицо, мелодичный голос. Благодаря ей Матисс прожил очень плодотворную, но спокойную жизнь, несмотря на серьезную болезнь, и гораздо дольше, чем ожидали. Когда он умер, Лидия исчезла, растворилась в неизвестности, о которой мечтала.

Когда мы приезжали к Матиссу, он обычно или лежал в постели, рисуя на потолке куском угля, привязанным к длинному бамбуковому шесту, или нарезал большие куски ярко раскрашенной бумаги и объяснял Лидии, как расположить их на картоне. Он работал над оформлением книги «Джаз», которое Териад заказал ему. Матисс всегда был любезен и разговорчив, хотя его пристальный, проницательный взгляд заставлял себя чувствовать немного неуютно. Марк по отношению к Матиссу всегда вел себя безупречно, словно молодой ученик, который пришел навестить мастера.

Балкон был полон неугомонных и шумных белых голубей, а внутри квартиры царили прохлада и спокойствие. Несколько серо-белых котят играли на солнце, и Матисс подарил нам одного. Эта кошка любила гулять по Вансу, ее обожала и я, и дети, пока однажды она не исчезла. Марк весьма ревновал к этой «кошке Матисса», особенно когда я слишком ласкала ее.

В 1948 году Матисс перебрался в Симиез, и, когда мы приехали жить в Ване, бывшая усадьба Матисса «Мечта» пустовала. Отъезд Матисса стал большой утратой для его друга и соседа в Вансе Жана Дарке. Матисс был единственным человеком, которому Жан когда-либо показывал свои картины, предпочитая оставаться в безвестности. Матисс считал его талантливым художником. Кроме того, Жан хорошо разбирался в истории искусств и обладал блестящим умом. Он отлично знал почти все крупнейшие художественные музеи мира, изучил все стоящие книги и каталоги. Жан был учеником Андре Лота, одного из близких друзей Марка и талантливого педагога, чьи картины отличаются гармонией.

Я не знаю ни одного другого случая, когда художник уровня Дарке отказывался бы показывать свои работы даже матери, жене и ближайшим друзьям. Марк часто просил разрешения посмотреть его работы, но бесполезно. Дарке всегда отвечал, что картина еще не дописана, не готова к показу. Марк слегка посмеивался над этой непомерной робостью — или это была гордость? Когда семья Дарке жила на улице Анри Матисса, недалеко от «Холмов», мы часто с ними виделись, они стали (и являются по сей день) моими близкими друзьями. Мать Дарке, Эдме Касалис, была женщиной с очень сильным характером, мы прозвали ее Графиней за величественную внешность. Она была ближайшей подругой Катерины Поцци и поселилась в Вансе, чтобы быть рядом с ней. Я тоже дружила с Эдме.

Однажды к нам приехала очень давняя подруга Марка из России — Аля Берсон, маленькая пожилая дама. Ее отец был известным коллекционером предметов искусства в Санкт-Петербурге, когда Марк только становился на ноги и учился в художественной школе, и именно Аля оплачивала уроки Марка в школе Льва Бакста.

— Мне стыдно признаться, что вы три месяца платили ни за что, — сказал Марк. — Меня так разозлила унизительная критика Бакста, что я к нему не ходил до тех пор, пока у меня в голове все снова не встало на свои места, — я просто вернулся к своим собственным идеям, и он в конце концов тоже согласился с ними.

— Значит, оно того стоило, — добродушно ответила Аля.

Марк был рад повидать старую подругу, ведь он так редко встречался со знакомыми из России. Марк все еще скучал по родине и не оставлял надежды вернуться. Но он знал, что сможет вернуться лишь после того, как там все изменится. Он хотел, чтобы его искусство приняли, чтобы его картины достали из хранилищ и показали людям.

И он отправил в Россию Иду — в качестве посланника и «разведчика». Ида уехала из России в возрасте шести лет, и, хотя Витебск больше не был таким, как на картинах ее отца (если он вообще когда-нибудь таким был), она все же окунулась в русскую жизнь и нашла там свои корни. Ида привезла в Россию множество подарков и писем для своих теток (три из четырех сестер Марка еще были живы). А они вручили ей сувениры для отца и даже фотоаппарат для брата с надписью: «Дорогому Давиду».

Через много лет, в 1973 году, Марк побывал в России с Вавой по приглашению министра культуры Фурцевой, которая в Москве организовала специальную выставку работ Шагала, принадлежавших Третьяковской галерее. Для Марка это был великий день, потому что его ждал сюрприз: три знаменитых настенных панно, которые он написал для Московского государственного еврейского театра, были развернуты на полу, и Марка попросили подписать их. Многие годы он ничего не знал о них, потому что Еврейского театра, конечно, уже не было. Видимо, после закрытия театра, кто-то снял панно и передал в Третьяковскую галерею. Когда Марк увидел свои работы, у него на глазах появились слезы. Ведь прошло целых пятьдесят лет!

Во время этой поездки Марк встретился со своими сестрами, но в Витебск не ездил. Война все изменила, даже могилы исчезли. Это был период, когда Советская Россия особенно враждебно относилась к евреям, желавшим уехать из страны, и о поездке Марка в Израиле высказывались весьма неодобрительно.

Из Брумфилда Годфри регулярно сообщал новости о Джин:

«Она отказывается принимать нас всерьез. Я прямо оживаю, когда меня воспринимают с таким освежающим легкомыслием.

Однажды, когда мы гуляли, держась за руки, и говорили о разных пустяках, она вдруг остановилась и посмотрела мне в лицо. «Конечно, ты мой папа», — сказала она.

Я чувствую присутствие чего-то нового и неповторимого, нетронутого и чудесного. Если кто-нибудь сломает это существо легким движением руки, другого такого же не будет никогда. Когда я вижу ее спящую, я думаю: «Что за нежное, прекрасное создание; ее можно было бы раздавить, как бабочку, но, возможно, она способна взорвать мир».

Она постоянно скучает по тебе и Давиду, это как зубная боль».

Я тоже все больше и больше скучала по Джин. В апреле я поехала в Англию на ее десятый день рождения и привезла подарок от Марка — прекрасный портрет Джин ручкой и акварелью, который Марк написал в Оржевале. Годфри с гордостью повесил его в столовой, где он провисел двадцать пять лет, пока не умерли и моя мама, и мой отец. Еще я привезла с собой специальное издание художественного каталога «По ту сторону зеркала», посвященное Шагалу и напечатанное в 1950 году к его выставке в галерее Мэга. Мы с Годфри много спорили.

Он. Почему двойное лицо, почему дома вверх дном?

Я. А почему бы и нет?

Он. Пусть так, если в этом есть какой-то смысл.

Я. Если ты считаешь, что должен быть смысл, то сам его и ищи.

Он. Я думаю, это просто упрямство.

Я. Ты лучше расслабься и любуйся ими.

Он. Я уже любуюсь ими как вспышками цвета, но мне мешает столько всего неуместного.

Тем временем Марк с нетерпением ждал моего возвращения. Он писал:

«Когда тебя нет, все кажется очень грустным. Кроме Давида — он смешит меня. Он восхитителен, говорит, что, когда помидоры покраснеют, маман вернется. Мне хотелось бы написать для тебя целую книгу, но по-французски я пишу, как русская свинья».

Наступили летние каникулы, и Джин навсегда вернулась домой, чему мы обе очень радовались. Учеба в английской школе и нежная забота моих родителей пошли на пользу Джин, и она сама предпочла остаться в Англии до конца учебного года. Дома она перестала чувствовать себя отверженной, и ее нежные отношения с Давидом возобновились с новой силой.

Примечания

1. Chagall by André Parinaud, Club d'Art Bordas, Paris, 1966.