Главная / Публикации / Вирджиния Хаггард. «Моя жизнь с Шагалом: Семь лет изобилия»

Глава VII. Развязка

Летом Шарль Лейренс, бельгийский фотограф, который приезжал к нам в Хай-Фоллз, прислал из Америки письмо, в котором просил у Марка разрешения снять осенью в «Холмах» цветной шестнадцатимиллиметровый фильм, и Марк согласился. Шарль хотел сделать маленькую фантазию «а-ля Шагал», в которой дом, сад, животные и дети — все играли бы свои роли.

После нашей последней встречи в Хай-Фоллзе Лейренс чуть не умер от тромбоза сосудов, но чудесным образом вылечился. Он собирался навсегда вернуться в Европу, потому что ему очень не нравилась американская политика.

Иногда я ездила к друзьям в Рокфор, когда в моей занятой жизни оставалось немного свободного времени, а иногда они приезжали в «Холмы». Марк начал выражать недовольство по поводу моей дружбы с этими людьми. Он не мог смириться с тем, что у меня, помимо него и его работы, есть другие интересы.

— Мне кажется, ты влюблена в того молодого поэта, — сказал он, поддразнивая меня.

— Может быть! — ответила я тем же тоном.

Марк поднял брови, не понимая, серьезно ли я говорю, а потом поцеловал меня.

Однажды я собиралась в Рокфор с детьми и зашла в мастерскую попрощаться. Марк перегнулся через перила и сказал:

— Я запрещаю тебе ехать!

— А я все равно поеду, — ответила я шутливым тоном, а Марк посмотрел на меня со строгой улыбкой — упрекая и восхищаясь одновременно.

Меня действительно тянуло к молодому поэту, но это была романтическая мечтательность, которой я ни с кем не делилась; возможно, поэт ее чувствовал, но взаимностью не отвечал. Он очень уважал Марка и испытывал к нему дружеские чувства. Мне всегда нравились свободные, безрассудно смелые, непредсказуемые отношения — любовные и в то же время товарищеские. Платонические отношения не ищут решения; их особое очарование — в неопределенности. Я успокоила Марка, сказав, что не испытываю к поэту ничего серьезного.

Но я тосковала по некой страстной нежности, которая наполняла картины Марка, и этого я не могла ему объяснить. По натуре Марк был робким и сдержанным в любви. Его нежность все больше и больше уходила в творчество. Он много говорил о любви, он рисовал любовь, но он не любил.

Когда меня с ним не было, он скучал по мне, волновался. Но когда я была рядом, принимал мое присутствие как должное. Его ласковая улыбка и доброжелательные, подкупающие манеры предназначались для гостей. Мой возлюбленный из Хай-Фоллза разучился играть, он только работал, работал и работал. Я все еще была молодой и неопытной. Мне хотелось новых впечатлений, встреч с разнообразными людьми, хотелось быть полезной другим, не только Марку. Я подвозила людей, у которых не было машины, делилась овощами с соседями, навещала больных и одиноких друзей. Марк называл меня «леди щедрость» и уверял, что у меня нет лишнего времени, чтобы я так бездарно его тратила.

Я стала проводить больше времени в маленькой комнатке, которая примыкала к мастерской, а когда заканчивала свои писания, Марк нередко уже спал. Он жаловался, что я поздно ложусь, но мне стало необходимо хоть немного побыть в тишине и одиночестве. В конце дня набиралось слишком много дел. Вслух Марк одобрял мои литературные занятия, но на самом деле его возмущало, что я сама выбираю для этого время.

Марк чувствовал, что я отдаляюсь от него, но, вместо того чтобы попытаться понять меня, жаловался Иде. Она все больше занималась делами отца, окружала его материнской заботой. Раз у меня появились свои интересы, то Ида увидела в этом возможность еще больше подчинить себе Марка. Я надеялась, что, когда мы поселимся в Вансе, он станет чуть более независимым, но вскоре он не мог принять даже самое незначительное решение без консультаций с Идой. Похоже, это касалось и его жизни со мной.

Они все дольше и чаще говорили по телефону — разумеется, по-русски; все чаще Ида приезжала в Ване.

Наши отношения с Марком всегда были простыми и веселыми, почти как отношения брата и сестры. Мы всегда запросто рассказывали друг другу обо всем и никогда не ссорились. Часто Марк вымещал на мне свое накопившееся раздражение, поскольку я была самым удобным объектом. Иногда это утомляло меня, но я привыкла и не обижалась. Теперь Марк стал более скрытным, хмурым, общался со мной вроде как по принуждению. Хоть он и чувствовал, что теряет власть надо мной, но ничего не делал, чтобы вернуть меня. Он снова предался фатализму, как в Сэг-Харборе. Что до меня, то я тоже замкнулась. Я больше не рассказывала ему о своих друзьях из Рокфора, особенно после того, как он неодобрительно отозвался о них. Мне и в голову никогда не приходило, что он мог подозревать меня в неверности. Только сейчас, оглядываясь назад, я задаю себе вопрос, возникали ли у него подобные подозрения. Но он ничего не говорил.

Ида приехала к нам на пару недель. Она привезла кучу подарков — вкусную еду, для меня сумку от «Гермеса», а детям купленные на парижском Блошином рынке антикварные часы, на которых кружились фигурки. Как обычно, она была очаровательная и оживленная, элегантно одетая и красивая.

Ида давно мечтала, чтобы Марк написал ее портрет, и теперь для этого представилась хорошая возможность. Она позировала несколько дней, но портрет остался незаконченным; Марку он не нравился. Наверно, его смущала яркая индивидуальность Иды, а может быть, он слишком стремился ей угодить и боялся покривить душой. У него больше никогда не получалось таких сильных портретов, как в ранний период, когда он писал раввинов, родителей и Беллу. В одном из последних портретов Беллы, написанном в 1934 году, «Белла в зеленом», уже чувствуется безотчетное желание Марка угодить модели, которое со временем стало превыше всего. Похоже, это «желание угодить» характеризует весь последний период его жизни и объясняет, почему его прежде непоколебимая вера в собственное творчество сохранилась лишь в самых взыскательных работах, таких, как библейские картины и витражи.

Ида объявила, что к нам приедет погостить Франц Мейер, который стал ее близким другом после большой выставки в Цюрихе в 1950 году. Мы не видели его с мартовской выставки в Берне. Марк был крайне удивлен и обрадован, когда Ида и Франц сделали еще одно заявление, сообщив, что собираются пожениться. Ему нравился Франц; это был именно такой муж, какого он желал для Иды. Намерения у Франца, человека солидного и надежного, были самые серьезные, его отец преуспевал, коллекционируя предметы искусства, и, что немаловажно, он уже пользовался авторитетом в современном художественном мире и имел прочную репутацию толкового директора Художественной галереи в Берне. Франц, улыбчивый, спокойный, внушающий доверие, сочетал в себе искренность и застенчивое благоразумие. Мне он тоже нравился; его робость привлекала меня. Он был абсолютно честным и неспособным на очковтирательство или лесть.

Я радовалась этой свадьбе, поскольку надеялась, что наконец-то Ида переключит свое внимание на личные дела. Я думала, она станет меньше влезать в жизнь Марка, но Ида явно выбрала именно тот тип мужчины, который никак не мог соперничать с ее отцом. Замужество Иды ничего не изменило. Мало того, Франц тоже стал участвовать в жизни тестя. Он верно служил Шагалу несколько лет и написал две серьезные книги, обе переведены на английский: «Графические работы» вышли в 1957 году, а в 1963 году — написанная в сотрудничестве с Идой большая монография о Марке под названием «Марк Шагал, жизнь и творчество»¹ — солидный том, включающий биографию и библиографию, художественную оценку каждой значительной работы и сотни репродукций.

Трое моих друзей уехали из Рокфора, когда владелец дома начал заниматься оккультизмом с несколькими фанатичными женщинами, которые обожали его, и после этого я их редко видела. Я скучала по ним и обрадовалась, когда поздней осенью Шарль Лейренс приехал к нам снимать свой фильм.

Он был почти ровесником Марка, интересовался всем на свете и искренне высказывал свое мнение. Особенно ему нравилось поговорить о музыке. Он обладал чутьем на профессионализм и не выносил посредственности. Шарль никуда не ходил без фотокамеры «лейка». В поисках удачного кадра он вглядывался в лица, здания и витрины магазинов. Он слушал разговоры и без малейшего стеснения оборачивался, чтобы внимательно рассмотреть собеседников. У него было прекрасное чувство юмора, а шутил он с невозмутимым видом и быстро нашел общий язык с нашим другом поэтом Жаком Превером, также склонным к язвительности. Шарль и с детьми поладил, они с удовольствием общались с ним.

Марку он тоже нравился, и мы часто проводили время за увлекательными разговорами. Марк рассказал Шарлю, как он в Витебске безуспешно учился фотографировать и ретушировать.

Фотограф был жирным, преуспевающим человеком и жил в омерзительном доме. «Он прочил мне блестящее будущее, при условии, что я соглашусь еще год работать на него бесплатно. Добропорядочный, самодовольный обыватель. Сколько раз мне хотелось раскидать его фотографии и сбежать куда подальше! Помню, как мама первый раз ходила к фотографу. На вывеске ателье красовалось целых две медали. Представляете, как мы робели! Чтобы обошлось дешевле, решено было сняться всем семейством, включая дядюшек и тетушек, на одну небольшую карточку. Мне было лет пять-шесть, меня нарядили в красный бархатный костюм с золотыми пуговицами и поставили около маминой юбки. С другой стороны стояла сестра, и оба мы открыли рты, чтобы легче дышалось. Придя за снимком, мы, как водится, стали было торговаться. Но мастер рассвирепел и изорвал единственный отпечаток на мелкие кусочки. Я оторопел, но все же подобрал обрывки и дома склеил».

Шарлю очень нравилось общество Марка, и работа над фильмом продвигалась быстро. Наконец-то Марк смог дать волю своему замечательному актерскому таланту. В некоторых сценах он рисовал нашу небольшую семью, коз и цыплят с соседней фермы, древние оливковые деревья с перекрученными стволами. В кадрах, снятых в мастерской в Мадуре, Марк увлеченно крутит вазу на гончарном круге, смахивает с кисти капли глазури. Шарль заснял и прекрасные керамические панно, над которыми в то время работал Марк. Они были сделаны из изразцов, собранных по двенадцать или шестнадцать штук и раскрашенных рельефными светлыми мазками, будто гуашью.

До этого никто никогда не снимал фильма о Марке, что удивительно, ведь у него были отличные актерские данные и фотогеничная внешность.

Весной 1951 года Анри Ланглуа, директор французской фильмотеки, приступил к фильму о творчестве Шагала. Фредерик Россиф, французский режиссер-документалист, пришел заснять все картины при ярком солнечном свете. Но после первого же визита Ланглуа поссорился с Россифом, и мы больше не слышали об этом проекте. Фильм так и не был закончен, хотя Ланглуа, когда был жив, просил помощи у разных людей, в том числе и у знаменитого режиссера-документалиста Йориса Ивенса. Ланглуа даже ездил в Москву, где вдова великого режиссера Довженко отвезла его посмотреть на то, что осталось от мест, типичных для картин Шагала; но когда Ланглуа заметил допотопную телегу с лошадью, точно такую же, как на работах Шагала, вдова запретила ему это снимать, объяснив, что принято считать, будто в современной России таких телег уже нет.

Работа над фильмом Шарля Лейренса забавляла Марка. Часть пленок уже можно было посмотреть, и то, что получилось, очень понравилось Марку, хотя он и жаловался, что фильм отвлекает его от работы. С технической точки зрения фильм был далек от совершенства, поскольку Шарль только начинал как режиссер.

Хотя та пленка была первым сохранившимся фильмом о Марке, эта роль не стала его дебютом в кино. В «Моей жизни» он писал, что во время своего первого пребывания в Париже играл роль художника в одном фильме. От Марка требовалось перевезти в лодке молодую девушку, но он не смог выгрести, и ему было ужасно стыдно. Лучшей сценой в фильме была та, где дамы со своими кавалерами сидели за большим столом и ели вкусную еду. Так хорошо Марк давно не ел, потому что во время своего первого парижского периода жил очень скромно. Он писал: «Я делил каждую селедку на две половинки, голову на сегодня, хвост на завтра».

Шарль очень заинтересовался, узнав, что именно в нашем доме Поль Валери провел много счастливых часов с Катериной Поцци, дамой своего сердца. Когда мы впервые приехали туда, Клод Бурде забрал изящные акварельные портреты своей матери, написанные Валери, которыми была полна гостиная. Шарль подружился с Валери, когда поэт приехал читать лекции в Дом искусств в Брюсселе, и попросил его позировать. Портрет так понравился Валери, что в один из своих сборников он включил стихотворение, посвященное Шарлю:

Si je me trouvais placé devant cette effigie,
Inconnu de moi-même, ignorant de mes traits,
A tant de plis affreux d'angoisse et d'agonie
Je lirais mes tourments et me reconnaîtrais.

Если бы я увидел это изображение,
Сам себе незнакомый, не помнящий своего лица,
То в этой тоске, в этих знаках страдания
Я прочел бы собственную пытку и узнал себя.

Чем больше Шарль нравился мне, тем сдержанней к нему относился Марк. Шарлю нужно было беречь сердце, поэтому я была назначена его «ассистентом» и носила за ним камеру. Марк довольно прохладно отнесся к тому, что Шарль начал обучать меня киносъемке и фотографии.

На Рождество Шарль вернулся в Бельгию, и я писала ему:

«Мне действительно очень жаль, что Вы уехали. Я пытаюсь найти слова, чтобы объяснить, что значит для меня Ваша дружба. Когда Вы жили в «Холмах», все было пронизано Вашим юмором и оптимизмом, Вам даже удавалось успокоить Марка, когда он сердился. Вы не должны переживать из-за того, что отняли у него так много времени; он находит фильм превосходным и полагает, что все было не зря».

В конце 1951 года мои родители приехали к нам на Рождество, и Марк с Годфри наконец познакомились. Теперь, когда развод начался, Годфри считал, что им нужно встретиться и поговорить о будущем. Очевидно, он ожидал разговоров о свадьбе, но Марк избегал этой темы. Годфри было шестьдесят семь лет, а Марку на три года меньше. Ида тоже приехала к нам на несколько дней, и мои родители нашли ее очаровательной.

Марк сразу понравился Годфри, как раньше Джорджиане, и мы замечательно проводили время. Я подолгу гуляла с ними за городом, как и раньше, ведь мой отец всегда наотрез отказывался иметь машину. Нахлынули другие приятные воспоминания: о прогулках во время отдыха в Уэльсе, как ловили креветок в Бретани. Тогда я принимала их доброту как должное! Спускаясь с крутого обрыва (это была одна из древних скал, которые возвышались за нашим домом), Годфри начал бегать, словно шальной мальчишка, и вывихнул лодыжку. Сидя с забинтованной ногой, он наблюдал бесконечную череду посетителей: Териад с новым проектом для «Воодушевления»; Мэг, планирующий на март следующую выставку Марка и издание специального номера журнала «По ту сторону зеркала» с работами Шагала; директор галереи Поншетт в Ницце, готовивший большую ретроспективную выставку, которая должна была открыться в феврале, выбрал для афиши красивую синюю гуашевую работу «Сен-Жан», подаренную мне; Розенгарт из Люцерна с планами о выставке гуашевых рисунков; и Анри Ланглуа, приехавший обсудить свой фильм о Шагале.

Разумеется, Марка и моего отца-дипломата с его сдержанностью, любезными манерами и безупречным французским разделяла пропасть. Англичане вообще казались Марку непостижимыми, но он и не пытался выяснить, что творится в душе отца; похоже, не считал, что об этом стоит волноваться. Позже Марк сказал мне: «Твой отец — книга в роскошном переплете. Но я не знаю, стоит ли ее читать». Что касается Годфри, то Марк его очаровал и в то же время удивил. Годфри завидовал его удивительной непосредственности: если Марк был в плохом настроении, то не считал нужным это скрывать, и, когда уставал, не церемонился. Конечно, мой отец не был влиятельной личностью в художественном мире, и Марку не было нужды расшаркиваться перед ним. Но когда Марк бывал в хорошем настроении, он был обаятельнее кого бы то ни было, а с важными персонами Марк был любезнейшим из хозяев.

Марк и Годфри почти не разговаривали друг с другом: Марк был постоянно занят работой или собственными мыслями, а Годфри не решался затронуть тему «упорядочивания» наших отношений, которая нас с Марком мало интересовала. Отец вернулся домой разочарованным и полным сомнений: действительно ли мы с Марком подходим друг другу?

Через год после того, как я ушла от Марка, Годфри встретил его в Париже, в кафе «Де Маго» на бульваре Сен-Жермен. Они пили там кофе со сливками и читали газеты. Годфри подошел к Марку и дружелюбно протянул руку, но Марк отвернулся и сделал вид, что не заметил его. Годфри был обижен и озадачен, но меня реакция Марка не удивила. Озлобившись на меня, он перенес свое отношение на всех членов семьи.

В январе Шарль вернулся в Ване, чтобы заснять свадьбу Иды. Начали приезжать гости: отец и сестра Франца; Арнольд Рудлингер, его шафер; семья Бурде; Жак Лассень; Шарль Этьен и Буш Мейер Грефе, вдова архитектора Мейера — преподавателя немецкой Высшей школы строительства и художественного конструирования «Баухаус». К ним присоединились супруги Мэг и два их сына — Адриан и Бернар; Териад, Жак и Пьер Превер, поэт Андре Верде, Рибмон Дессень и другие. Из большой мастерской Марка все убрали, столы на козлах расставили в форме подковы. Джин красиво оформила меню, а Зиази Дарке все украсила цветами. Церемония бракосочетания состоялась в здании муниципалитета в Вансе, и Марк выглядел весьма торжественно. Зато на свадебном завтраке, который устроили в мастерской Марка под картиной «Синий цирк», все веселились от души. Жак Превер был в ударе, вместе с Марком они пытались макнуть Иду носом в бокал с шампанским. Жак танцевал сумасшедший вальс с мужеподобной экономкой Иды, которая приехала из Парижа в твидовом костюме и грубых башмаках. Ида надела на Франца корону с верхушки их свадебного торта, и веселье продолжилось в гостиной под «Продавцом скота» и «Свадебной парой у Эйфелевой башни», с новыми гостями и новым шампанским. Шарль сновал в поисках удачных кадров, а дети носились вокруг, как веселые щенки.

На следующий день Ида и Франц уехали на Корсику. Этьен достал свои карты Таро. Марк занялся работой и не узнал, что ему гадали. Мы все пришли в ужас от зловещих пророчеств, предсказанных картами. Марку вскоре предстояло пережить крайне болезненный период. Шарлю карты предсказали переворот в судьбе и счастье. Мне же гадать не стали.

На следующее утро Шарль отправился в путешествие по Италии и написал мне из Флоренции:

«Проведенные в Вансе часы — это череда откровений. Теперь вы все часть моей жизни, и я думаю: какое счастье, что однажды утром, после длинной бессонной ночи в Нью-Йорке, у меня появилось желание написать Вам. Ване стал для меня чем-то вроде оазиса, где я наконец смог расслабиться после напряженной жизни, полной склок и борьбы. Сейчас я чувствую себя немного потерянным, и это Ваша вина. Вы были ко мне слишком добры, Вы даже избаловали меня, но вели себя так естественно, что даже странно было бы Вас за это благодарить».

В день открытия вернисажа Марка в Галерее де Поншетт мне пришлось уехать в Лондон, потому что на следующий день было назначено заседание по бракоразводному процессу. Ричард Эйнли, мой верный друг, свидетельствовал в мою пользу, и мне выдали постановление о разводе и присудили полное опекунство над Джин.

Марк написал мне: «Никаких сомнений: я люблю тебя еще больше!»

К счастью, развод никак не повлиял на отношения Джона Мак-Нила и его дочери, и Джин до сих пор в добрых отношениях со своим отцом. Джон все-таки осуществил свой план и вернулся к живописи. Его работы полны странного очарования.

Когда я приехала из Лондона, Марк и Ида встречали меня на пороге. Ида подарила мне красивый кожаный чемодан, в честь развода, и между прочим спросила, когда мы думаем пожениться. Я не сомневалась, что мнение Марка по этому поводу ей известно не хуже, чем мне, он ведь обо всем ей рассказывал. Со мной же он давно не говорил об этом. Он беззаботно сказал: «Мы не спешим. Что такое брак? Кусок бумаги!» Я согласилась, но это было так не похоже на Марка, который всегда прославлял брак, считал его чуть ли не священным.

Мы с Марком часто обсуждали женитьбу как единственную возможность дать Давиду имя его настоящего отца, но теперь, когда юридический отец перестал быть препятствием, Марк, казалось, успокоился. Потом он вспомнил наш разговор в Драммоне о сложностях, с которыми сталкиваются люди, носящие прославленные фамилии. Марк выжидал, будто хотел, чтобы я сперва доказала, что достойна его. Он видел, как изменилась наша с ним жизнь. Я вовсе не чувствовала, что он «любит меня еще больше», и между нами сохранялось чувство легкого отчуждения. Теперь я не была уверена, что хочу выйти за него замуж.

Однажды Марк попросил меня освободить маленькую комнату, потому что хотел работать в полном одиночестве. Это было удивительно, он ведь терпеть не мог оставаться один. Я расстроилась, потому что эта комната была единственным, по-настоящему моим собственным местом. На стенах висели небольшие картины, подаренные Марком, и моя коллекция фотографий. Когда мы переехали в «Холмы», из этой комнаты провели винтовую лестницу в студию на первом этаже, так что у меня появился отдельный вход, и мне не приходилось беспокоить Марка.

Но Марк пожелал, чтобы я вела свои записи в нашей спальне. Возможно, ему хотелось направить мои занятия в «женское русло», где работа по своему разумению считается скорее приятным развлечением, чем необходимостью. Кроме того, я уже не могла писать ночью, когда он ложился.

Потом он попросил найти человека, который стал бы выполнять обязанности секретаря. Эта работа занимала много времени и была не слишком благодарной, но не из-за этого Марк хотел, чтобы вместо меня ее делал кто-то другой. Я отлично знала, что работала непрофессионально и справлялась не лучшим образом, но и это не было причиной. Конечно же Марк хотел наказать меня, лишив доступа в мастерскую.

Потом он пожаловался, что я уделяю слишком много времени детям, и попросил, чтобы я кормила их ужином отдельно, потому что они ему мешают. Моя реакция была довольно резкой: я принесла ему ужин в мастерскую на подносе. Он ничего не сказал, но пожаловался Иде, когда та приехала через два дня. Теперь она почти все время проводила с нами, наблюдая за нашей жизнью, а иногда и вмешиваясь. Она упрекнула меня и спросила, в чем дело. Я ответила, что время ужина — то недолгое время, когда мы можем побыть с детьми, но все же пообещала Иде кормить их отдельно. В эти дни Марк почти не видел детей, а их радостные крики в саду приводили его в ярость. Я держала их на другой стороне дома, как можно дальше от мастерской.

Марк упрекал меня за то, что я интересуюсь только теми сторонами его жизни, которые он называл «второстепенными». Он считал, что главное — публичная жизнь, которой Ида управляла охотно и с блеском. Она устраивала деловые сделки и выставки, вела переговоры с издателями, журналистами и критиками. Я ничего этого не умела, поэтому развлекала посетителей, которые шли бесконечным потоком, вела дом, возила Марка на автомобиле, фотографировала новые картины, поручала Александру или нашим молодым друзьям-художникам делать для них рамы, отвечала на телефонные звонки, печатала письма. Иногда Марку надо было помочь в мастерской — натянуть холст, передвинуть картины; это мне нравилось больше всего. В мастерской царил великолепный беспорядок, но я никогда не убирала многочисленные предметы, разбросанные на столах. Самое большее, что я делала, — это смахивала с них пыль метелкой из перьев. Марку нравился такой беспорядок. Для него этот мир был упорядоченным, созданным из реликвий (семейных фотографий) и разных вещиц (камней, собранных на пляже, перьев, образцов цвета и так далее).

Марк заканчивал несколько новых картин для следующей выставки Мэга. Еще нужно было доделать работы из керамики, и я несколько раз в неделю возила его в гончарную мастерскую Мадура в Валлорисе. Но вместо того чтобы оставаться рядом с ним и смотреть, как он работает, как было раньше, я использовала свободное время по-своему: шла в кафе и писала. Потихоньку мы отдалялись друг от друга все дальше и дальше.

Шарль Лейренс вернулся из Италии снимать картины в Галерее де Поншетт, и несколько раз Александр возил меня с ним в центр Ниццы. Эти поездки сблизили нас, на заднем сиденье мы тайком от Александра держались за руки.

Шарль был элегантен от природы: ему нравилась хорошая, оригинальная одежда, а еще у него был изысканный вкус — он предпочитал коричневую замшу, вельвет и жесткий твид. Один глаз у Шарля был зеленым, а другой карим — это были его любимые цвета. Синий Шарлю не нравился — синий был любимым цветом Марка и очень подходил к его глазам. Марк часто носил ярко-синий пиджак, а у меня было платье такого же цвета. Но теперь я редко надевала его.

Закончив работу, Шарль собирался в Париже дождаться выставки Марка и окончательных вариантов своих фильмов и фотографий. Перед его отъездом я пришла к нему в комнату помочь упаковать вещи. Стоя возле разложенных чемоданов и смущенно глядя друг на друга, мы быстро поцеловались. Решение никогда больше не видеться стало таким же невозможным, как и решение продолжать встречаться. Я сказала Шарлю, что никогда не оставлю Марка, потому что до сих пор люблю его; кроме того, нужно было думать о Давиде.

Утром Шарль уехал на машине, а я отвезла Марка в Ниццу, где он сел на парижский поезд. Я должна была приехать в Париж позже на машине, взяв скульптуры и новую керамику, которую предстояло обжечь.

Через несколько дней Марк написал из Парижа:

«Кажется, будто прошла вечность! Время уходит бездарно, я очень хочу работать, но вынужден сидеть здесь. Ты обо мне думаешь? Звони мне иногда; мне очень нужно разговаривать с тобой».

В письме Марка звучала тоска, и он закончил письмо фразой, что мне придется самой догадаться, как сильно он меня любит, потому что он мог это выразить только на картине или в стихотворении, написанном по-русски.

Я спрашиваю себя, любил ли он меня на самом деле или же любил ту, которой, как он надеялся, я стану: изящную и элегантную жену, достойную Беллы, защитницу его имущества и ровню Иде. Во мне пробуждалась необузданность, и я не хотела подчиняться. Слово «хаггард» (кроме его общеизвестного смысла²) имеет значение «дикий, неприрученный»; так говорят о соколе, которого поймали после того, как он обзавелся взрослым оперением.

Я верю, что под безупречным лоском некоторых членов моей семьи таится то, что не поддается приручению. Безусловно, это было у Райдера, моего двоюродного деда, который сбежал от упорядоченной жизни государственного чиновника и начал писать странные, мистические истории; это было у его брата, моего эксцентричного деда, который отказался от перспективной карьеры государственного служащего в Индии, потому что не был согласен с британской политикой в этой стране; это было у моего брата, который без колебаний отказывался от хороших ролей, если они противоречили его принципам.

При хорошем воспитании и кажущейся верности традициям проявление этой дикой черты выглядит неожиданно. Дело доходит до неудержимого желания не подчиниться. Я часто чувствую, как оно бурлит у меня в крови.

В одном я была уверена: я не хотела, чтобы меня постоянно сравнивали с кем-то другим. Хотела, чтобы меня принимали такой, какая я есть.

Как только Шарль добрался до Парижа, он позвонил мне: «Я знаю, что нет ни малейшей надежды, но я должен увидеть тебя еще раз, наедине. Скажи честно, это безумие?»

Конечно, это было безумием, но я позволила ему прийти. Он прилетел в Ниццу, я отвезла его в маленькую горную деревню под названием Ля-Турби, где мы провели день и ночь, и наше безумие продолжилось.

Потом Шарль заставил себя уехать в Париж, чтобы выполнить тяжкое обязательство — ему нужно было показать Марку и Иде свадебные фотографии, как он обещал. Шарль не осмелился не сделать этого, боясь вызвать подозрения.

Я написала ему:

«Ты освободил какую-то силу внутри меня, то, что было заперто где-то очень глубоко и отчаянно хотело вырваться. Я верю, что в этой ситуации могли бы раскрыться наши лучшие качества, она не должна спровоцировать несправедливость и жестокость. Мне кажется, в человеческой жизни существует некое непостижимое равновесие, которое, если положиться на него, само наведет порядок. Может быть, стоит спросить себя, как стать честнее по отношению к самим себе? Я сама с собой не в ладу, поэтому не могу сделать Марка по-настоящему счастливым. Я чувствую, что смогу принести ему счастье в его понимании только в том случае, если стану такой, какой он хочет меня видеть; но сейчас для меня это невозможно. Сегодня утром Зиази расплакалась, узнав обо всем. Она ожидала, что это случится, и очень переживает за всех нас».

Шарль ответил: «Самую большую боль причиняют не беды, а наполовину испробованное, запретное райское блаженство».

Жан и Зиази Дарке не дали мне сойти с ума. Они ставили мне любимую музыку Шарля — Монтеверди, Лассо и Жоскена Депре, съездили со мной посмотреть одну из его любимых пьес — «Пелей и Мелисанда», которая, по счастливой случайности, шла в Ницце.

Мне пора было отправляться в Париж, везти тщательно упакованную керамику и скульптуры. Зиази поехала со мной. В Оксере мы встретились с Шарлем, и Зиази оставила нас там вдвоем — провести вместе последнюю ночь. Потом я поехала к Иде. Марк и Ида встретили меня настороженно, но Марк тут же с радостью распаковал керамику, любовно и придирчиво осмотрел каждую работу и сложил все в надежное место. Вечером мы поехали в гостиницу «Вольтер» на набережной Вольтера, и Марк держался со мной, как чужой.

При расставании Шарль вручил мне письмо. Мне не терпелось его прочесть, и я закрылась в ванной, но Марк уже начал что-то подозревать, ему нужны были доказательства моей измены. Чтобы объяснить Марку свое отсутствие в Вансе в ту ночь, которую мы с Шарлем провели в Ля-Турби, я сказала, что была у подруг, Элизабет Сприг и Велоны Харрис, в Ментоне. Но я не догадалась предупредить их, поскольку не думала, что Марк позвонит и проверит.

Но Марк позвонил. Потом схватил журнал и нашел спрятанное там письмо Шарля.

Я часто наблюдала неистовые вспышки его гнева, но в тот раз его ярость впервые была направлена на меня. Он сбил меня с ног кулаком, повалил на пол и несколько раз ударил по спине; когда я начинала подниматься, он бил меня снова и кричал: «Как ты могла так поступить со мной? Это самое подлое предательство! Этот человек — чудовище! И он осмелился прийти в дом Иды как ни в чем не бывало! Он лжец и лицемер, и ты такая же!» Марк продолжал избивать меня, но я старалась не кричать, боясь, что служащие гостиницы придут мне на помощь. Разумеется, и они, и постояльцы из соседних номеров подслушивали под нашей дверью. Марк кричал истошным голосом. Потом, дав волю своей ярости, он немного успокоился, и побои прекратились. Теперь он хотел знать правду. Он выжал из меня все подробности, каплю за каплей, и, бросив меня в номере, как ветошь, хлопнул дверью и побежал к Иде.

Я не ожидала такого внезапного и жестокого объяснения. Я собиралась все рассказать Марку позже, когда разберусь в своих чувствах, — слишком уж велико было счастье, которое я испытала с Шарлем. Мне было нужно время, чтобы все осознать и придумать, как объясниться с Марком. Но меня поймали, словно воровку.

Ошеломленная, я позвонила Шарлю. Он тут же сказал то же самое, что и Пелей, когда люди Голо закрыли ворота дворца: «Все потеряно! Все выиграно!»

Мы с Шарлем встретились и долго гуляли вдоль берегов Сены до Марсова поля. На земле лежал снег, а наши сердца пылали жарким огнем.

Марк вернулся вечером и снова устроил жуткую сцену, обливаясь слезами ярости и горя.

— Как ты можешь быть такой жестокой со мной, со мной, ведь я так верил тебе! Ты забыла, что я спас тебя, столько всего для тебя сделал, воспитал твою дочь? Ты все это забыла?

— Нет, не забыла, и я очень благодарна.

— Благодарна! Ты называешь это благодарностью? Ты убиваешь меня!

Он в бешенстве ходил по комнате, заламывая руки, плача и крича. Так продолжалось часами.

На следующий день Марк сказал, что я должна пойти с ним к Иде, потому что она хочет меня видеть. Я подчинилась.

Ида говорила со мной очень сурово. Она сказала, что потрясена поведением Шарля, а его визит к ней, после того, что между нами случилось, доказывает его двуличность.

Марк утверждал, что Шарль с самого начала добивался меня, именно потому и втерся в нашу семью. Было бесполезно с ним спорить и настаивать, что все случилось за несколько дней.

Ида обо всем рассказала друзьям Марка, и новость взбаламутила художественный мир, как брошенный в воду камень.

На следующий день в галерее Мэга открывался вернисаж. Я сказала Марку и Иде, что не выдержу этого, не хочу выставлять себя напоказ после того, как все узнали о происшедшем. Они со злостью настаивали, чтобы я пошла. На следующий день в гостинице я снова отказалась. Марк рассвирепел и сказал, что тогда и он не пойдет, бросился на меня и сбил с ног. Так что мне пришлось отправиться на вернисаж, и это оказалось пыткой. Друзья приветствовали меня как ни в чем не бывало, а я не знала, что им сказать.

Новые работы Марка вызвали всеобщее восхищение; он впервые выставлял керамику и скульптуры. Териад наконец опубликовал офорты к «Басням» Лафонтена — через двадцать лет — с двумя новыми офортами на суперобложке.

Марк был любезен и обаятелен, Ида блистала.

Следующий день Марк провел с Идой. Шарль уехал в Брюссель, я, оставшись одна, писала ему:

«Мне приходится напоминать себе, что ты меня любишь и не считаешь меня чудовищем. Ты себе говоришь то же самое, а на самом деле мы с тобой просто идем по дороге, которая лежит прямо перед нами. Мы не могли не влюбиться. Существует ли справедливость? И если да, то разве справедливо будет отказаться от этого?»

Но мне казалось совершенно непростительным разрушить нашу жизнь с Марком — жизнь, которая принесла мне огромное счастье и буквально спасла меня в то время, когда мне было настолько плохо, что моя душа омертвела. Марк прав; я неблагодарная. Неужели я так сильно изменилась за семь лет? Или это он изменился? А может, мы менялись одновременно, но по-разному — он становился скучнее, больше значения придавал славе и деньгам, а я, напротив, словно вновь почувствовала себя той юной двадцатилетней девушкой, которая взбунтовалась, потому что хотела изменить свою жизнь?

Я попыталась со всей беспристрастностью представить себе человека, которого Марк и Ида желали во мне видеть, и поняла, что я вовсе не такая. Полюбив Шарля, я стала сознавать это яснее, чем когда-либо.

Великое благо для художника — свобода, и я пыталась дать ее Марку, но иногда мне казалось, что на самом деле он хотел, чтобы его ограничивали, и меня пытался ограничить вместе с собой. Не будь Иды, он нашел бы кого-то другого, кто руководил бы им. Конечно, время от времени Марк протестовал — он был полон противоречий, — но уступал ей все больше и больше. Шарль писал:

«Всю ночь я размышлял только о самом худшем, все время повторяя себе, что это мы должны принять страдание и принести жертву, потому что уже пережили большее счастье — мы побывали в раю. Сегодня утром мысль о нас троих причиняет мне сильную боль».

Следующие две ночи были ужасны. Как я могла заставить Марка так страдать? Его горе вызывало во мне глубочайшее сочувствие, потому что оно было сильнее злобы. Когда он заговаривал о Давиде, я не выдерживала.

— Я люблю Давида. Я не могу жить без него, — говорил он со слезами.

— Я знаю. Ты никогда не будешь жить без Давида. Ты будешь видеть его так же часто, как и я.

— Это не одно и то же! — Внезапно Марк потемнел от гнева. — Без тебя все изменится. Если он будет жить с другим мужчиной, я откажусь его видеть.

Марк угрожал, что вверится судьбе и сам себя накажет, чтобы отомстить.

Несколько мучительных дней я разрывалась между доводами разума и совести. Пыталась ли я защититься, договариваясь с совестью?

Эта новая любовь была мне нужнее всего на свете, и отказаться от нее я не могла. У меня не было привычки возвращаться по своим следам, и я никогда не жалела ни о чем прожитом, каким бы болезненным оно ни было. Мне часто хотелось начать с нуля, поскольку я чувствовала себя неудачницей. Я жила в ожидании прекрасного будущего, когда я наконец почувствовала бы себя состоявшимся человеком. И каждый раз я приносила страдания окружающим. Возможно, я перестала бы причинять людям боль, научившись наконец принимать себя такой, какая я есть... Но я всегда зависела от чужого мнения, и Шарль оказался тем человеком, который подарил мне уверенность в себе. Его появление в моей жизни оказалось потому таким желанным, что мне недоставало чего-то жизненно необходимого — чувства, что мне рады, что меня принимают, а я в этом отчаянно нуждалась.

— Ты не любишь меня, — возразила я Марку. — Вот ты говоришь, что любишь, а я этого не чувствую. Когда я уезжаю, ты скучаешь по мне, но, когда я с тобой, ты постоянно меня критикуешь. Я не стала такой, какой ты надеялся меня увидеть, и ты разочарован. Тебе не нравятся мои друзья. Ида тоже не одобряет меня. Твоя жизнь все больше и больше проходит в обществе Иды.

— Ида обо всем заботится, — ответил Марк. — Без нее я бы пропал. Ты должна это понимать. Но ведь и у тебя есть другие интересы!

Да, этого я не могла отрицать.

Однажды он вдруг сказал:

— Ты не любишь евреев.

Я посмотрела на него, не веря своим ушам:

— Это неправда!

Я впервые подумала, что, с тех пор как уехали Леокумы, среди моих ближайших друзей евреев не было. Я никогда не придавала этому значения, но для Марка это было важно. Шарль тоже не был евреем, и это лишь усугубляло ситуацию, как бы я ни отрицала обвинение Марка. В еврейском кругу Марк общался с такими друзьями, как Абрам Суцкевер, в русском — с Идой и их русскими приятелями, а я везде была чужой. Марк тоже не бывал в моем английском кругу, но он и не интересовался им. А вход в еврейский круг преграждало нечто большее, чем языковой барьер, и Марк ревностно защищал этот круг.

Опен написал мне, что они с Адель приезжают в Париж. Он привез из Израиля два золотых кольца, одно для Давида, а другое для своего внука. «Я играл с этими кольцами, когда получил очень печальное письмо Марка. Что случилось, Вирджиния? Ты забыла своих старых друзей Опена и Адель? Ты же знаешь, что мы любим тебя».

Наша встреча получилась натянутой. Адель держалась как чужая, недоверчиво, с обидой, будто я отреклась от нашей дружбы, а вот Опен не изменился, остался старым добрым другом. Он грустно поцеловал меня, и мы расстались.

Я знала, что, если вернусь к Марку, мне придется жить в постоянном унижении и раскаянии. И в любом случае я не верила, что Марк когда-нибудь полностью меня простит; его представления о верности отличались строгостью, и обид он не забывал. Меня бы все осуждали, а положение Иды еще больше укрепилось бы. Я написала Шарлю, что почти уверена: теперь ничто не сможет нас разлучить.

Марк был молчалив, и по вечерам в спальне гостиницы между нами воцарялась болезненная напряженность. Я боялась обнадежить его и не хотела разрушить надежду, что беды можно избежать. Иногда он обнимал меня и целовал, но я ничего не чувствовала. Я была куском льда. Я перестала быть прежней женщиной. Время ушло. Какой жестокой я тогда была; какой холодной и жестокой!

Нас больше ничто не связывало, несмотря на мою огромную нежность к Марку. Он сказал, что мы с Шарлем предатели и больше никогда не должны видеться. Тогда я перестала разговаривать с ним и избегала его до тех пор, пока говорить стало не о чем.

Несомненно, Ида чувствовала, что ситуация все более накаляется, и пригласила меня пообедать с ней в маленьком ресторане на площади Дофина. Я была напуганна и держалась принужденно, и разговор получился сдержанным. Ида спросила, не является ли мой роман с Шарлем мимолетной прихотью, и я уверила ее, что нет. Тогда она спросила между прочим, собираюсь ли я оставить ее отца, и я призналась, что не вижу другого выхода. Выяснив все это, Ида стала деловито обсуждать, что надо сделать, чтобы причинить Марку как можно меньше горя. Ида хотела попросить свою подругу пожить с ним несколько месяцев после моего отъезда. Подруга была молодой женщиной, нашей с Идой ровесницей, германо-еврейского происхождения, хорошо образованной. Это она семь лет назад в Нью-Йорке отказалась от предложения Марка пожить с ним как приятельница, прежде чем я появилась на сцене. С Марком об этом плане Ида еще не говорила. Пока мы сидели в ресторане, подруга позвонила с юга Франции и пообещала подумать. Ида знала, что тогда будет полностью контролировать ситуацию. Еще она сказала, что собирается купить Марку квартиру в Париже на деньги, вырученные от продажи виллы в Пасси, где Шагалы жили до войны, и попросила дать Марку возможность почаще видеть Давида, если мы с Шарлем поселимся в Париже (как мы планировали). Ее слова сняли камень с моей души. Ида все как следует обдумала и была вполне спокойна, точно мать, которая рада возвращению сына.

После этого обеда Шарль вернулся в Париж, и мы решили немедленно заняться поисками квартиры. Все происходило очень быстро. В первый же день мы посмотрели объявления в газете «Ле Монд», там оказалась всего одна квартира на продажу (съемных квартир в Париже просто не было). Эта квартира сразу нам понравилась, и Шарлю как раз хватило сбережений, чтобы сделать первый взнос. Конечно, Марк и Ида ничего об этом не знали. Мы собирались пожениться, считая, что так будет лучше для детей, а Марк быстрее поймет, что мое решение окончательно.

Я поехала повидать свою сестру Джоан, которая жила в Вирофле, она встретила меня тепло и сочувственно. Я спросила, не осуждает ли она меня, и сестра сказала, что нет, но, конечно, она решила, что я немножко сошла с ума. Потом мы посмеялись, вспоминая наши студенческие похождения в Париже.

Немного погодя я приступила к деликатной задаче: надо было сообщить эту новость моим родителям. В ответ Годфри написал великодушное письмо, успокоив меня:

«Пожалуйста, приезжай к нам с детьми как можно скорее и оставайся как можно дольше. Мы счастливы, что можем в шторм предложить тебе надежную гавань. Знай: мы понимаем причины твоего решения и сочувствуем тебе. Надеемся только, что ты не помчишься сломя голову заковывать себя в брачные цепи, а воспользуешься новообретенной свободой. Сегодняшние лебеди завтра могут обернуться гусями. Именно поэтому брак не кажется необходимостью, и нам бы не хотелось снова проходить через все это».

Нас с Шарлем развеселило это письмо, и я с радостью отметила, что теперь могу с юмором воспринимать замечания Годфри. У меня был потрясающий отец, он все понимал.

Наши с Марком отношения становились все хуже, и было ясно, что пора что-то делать. Ида согласилась, что лучше расстаться как можно скорее. Но сначала я должна была вернуться в Ване, забрать детей и свои вещи. Марк решил поехать со мной.

Наша долгая поездка в Ване была тягостной, но обошлось без скандалов. Пропасть между нами становилась все шире и шире. Как обычно, по дороге Марк рисовал. Он был погружен в свои мысли и видения, а я грустила, вспоминая наши приятные путешествия.

Я собиралась поехать на несколько месяцев к родителям, чтобы детям было проще начать другую жизнь и первое расставание не казалось Марку таким жестоким и окончательным. Марк полагал, что в Англии у меня будет время как следует подумать и побороть свою страсть к Шарлю. Он обещал не устраивать сцен перед детьми; им мы просто решили сказать, что несколько месяцев поживем с бабушкой и дедушкой.

Мне было запрещено переписываться с Шарлем, и я чуть ли не каждый день ходила за письмами на почту. Марк умолял меня задержаться в Вансе еще на неделю или две. Он говорил, что ему нужно привыкнуть к мысли о моем отъезде, к тому же некоторые наши друзья хотели повидать меня. На самом деле Марк думал, что жизнь в Вансе с детьми в привычной обстановке поможет мне забыть Шарля; по крайней мере, я с ним не виделась.

Друзья наперебой выражали Марку сочувствие, это его несколько утешило; печаль даже доставляла ему некоторое удовольствие. Казалось, он уже обживается в своей грусти, к которой иногда бессознательно стремился. Решительно, у Марка был «вкус к несчастью», — возможно, счастье он считал делом ненадежным.

Эти две недели тянулись целую вечность, Марк пытался меня убедить, что Шарль для меня слишком стар (на год старше Марка), что здоровье Шарля внушает опасения и он не имеет права просить молодую женщину жить с ним; а в качестве решающего аргумента Марк заявил, что Шарль — фотограф и дела его отнюдь не процветают. Никакие доводы не могли бы повлиять на меня меньше этих. Меня всегда тянуло к мужчинам постарше и к одиноким, заброшенным или беззащитным людям, — может, потому, что они заставляли меня забыть о собственной никчемности. Джон был как раз таким человеком, Марк и сам страдал от одиночества, когда я впервые вошла в его дом. Возможно, дело было и в том, что я все еще безотчетно искала отца-любовника, а Марк стал мне скорее братом.

Больше всего я боялась тяжкого расставания Марка и Давида. Я успокаивала Марка, уверяя, что сделаю все от меня зависящее, чтобы ничего не изменилось в их отношениях, но это его мало утешало. Часто он грозился, что откажется видеть Давида. Говорил, это лучше, чем мучительное сознание того, что его сына воспитывает другой человек. Я боялась, что Марк пойдет на это, помня о его покорности судьбе перед лицом несчастий.

Я знала, что Шарль человек деликатный, и не сомневалась, что он сделает все, чтобы любовь Давида к отцу не пострадала, но убеждать Марка было бесполезно. Излишне говорить, что я очень беспокоилась, как скажется на Давиде это мучительное расставание. Ему предстояли те же страдания, какие перенесла Джин в том же возрасте, в пять с половиной лет. Для Джин отъезд из Ванса тоже был очередным испытанием, отказом от привычной жизни. Марк старался держать себя в руках, когда разговаривал с Давидом, — был просто ласковым, хотя и немного печальным, словно уже пытался привыкнуть к разлуке.

Теперь Марк не возражал против того, чтобы ужинать вместе с детьми, но большую часть времени молчал. Хотя он и сам зачастую вел себя по-детски, мир детей оставался ему чуждым, и он не очень-то знал, о чем беседовать с ними. Почти все время Марк был погружен в свои мысли, как в те месяцы, когда я вела себя так, как хотела. Он все больше и больше уходил в работу. Работа стала его единственным занятием, навязчивой идеей, всей его жизнью.

Териад вернулся в Сен-Жан и попросил меня встретиться, у нас с ним был долгий разговор. Он утверждал, что у меня есть святая обязанность по отношению к Марку-художнику и ничто в мире не может быть важнее этого. Я ответила, что, наверно, не создана для этой миссии и кто-то другой справится с ней лучше. Я пыталась объяснить ему, почему чувствую, что не причиняю никакого вреда художнику, даже если заставляю страдать человека. Я сказала, что у Марка огромная сила воли и ему ничего не угрожает, поскольку его защищает творчество. У Марка были здоровье, слава, богатство, а Шарль всего этого был лишен. Марка поддерживали многочисленные, преданные и восторженные друзья, которые вместе с Идой всегда окружали его вниманием. Я верю, что Териад уважал меня, но в принципиальных вопросах наши мнения расходились, и разговор зашел в тупик.

Лидия Делекторская, помощница и любовница Матисса, позвонила мне и сообщила, что Матисс хочет повидаться и что если бы он мог, то сам бы приехал в Ване. Лидия всегда называла его «мсье Матисс». Она была его моделью, ее овальное красивое лицо вдохновило его на многие картины и рисунки. Мне не хотелось этой встречи. Я восхищалась Матиссом и Лидией, но знала, что они скажут: я должна принести жертву ради великого художника. Лидия была как раз такой жертвой и вполне справилась с этой тяжелой ролью. Я написала Матиссу, что не в состоянии объяснить всю глубину моих чувств к Шарлю, что сначала все хорошо обдумала и только потом приняла решение и, на мой взгляд, я не делаю ничего нечестного, хотя понимаю, какую боль причиняю Марку. Я выразила надежду, что Матисс поймет, как сложно отстаивать свою точку зрения, когда на свете так много вещей, не поддающихся объяснению, поблагодарила его за огромную доброту и заверила их обоих в своей искренней дружбе.

Ни Матисс, ни Лидия не ответили мне, но после моего отъезда Зиази написала, что Лидия (ее близкая подруга) все поняла и сказала об этом Марку и обеим Идам — Бурде и Шагал. Еще Лидия сказала, что Матисс понял, почему я не приехала повидать его, и я почувствовала облегчение при этом известии, но больше никогда их не видела.

Супруги Дарке и Графиня очень поддержали меня в это тяжелое время. Они были в числе немногих друзей, которые старались понять и меня, и Марка и разрывались между добрым отношением ко мне и к нему. Зиази очень жалела Марка и пыталась помочь ему, выслушивая его горестные рассуждения.

Я переписывалась с Клер Голль, поэтессой и вдовой Ивана Голля, нашего доброго друга. Но Клер не любила Марка, что меня огорчало. Я спросила ее: «Откуда такая ненависть?» В ответ она написала:

«Я ни к кому не испытываю ненависти, у меня ко всем добрые чувства, а особенно к художнику, которого я почитаю. Но я хотела бы видеть того Шагала, которого знала двадцать лет назад, чудесного друга, в компании которого мы с Иваном провели столько сказочных недель за городом и в Париже. Чего я не могу забыть, так это его жестокости по отношению к умирающему Ивану, из-за чего-то они поссорились. Но ты не должна принимать печаль за злобу, а осуждение за ненависть».

Однако в мемуарах «Преследование ветра», которые Клер написала за несколько лет до смерти, я прочитала много нелестного в адрес Марка и других.

Марка порадовала новость о награждении его орденом Почетного легиона. Перед моим отъездом в Париж из печати вышли две новые книги о нем: издательства «Скира», автор Жак Лассень, и небольшой красивый альбом с репродукциями, опубликованный издательством «Азан». Обе книги Марк подписал и подарил мне. Он спокойно рассказал мне о квартире в Париже, которую Ида собиралась купить для него, сказал, что теперь у него будет две резиденции, как у Матисса.

Несколько дней я возила его из Ванса в Сен-Жан, где он целый день провел с Териадом. Териад хотел, чтобы Марк написал два панно для его гостиной (наконец-то Шагалу заказали настенную живопись!). Еще Териад собирался издать большой альбом с цветными литографиями и попросил, чтобы я подсказала тему. Я вспомнила, что, когда мы впервые приехали в Ване и жили в большом доме под названием «Студия», Марк написал с натуры несколько гуашевых рисунков и акварелей, они получились очень свежими и естественными. Я предложила сменить тему и вернуться к этому природному сюжету. Териад счел эту идею отличной, но альбом так никогда и не вышел; вместо этого Марк создал серию прекрасных цветных литографий для нескольких выпусков «Воодушевления», а потом серию цветных литографий на библейские сюжеты. Все эти заказы плюс большие библейские картины, над которыми Марк уже работал, должны были хоть в какой-то мере утешить его. Но все же Марк тосковал. Суровое и праведное негодование Марка сменилось тихой и жалобной грустью, и я чувствовала еще большую вину за свою жестокость. Его ярость я переносила легче, чем взгляд побитой собаки. Между нами воцарилось великое молчание.

Марк начал работать над иллюстрациями для разных книг, экземпляры которых дарил мне с трогательными подписями. Я чувствовала себя недостойной этих подарков, но принимала их с печальной благодарностью. Пока продолжалась вроде как нормальная жизнь с детьми, Марк не мог поверить, что я не передумаю. Он плохо понимал, что я стала другим человеком. Я почувствовала возможность новой жизни, где меня принимали такой, какая я есть, и отказаться от этого я была не в силах. А тут все казалось ненастоящим; у меня создавалось впечатление, будто мы играем в фильме.

Мне никак не удавалось уснуть, слишком уж было не по себе. А Марк спал нормально — пока я была рядом, он чувствовал себя спокойнее.

Марк тайком взял один из моих блокнотов, отнес своей подруге — художнице Женевьеве Галлибер, которая жила в Вансе, и попросил ее перевести некоторые абзацы, написанные по-английски. Через много лет Женевьева мне призналась, что Марк удивился, когда она прочитала мои любовные слова о нем. Он сказал Женевьеве: «Мы должны были быть счастливы вместе. Может быть, я просто не понимал, каким был счастливым».

Однажды к Марку пришла красивая незнакомая женщина. Она поднялась прямо в мастерскую и постучала в дверь. Сказала, как сильно любит Марка и восхищается им. Марк был очень тронут; он поблагодарил ее и после короткого разговора проводил к двери. Потом он рассказал мне эту историю и добавил: «Видишь, я даже ничего не почувствовал к ней. Я слишком верен тебе».

С мрачной решимостью Марк продолжал работать над большими библейскими картинами — «Царь Давид» и «Моисей принимает скрижали». Эти картины полны темной печали.

Потом Марк решил положиться на волю судьбы, как часто бывало раньше, и вера в необратимость происходящего придала ему сил. Марк погрузился в свое творчество, меня восхищала его способность находить утешение в работе. Я почувствовала, что пришло время уезжать. Через десять дней я решила, что Марк наконец привык к мысли о разлуке. Я попрощалась с друзьями, собрала вещи и заказала билеты на поезд в Париж, где Шарль должен был нас ждать.

За несколько дней до моего отъезда супруги Мэг вернулись в свой дом в Сен-Поле, и большую часть моих последних дней в Вансе Марк провел с ними. Они были добры, спокойны и старались не драматизировать ситуацию. Им казалось, что никогда не поздно все исправить, и предлагали разные решения, которые Марк передавал мне. Например, немедленно поехать в Италию вдвоем, но я лишь грустно покачала головой. Еще Мэг твердил Марку, что хочет быть его эксклюзивным дилером и контролировать сделки, за которые до тех пор отвечала Ида. Но это не случилось — во всяком случае, не тогда.

Марк все еще не мог поверить, что я откажусь от всего, чем была полна моя жизнь с ним, от этой роскошной жизни, которой завидовали столько людей. Он думал, что я потешусь своей маленькой прихотью и, раскаявшись, вернусь к нему.

Мэги вели себя чрезвычайно мягко и деликатно, и Маргерит, по доброте душевной, сделала еще одну, последнюю, попытку заставить меня передумать. Их шофер приехал забрать Марка за полчаса до моего отъезда. Мы спокойно попрощались. К счастью, обошлось без драматической сцены. Марк взял с меня обещание, что я еще раз все хорошо обдумаю. Джин (которой уже было двенадцать лет) поняла, что происходит что-то серьезное, когда Марк отвел ее в сторону и попросил убедить меня вернуться. Потом он поцеловал детей и уехал. Меня восхищало его отважное хладнокровие.

Я оставила часть книг и одежды и взяла только несколько чемоданов, чтобы разрыв казался не таким окончательным. Жаннет расплакалась, выйдя вместе с Александром попрощаться с нами. Мы сели в такси и махали, пока «Холмы» не скрылись из вида.

Так я ушла из жизни Марка — так же тихо, как пришла в нее семью годами раньше.

Тем же вечером две Иды приехали из Парижа, чтобы утешить Марка, но он несколько дней бегал от одного друга к другому, изливая свое горе. Он уже искал кого-нибудь, кто составил бы ему компанию. Подруга Иды снова отказалась пожить с Марком, а Ида знала, что такого человека найти нужно быстро. Тогда Иду Бурде посетила светлая мысль: у нее была подруга лет сорока — Валентина Бродская, русско-еврейского происхождения, дочь богатого фабриканта из Киева, который разорился во время революции. Это была интеллигентная, образованная женщина. У нее было процветающее ателье дамских шляп в Лондоне, но она тут же приняла приглашение Иды приехать в Ване и исполнять обязанности секретаря Марка. Через два или три месяца она стала такой незаменимой, что согласилась остаться только при условии, что Марк женится на ней. Потом Марк признался некоторым нашим друзьям, что у него не было ни малейшего желания жениться, но он хотел, чтобы Вава осталась, и Клод Бурде немедленно опубликовал объявление о бракосочетании.

Для детей наш отъезд из Ванса стал потрясением. Давид с трудом свыкся с мыслью, что мы больше не будем жить в Вансе с его папой. Я надеялась, что они с Джин будут вместе ездить туда в гости, но Джин не приглашали, а Давиду пришлось ждать приглашения еще два года. Сыну было хорошо с Джин и со мной, с Шарлем и моими родителями, но в глубине души он, должно быть, страдал. Он был мужественным мальчиком, веселым, никогда не жаловался, и мне казалось, что он спокойно переносит неприятности.

Я решила не говорить Джин правду, пока мы ехали, чтобы наш отъезд она восприняла менее драматично. Она отнеслась к известию спокойно, однако не так давно написала мне:

«Было ли мне грустно покидать Ване? Думаю, я просто не позволила себе грустить. Меня не предупредили, что мы уезжаем, и я не смогла попрощаться с местом и людьми. В таком возрасте вряд ли можно понять, что такое окончательная разлука. Моя душа была парализована, я не испытывала чувств ни к кому, кроме тебя и Давида. Люди приходили и уходили, как сменные декорации.

Мне кажется, я олицетворяла для тебя темную сторону жизни, все то, что ты пыталась отрицать во время этих событий: твою слабость, зависимость, стремление быть признанной. Ты всегда была сильной, побеждала и заботилась о других».

Я оставила в Вансе подаренные Марком картины — всего семнадцать, — взяв с собой только подписанные им книги и четыре маленьких рисунка, тоже с автографами. Картины я сложила в своей маленькой комнатке и попросила Марка написать на обратной стороне каждой мое имя, чтобы он не говорил, будто я отказалась от его подарка, но имел возможность подтвердить, если захочет, что картины принадлежат мне. Я очень любила эти картины, однако не жалела, что оставила их. Я никогда не чувствовала, что они действительно принадлежат мне, — они принадлежали мне только вместе с Марком. Вскоре после моего отъезда Марк сфотографировал картины и подписал документ, согласно которому Давид должен был их получить в двадцать первый день рождения. Я была глубоко тронута этим жестом, но ничего не сказала Давиду, боясь, что это осложнит его жизнь. Кроме того, я совсем не была уверена, что Марк не передумает, и, к сожалению, не ошиблась.

Свадьба Марка и Вавы состоялась в июле 1952 года, через четыре месяца после моего отъезда, в загородном доме Бурде в Рамбуйе, и Клод произнес остроумную речь, в которой упомянул эффективную работу «Агентства Ида-Ида». Они позаботились обо всем, вплоть до брачного контракта. Но, как пишет Креспель в своей книге о Шагале, через шесть лет между Идой и ее мачехой разгорелся конфликт, Марк и Вава развелись и немедленно поженились заново, подписав договор на более выгодных для Вавы условиях.

Первое, что сделала Вава, — она передала Мэгу все права на ведение дел Марка. Закончились золотые времена Иды; от нее медленно, но верно избавлялись. Не могу не спросить себя: жалела ли она обо мне хоть немножко?

Когда я уехала, Ида встретила Пикассо в театре в Париже и рассказала ему о случившемся. Пикассо отнесся к известию как к забавной шутке, а Ида предостерегла его: не смейтесь, такое может случиться и с вами. Через несколько месяцев Франсуаза Жило ушла от него.

К счастью, Иде эта свобода пошла на благо: она воспитала троих детей, сосредоточив на них свои материнские чувства, которые после смерти Беллы изливала на отца, этого трудного и требовательного «ребенка». У них с Францем родился золотоволосый, голубоглазый мальчик, которого они назвали Пит, и девочки-близнецы с каштановыми волосами — Белла и Мерет. Пока Ида и Франц не развелись, семья несколько лет жила в Базеле.

Но до тех пор Ида постоянно разъезжала между своими детьми в Базеле, домом на набережной Часов, еще одним домом, который она купила рядом с Тулоном, и старым домом в Горде, подаренным ей Марком. Как и ее отец, Ида любила переезды. На набережной Анжу она купила Марку превосходную квартиру, в пяти мостах от своего дома на набережной Часов, из окон которой было видно Сену и остров Сен-Луи.

Вава почти сразу превратилась в стража и защитницу Марка, в хранительницу его творчества, в умного и изобретательного организатора его жизни; все это нравилось Марку. В своей активности Вава не уступала Иде, и Марк успокоился и утешился — все идет хорошо. Обо мне быстро забыли. Оставалась только одна незаживающая рана — тоска Марка по сыну; рана эта не могла затянуться, потому что Марк был полон решимости наказать себя (а заодно Давида) и отказывался видеться с сыном почти два года.

Давиду уже было восемь лет. Он часто писал отцу и посылал ему свои рисунки, но ответа не получал. Однажды Ида Бурде решила попытаться изменить ситуацию; она играла на чувствах Марка и преуспела в этом: добрые отношения наконец восстановились. После этого Марк назначил Давиду содержание и стал приглашать в Ване на выходные. Марк и Вава хорошо относились к Давиду, и он отвечал им взаимностью. Чувство юмора, присущее Давиду, сразу понравилось Ваве, она и сама была не прочь пошутить, и Давид помнит, как они веселились вместе. Ида и Франц тоже часто приглашали его в гости, брали в горы кататься на лыжах и всегда были к нему добры и внимательны.

Давид помнит их с Марком идиллические прогулки по пляжу, когда отец рисовал для него на больших плоских камешках. Домой они возвращались, нагруженные этими камнями. Еще он помнит парижское кафе, куда ходил с отцом, и маленькое бистро на острове Сен-Луи, в котором собирались маляры. Однажды Марк сказал им:

— Все мы маляры, — и показал свои запачканные краской руки. — Даже когда я мою их, краска не сходит, она въелась до самых костей.

В кафе «Божоле» на Левом берегу официанты прекрасно знали Марка и нередко припрятывали бумажные скатерти с его рисунками. Они улыбались, когда Марк усаживался и начинал рисовать, но, если Давид рисовал на той же скатерти, официанты сердито косились на него. Когда Давид принес из школы «отлично» по рисованию и музыке, «хорошо» по латыни и истории, а по математике «слабо», отец удивился: «Неужели тебе не нравится математика? Ведь это чистая поэзия». Он рассказал Давиду, что дважды встречался с Эйнштейном и говорил с ним о математике. Конечно, Давид слушал его с восторгом.

Давид вспоминает: «Я был с ним в самый первый раз, когда он пришел в студию Шарля Марка в Реймсе делать витражи для синагоги. Этот выдающийся специалист с изумлением наблюдал, как папа начал работать. За пятнадцать дней он все узнал о витражах. В большой студии царил полумрак, только светилось огромное окно, секции которого были скреплены временными свинцовыми перекладинами. Каждую секцию по очереди снимали, чтобы папа кистью нанес гризайль; потом их обжигали и снова вставляли в окно уже постоянные перекладины.

Я был с ним и тогда, когда он писал на стене «Комедию искусства», стоя на подмостках и орудуя огромными кистями. Я «помогал», закрашивая синим большой кусок».

Давид считал само собой разумеющимся, что все работы его отца гениальны; это казалось настолько естественным, что ему и в голову не приходило восхищаться ими вслух. Но Марку конечно же было бы приятно услышать похвалу Давида; он любил, когда его хвалили, даже если это был ребенок.

Давид никогда не критиковал отца, всегда безоговорочно поддерживал его и любил. По мнению Давида, все конфликты с отцом происходили в результате недопонимания между ним и Вавой.

Когда Давид закончил начальную школу, Марк захотел отправить его в пансион рядом с Версалем — коллеж Монсель.

Мы с Шарлем тогда уже жили в Брюсселе, и я согласилась на предложение Марка, поскольку Давид мог бы чаще видеть отца. Давид с нежностью вспоминает, как Эме и Маргерит (Гигит) Мэг приехали с Марком и Вавой навестить его в школе и повели обедать в Версаль. Эме читал стихи Верлена, шагая по красивым улицам и выразительно жестикулируя. Супруги Мэг были очень щедры и добры к Давиду и, когда он приезжал в Ване на каникулы, брали его на рыбалку в Канны.

Лучшим другом Давида в коллеже был Жерар Либскинд. На выходные он приглашал Давида к себе домой, а у его родителей сложились добрые отношения с Марком, который был рад, что Давид подружился с евреем. Когда Жерару настало время пройти бармицву, Давид тоже захотел (Жерар получил в подарок наручные часы и мотоцикл), но Вава не одобрила эту идею. Если Либскинды не могли принять Давида в выходные, он посещал церковные службы — то католические, то протестантские, какие угодно, лишь бы не сидеть в школе. Однажды директор вызвал его к себе и сказал, что пора выбрать одну из этих религий. И Давиду пришлось признаться, что ему не нравится ни та ни другая.

Примерно в это время Марк и Вава переехали из «Холмов» в дом в Сен-Поле. Не так давно я спросила Давида, как он относится к тому, что его отец пользовался репутацией стяжателя, и Давид тут же встал на защиту Марка.

— Его преследовало наваждение Исхода — кто знает, не появится ли новый Гитлер! Богатство не вечно. Он говорил: «Мой сын должен зарабатывать деньги». Но он был очень щедрым, правда. Всегда все покупал нам с Вавой. В Вансе он приобрел соседнюю ферму, на которой жили два старика, и позволил им остаться там до конца их жизни.

— Ему просто хотелось иметь гарантии, что никто не построит там дом прямо дверь в дверь рядом с ним, — ответила я, — как потом построили выше на холме.

— Ладно, но он мог их выгнать и использовать землю для чего-нибудь еще. Ему нравилось там гулять, нравились козы, и цыплята, и приземистые старые оливковые деревья. Но потом построили это кошмарное здание, и люди стали разглядывать в бинокль его сад. Власти Ванса совершенно не считались с правом отца на уединение, они могли бы не допустить этого. И ему пришлось уехать. Жаль, ведь дом был таким замечательным!

Давид рассказал, что Марку становилось все тяжелее подниматься по лестнице в мастерскую. А дом в Сен-Поле был очень современным и практичным, его окружали леса, место было тихое, к тому же Мэги жили недалеко и могли присматривать за Марком. Он мог в любое время прийти в фонд и поглядеть на свою большую мозаику «Любовники», которую подарил Эме и Гигит, или спуститься в деревню и посмотреть на игру в шары под чинарами, или выпить в «Золотом голубе».

Давид рассказал, что Марк его учил: «Можешь заниматься всем, чем хочешь, но ты должен быть лучшим». Он часто предостерегал Давида на примере сына Пикассо: «Поль — несостоявшийся художник».

Вспоминаю историю, которую Марк однажды привел в качестве доказательства жестокосердия Пикассо: он отрекся от сына, когда двое полицейских принесли пьяного Поля домой.

«Можете делать с ним все, что хотите. Мне он не нужен», — сказал Пикассо, и полицейским пришлось оставить Поля на пороге.

Когда Давид вошел в подростковый возраст, Марк и Вава стали обращаться с ним строже; Давид приезжал в Ване на выходные, и между ними иногда возникали трения. Марку и Ваве не нравились некоторые друзья Давида, они требовали, чтобы по вечерам он возвращался домой рано, и так далее.

В пятнадцать лет Давид спросил Марка и Ваву, можно ли ему жить с ними постоянно и ездить в школу в Ницце, но они ответили, что в доме нет лишней комнаты. В шестнадцать лет он начал курить и приходить домой поздно, чем вызвал их негодование. В семнадцать, вернувшись из путешествия по Греции, Давид приехал в Сен-Поль повидать Марка и Ваву. Их не оказалось дома, но друг Давида, садовник, был на месте и, конечно, впустил его. Вернувшись, Марк и Вава разозлились и отругали садовника. Естественно, Давиду было обидно.

Помню наш с Марком разговор в Драммоне, как Марк боялся, что будет с Давидом, когда он станет подростком и взрослым человеком. Может, он вспомнил собственный мальчишеский страх взросления, желание остаться невинным ребенком, как рассказано в «Моей жизни»? Про Давида никак нельзя было сказать, что он страшился зрелости. Он несся вперед с нетерпением и бешеной скоростью, так что земля горела у него под ногами. Конечно, в его характере тоже есть эта дикая черта, присущая и Хаггардам, и Шагалам, — мятежность, сияющая на картинах его отца.

Марк боролся с этой чертой сына так же упорно, как старался помешать ему стать художником. Марку хотелось видеть Давида надежным, солидным человеком, на которого он, сумасбродный художник, мог бы опереться, как опирался на людей из своего окружения.

Шарль рано раскрыл музыкальный талант Давида и с удовольствием учил его, но Давид не был старательным учеником; он просто хватался за то, что ему было интересно, а все остальное оставлял без внимания. Он научился играть на саксофоне, гитаре и трубе (трубу в красном плюшевом футляре Давиду подарил Эме Мэг). Потом Давид стал петь, сочинять песни и сделал несколько записей, сначала на модной французской студии «Сарава», а потом на Ар-си-эй³.

В 1967 году Давид женился на Лесли Бен Сайд — красивой темноволосой девушке, отец которой был бельгийцем, а мать имела марокканско-еврейские корни. У них родился сын по имени Дилан, и они поселились в Париже.

Давид с семьей часто навещал отца. Однажды Марк взял Дилана за руку и отвел его в свою мастерскую — большая честь для гостей. А Давида, к его огорчению, он даже не пригласил пойти с ними. Встречи были довольно прохладными, его никогда не оставляли наедине с отцом. Зато с Идой Давид по-прежнему поддерживал теплые отношения, навещал ее вместе с Лесли и Диланом.

Однажды поэт Андре Верде привез в Сен-Поль Билла Уаймена из «Роллинг стоунз», чтобы познакомить его с Марком. Потом Верде мне рассказал, что Марк гордо заявил: «Мой сын тоже поп-певец». Однако Марк ни разу не слышал ни одной песни Давида — даже той, которую Давид написал специально для отца, под названием «Волшебник». Марк никогда не просил Давида спеть, а Давид не предлагал, зная, что такая музыка отцу не нравится.

Со временем Давиду стало все сложнее общаться с Марком. Письма оставались без ответа, договориться о встрече было практически невозможно. Когда бы Давид ни позвонил, ему отказывали под каким-нибудь предлогом. Он не видел отца несколько лет, однако не оставлял надежду повидаться с ним. Когда Дилану было шестнадцать лет, он позвонил и спросил, можно ли приехать к дедушке, но ему сказали «нет».

Марк нежно любил своего сына. Он был гордым и чувствительным отцом, но когда Давид начал показывать свой характер, то стал нежелательным элементом в налаженной жизни Марка. Спокойствие для Марка было превыше всего, и Вава всячески оберегала его. Он прятался за нее, и именно ей приходилось принимать неприятные решения.

Других членов семьи и нескольких верных друзей тоже держали на расстоянии вытянутой руки, под предлогом того, что Марка необходимо избавить от всяческих волнений. Марк мог бы отказаться от такой «защиты», если бы действительно ценил любовь этих людей, но, вероятно, ему пришлось бы пожертвовать какой-то частью собственного драгоценного спокойствия. Он искал защиты от жизни и купил свое спокойствие, принеся в жертву глубину и искренность чувств.

Марк не был слабым человеком, как могло показаться. Он был сильным, но словно вывернутым наизнанку, его желание покоя сделало его беззащитным... Не потому ли большинство его поздних картин потеряли свое пророческое, мистическое свойство? Возможно, слишком спокойная жизнь не пошла на пользу его искусству.

Однако монументальные работы, созданные вместе с мастерами — мозаика и витражи, — вывели Марка из спячки. Он снова стал борцом, противостоящим техническим и человеческим проблемам. Прекрасный потолок парижской Оперы — пример огромных трудностей, которые ему пришлось преодолеть; это была его «Сикстинская капелла». Созданные им витражи стали новым величайшим творением, неподвластным времени. Цикл «Библейское послание» несет единение благородного идеала — сокровенной истины, которая не укладывается в рамки религиозных воззрений и обычаев.

Великий художник — самый сложный тип индивидуальности. Он обладает всеми человеческими качествами, от самых низких до самых возвышенных. По мере того как его творение обретает форму и становится новым свершением в его творчестве, хрупкое человеческое существо — художник, непредсказуемая, ранимая личность, — продолжает на ощупь искать обычное человеческое счастье. Если он достигает славы и богатства, его проблемы множатся, и немалая их доля достается его семье.

После смерти моих родителей Джин была вынуждена продать свой красивый акварельный портрет, подаренный Марком на ее десятый день рождения. Этот рисунок висел в доме родителей двадцать пять лет. Джин все-таки решила стать художницей и была очень благодарна Марку за то, что он, сам того не ведая, сделал для ее художественного образования.

Джин получила степень бакалавра в Париже и изучала социологию в Лондонской школе экономики. Несколько лет она работала в Лондоне, не осмеливаясь признаться даже самой себе, что больше всего хочет рисовать. Наконец она получила стипендию в художественной школе и с головой ушла в любимое дело.

Я спросила Джин, помогла ли ее непростая жизнь с Марком ее будущей художественной карьере. Ведь она все время наблюдала его за работой и, наверно, кое-чему научилась.

Джин ответила: «Возможно, жизнь с таким знаменитым художником лишала веры в свои силы; я считала, что если у меня нет большого таланта, то не стоит заниматься этим. Ты и сама служила примером этого принципа: если у тебя недостаточно таланта, служи другому, более талантливому. Но эта жизнь, конечно, пробудила во мне интерес к живописи, ведь искусство окружало меня со всех сторон. Все это занимало меня, и я чувствовала, что каким-то образом участвую в творческом процессе, как рабочий на фабрике Шагала. Оценки, звучавшие в разговорах об искусстве, казались очень критичными. Художников судили строго, написать плохую картину было все равно что согрешить».

Особенно интересно, что Джин, выросшая в атмосфере такого сурового отношения к творчеству, все же вернулась к своей первой любви.

В 1972 году, когда Давиду было двадцать шесть лет, он вместо обещанного наследства получил коллекцию из восьми маленьких гуашевых рисунков и картин. В папке, которую вручил ему адвокат Марка, было кое-что и для меня — написанная в Вансе акварель, изображавшая меня с большим букетом. Я была тронута этим знаком прощения и написала ему благодарное письмо.

Шарль Лейренс умер в 1963 году, после многолетней тяжелой болезни. Несмотря на все наши горести, я счастлива, что мне довелось жить с этим великодушным, мужественным человеком. Мне показалось, что со смертью Шарля гнев Марка поутих.

В 1977 году Сидни Александр, выдающийся американский историк искусств и романист, автор исторических книг о Ренессансе и трилогии о Микеланджело, получил заказ от издательства «Путнэмз Санз» написать подробную биографию Шагала. Ему не позволили встретиться со знаменитым героем его книги, хотя он несколько раз просил Ваву об этом. Причину отказа так и не объяснили.

Тем не менее Александр создал яркий портрет Шагала, сделал подробное описание времени расцвета его творчества и замечательный критический анализ художественных течений того периода.

До тех пор ни один биограф не упоминал о моем существовании. Шагалы всегда отказывались говорить обо мне. И согласно всем биографиям, кроме этой, в течение семи лет Марк жил в полном одиночестве. Каждому, кто знает его характер, это покажется немыслимым.

Благодаря Сидни Александру я живо вспомнила прошлое, и еще семь лет у меня ушло на то, чтобы полностью описать мои «семь лет изобилия».

Хотя я никогда ни в малейшей степени не жалела о своем решении, меня много лет мучили угрызения совести. Я видела сны о страданиях Марка и незаживающих душевных ранах. Несколько раз я написала ему; в первый раз — поздравила с женитьбой. Я хотела, чтобы он знал: мои воспоминания о нем полны радости и благодарной нежности, и я попросила у него прощения. Неудивительно, что он не ответил, но Вава прислала мне теплое письмо, поблагодарив за добрые пожелания. Однажды, когда Давиду было лет десять, мы случайно встретили Марка на его выставке в галерее Мэга. Он поцеловал Давида и пожал мне руку, и это была наша последняя встреча. Много лет Марк присылал детям на Рождество подарки и открытки, а один раз, когда Марку вырезали аппендицит, Джин навестила его в больнице. К счастью, он был один, и встреча оказалась приятной. Но после этого Марк стал недоступен.

Мои угрызения совести остались в прошлом. Я понимаю, что жизнь Марка повернулась именно так, как он хотел. Он получил все почести, на которые мог надеяться, и множество других, о которых никогда и не мечтал. Он пережил всех самых знаменитых художников своего поколения и дожил до почтенного возраста — девяноста семи лет, никогда не расставаясь с кистью. Он нажил солидное состояние. У него были преданная жена, дети, внуки и бесконечные толпы поклонников; его знают во всем мире. Он завершил работу над «Библейским посланием», своим величайшим творением, и его душа покоится с миром.

Когда я впервые вернулась в Ване, чтобы повидать своих старых друзей, то почувствовала себя чуть ли не непрошеным гостем, вторгшимся в чужие владения. Но теперь я в мире и с древними сфинксами, наблюдающими за городом, — Бау-Блан и Бау-Нуар; и с морщинистыми лицами, так хорошо мне знакомыми. Все выглядит по-другому, но аура осталась прежней, все излучает неуловимое сияние подлинного смысла.

Много лет, возвращаясь, я надеялась вновь увидеть Марка, ходила там, где он гулял по утрам, но мне не суждено было встретить его.

Когда Марк и Вава переехали в Сен-Поль-де-Ванс, «Холмы» впали в запустение. С грустью я поднимаюсь по извилистой, заросшей травой подъездной дороге и смотрю на осыпающиеся здания, испытывая чувство опустошенности при виде большого окна в мастерской Марка.

И вдруг меня охватывает великая радость, когда я вспоминаю обо всех волшебных созданиях, которые вылетели из этого окна — и из окон в Витебске, Париже, Хай-Фоллзе. Я думаю о них, летящих сквозь века, бесконечно прекрасных и дарящих радость.

Примечания

1. Обе книги опубликовал Гарри Н. Абрамс, Нью-Йорк.

2. Изможденный, измученный, изнуренный, осунувшийся (англ.). (Примеч. переводчика.)

3. Радиокорпорация США. (Примеч. переводчика.)