Главная / Публикации / Н.В. Апчинская. «Марк Шагал. Портрет художника»

V. Берлин. 1922—1923

Летом 1922 года Шагал уезжает через Каунас в Берлин. Пять лет назад он с энтузиазмом воспринял сначала февральскую, а затем октябрьскую революцию. Она казалась ему в чем-то родственной той эстетической революции, которая произошла в начале века в Париже и сулила освобождение от социального и национального гнета. «Моя первая мысль, — вспоминал он в "Моей жизни", — я не буду больше иметь дела с паспортистом!»¹.

Присущее Шагалу ощущение связи с народом побуждало мечтать о возникновении нового искусства, сочетающего в себе индивидуальное и коллективное начала. Однако позже он напишет по поводу проблемы «искусство и революция»: «Постоянное обновление и всеобщность движения грозили утратой себя»². В дальнейшем ситуация стала более определенной и трагичной. Усиливающийся идеологический и административный диктат не меньше, чем голод и разруха, препятствовал свободному творчеству. В «Моей жизни» Шагал отмечал, что не разбирался в марксизме, но вполне отдавал себе отчет в том, что его искусство с марксизмом не согласуется. Он оказался при этом в полной изоляции между левыми с их беспредметностью и техницизмом и правыми с их академизмом. Между тем в Париже его ждала «мастерская, полная эскизов и неоконченных холстов»³, а в Берлине остались довоенные работы. Но главной причиной эмиграции было стремление «сохранить свою душу»⁴.

55. Шагал с женой перед отъездом в Берлин

Уже с первой поездки во Францию Шагал жил как бы сразу в двух местах — в России, где были корни его искусства и неизменный источник образов, и в Париже, который он считал столицей мировой живописи. Именно в этом он видел основу своего «многолетнего дуализма, двойственности», причину «абсолютной неспособности адаптироваться, осесть где-нибудь, почувствовать себя дома»⁵. На протяжении последующих лет он будет ощущать себя, по словам Мейера, «столь же близким России, как в день отъезда»⁶ и при этом испытывать глубокую боль от разлуки с родиной, а с конца 1920-х годов — еще и от отсутствия в СССР какого-либо отклика на его творчество.

Перед отъездом Шагал получил письмо из Берлина. Его друг поэт Рубинер писал: «Знаешь ли ты, что известен здесь? Твои картины породили экспрессионизм. Они продаются очень дорого. Но не рассчитывай на деньги, которые тебе должен Вальден, он тебе не заплатит, так как считает, что с тебя достаточно славы»⁷. Известность среди немецких художников и коллекционеров, а также желание разыскать оставшиеся после выставки 1914 года работы и получить от их продажи какие-либо средства для существования и побудили Шагала отправиться поначалу не в Париж, а в Берлин. Его тяжба с Вальденом закончилась неудачей. Не разыскав в Берлине картины и не получив за них денег, Шагал познакомился с другим маршаном и издателем — П. Кассирером, который задумал издание только что написанной книги «Моя жизнь». Издание не состоялось, так как не удалось перевести текст — из-за своеобразия его стиля — с русского на немецкий. (Книга выйдет в 1931 году в Париже на французском языке в переводе Беллы Шагал и будет иллюстрирована рисунками 1910-х годов.) Однако работа над иллюстрациями побудила художника овладеть техникой гравюры.

56—61. Иллюстрации к книге «Моя жизнь». 1922—1923

56. Автопортрет с палитрой

В предисловии к книге Ж. Кэна «Шагал — литограф», вышедшей в Париже в 1960 году, Шагал напишет: «Мне кажется, что мне чего-то не хватало, если бы я, оставив в стороне цвет, не занялся в определенный момент жизни гравюрой и литографией. С самой юности, когда я только начал пользоваться карандашом, я искал чего-то, что могло бы разливаться, подобно большому потоку, устремленному к далеким и влекущим берегам. Когда я брал литографский камень или медную доску, мне чудилось, что у меня в руках талисман. Мне казалось, что я смогу поместить на них все мои печали и радости... Все, что наполняло мою жизнь: рождения, смерти, свадьбы, цветы, животных, птиц, бедных рабочих, родителей, влюбленных в ночи, библейских пророков на улице, в храме и на небе. И с возрастом — трагедию жизни в нас и вокруг нас. Когда я беру в руки инструмент для работы, я ощущаю все различие между литографией, офортом и рисунком. Можно неплохо рисовать, но не чувствовать пальцами самый нерв литографии, не говоря уже о том, что любой штрих гравюры должен выявлять всю ее специфику, не имеющую ничего общего с ремесленной ловкостью»⁸.

Пользуясь советами гравера Г. Штрука, Шагал в совершенстве освоил в Берлине технику офорта, сухой иглы, акватинты, а также литографии и ксилографии. Дух Рембрандта как бы витал над ним. «Я уверен, — писал он в те годы, — что Рембрандт меня любит»⁹, хотя прямое влияние великого голландца ощущается только в созданном уже во Франции «Автопортрете с улыбкой», который дополнялся, образуя как бы два лика Шагала, «Автопортретом с гримасой».

57. Отец

Шагал сделал в Берлине около 30 литографий, столько же офортов (в сочетании с сухой иглой) и несколько ксилографий.

В литографиях — таких как «Автопортрет с козой», «Мясник», «Человек и свинья», «Акробат» (два последних мотива были взяты из панно «Введение в новый национальный театр»), — образы были особенно экспрессивными и фантасмагоричными и строились на контрасте сверкающих белых и глубоких черных тонов. В офортах главную роль играло не пятно, а контурная линия. 20 листов, выполненных в этой технике, вошли в изданный Кассирером альбом иллюстраций к «Моей жизни».

58. Музыкант

Характерно, что первые опыты Шагала в гравюре оказались связанными с книгой. Современное изобразительное искусство во многом тяготеет по своему образному строю к искусствам словесным (как это было в средние века или в народном искусстве нового времени). И, пожалуй, ни у кого из больших мастеров эта вербальность пластического мышления не проявлялась с такой силой, как у Шагала. Устремления XX столетия здесь наложились на национальную еврейскую традицию — прошедшее через века преклонение перед Книгой (не случайно одно из самоназваний еврейского народа — «ам-хасефер» — «народ Книги»), Согласно Каббале, мир был сотворен речениями Бога с помощью 22 букв еврейского алфавита, и поэтому само начертание букв было священным, являлось неким космическим знаком.

У Шагала образы были не только внутренне вербальными, но порой и внешне уподоблялись буквам — например, в декорациях к пьесам Шолом-Алейхема. Кроме того, художник постоянно включал в свои композиции тексты, обрывая их на полуслове, как и сами изображения.

59. Прогулка

Хотя книга никогда не подменяла для него живой реальности, Шагал постоянно вдохновлялся образами литературы и нередко сам брался за перо, чтобы выразить себя в слове.

Как художник книги он был ближе к Пикассо, чем к Матиссу, — почти не интересуясь ее оформлением в качестве некоего художественного целого, сосредоточивал все свое внимание на иллюстрациях. В последних отражался и интерес мастера к подробностям бытия, и метафоричность его видения. Отсюда воссоздание перипетий сюжета, бытовых деталей и самого стиля писателя со всеми его тропами.

60. Автопортрет с семьей

Шагал находил близкие по духу литературные произведения, а сила его творческой индивидуальности способствовала и глубинному проникновению в чужой текст, и неизменному включению его в систему собственных образов.

Исключение составляют иллюстрации к «Моей жизни», где проблема интерпретации не возникала, ибо книга была написана самим художником, и ее страницы «означали то же, что и покрытая красками поверхность»¹⁰. В офортах мастер делал как бы обратный перевод текста книги на свой основной язык, сохраняя все неповторимые особенности собственной прозы — ее непосредственность, поэтическую свободу, лиризм, страсть и юмор, но сводя при этом круг иллюстраций только к сценам из жизни в Витебске, наиболее близкой духовно и изобразительно освоенной. На одном из первых листов предстает дом с сидящим на крыше дедом Шагала, который воспринимается как естественное завершение крыши. На других листах мы видим пожар, случившийся при рождении художника, столовую родительского дома, свадебную процессию, похороны, скрипача со скрипкой, являющейся частью его тела, прогулку влюбленных (один из них стоит вниз головой), телегу, которая, игнорируя законы тяготения, движется на уровне окон дома. Шагал изображает себя в творческом экстазе стоящим на голове с палитрой в руках. На двух листах воспроизведены образы картин «Прогулка» и «Над городом».

61. Учитель (Меламед)

Одна из самых колоритных иллюстраций — изображение учителя, меламеда, на плече которого стоит маленький Шагал, в то время как другой такой же мальчик протягивает из окна книгу. Поскольку Шагал не признавал школьной науки, его учитель представлен гротескно сниженным, в нем есть нечто чаплинское. Вместе с тем знание, которое он несет (знание Библии), непостижимо до конца простым рассудком — отсюда подчеркнуто сюрреалистическая, иррациональная трактовка персонажа.

В листах к «Моей жизни» поражает способность мастера каждый раз являть зрителю новый порядок вещей и создавать образы, полностью претворяющие поэтическую метафору в пластику. Техника офорта позволяла достичь особой энергии и остроты стиля и в то же время дополнить эту остроту мягкостью пятен черной краски. Сохраняя гравюрную четкость и металлический «лоск», изображения казались окутанными неким флером.

Примечания

1. Chagall Marc. Ma vie, p. 188.

2. Marc Chagall. Catalogue, p. 13.

3. Chagall Marc. Ma vie, p. 246.

4. Ibid, p. 222.

5. Шагал Марк. Ангел над крышами... С. 143.

6. Meyer F. Op. cit., p. 313.

7. Chagall Marc. Ma vie, p. 246.

8. Cain J. Chagall-Lithographe. Paris, 1960, p. 11.

9. Chagall Marc. Ma vie, p. 274.

10. Ibid, p. 249.