Главная / Публикации / Аркадий Шульман. «Местечко Марка Шагала»

Хроника страшных дней

На центральной площади Лиозно, рядом со зданием райкома комсомола, был укреплен репродуктор. По вечерам люди приходили сюда, чтобы послушать музыку, узнать новости. На этом месте собиралась молодежь. Репродуктор стал центром притяжения жителей городского поселка.

22 июня 1941 года он же оповестил их о начале войны с фашистской Германией.

«В воскресенье, 22 июня 1941 года, с утра, наша школа, я тогда закончила 4-й класс, торжественно маршировала по улицам городка, — вспоминает Дина Каган, — и вдруг вся мирная жизнь кончилась... Мы, дети, не очень понимали, что же будет дальше. Я, во всяком случае, не помню разговоров в доме на эту тему. Тем более при детях. В это время на экраны выпустили фильм Григория Рошаля «Семья Оппенгейм», и я, как и многие (родителям было некогда), с ужасом увидели, что творится в Германии. Понять все это было невозможно.

Жили мы в двухкомнатной квартире с общей кухней с соседями Козловыми, очень дружно. У них был сын Митя, лет 16—17-ти, близнецы Нина и Володя лет 13-ти (как я завидовала им, когда они на год раньше меня стали носить красный галстук) и маленькая Валечка, которая родилась дней за десять до войны.

В первые дни войны Лиозно еще не бомбили. Мы с девочками играли, лежали на травке на берегу нашей речки.

Мой папа Каган Лазарь Менделевич в последние два-три года перед войной был вторым секретарем райкома партии. Он и до войны приходил домой очень поздно, а тут мы его почти перестали видеть.

В начале июля нам сказали собирать вещи, так как на вокзале стоит состав, в котором один из товарных вагонов выделен для семей партийного и хозяйственного актива Лиозно. Мой личный багаж — почтовые марки, довольно редкие, которые присылали мне мамины родственники из Ленинграда, и мандолина, на которой я играла в нашем школьном струнном оркестре. Помню, что было жаль бросить красивые гранитные осколки, мое детское увлечение».

Через Лиозно потянулись на восток толпы беженцев. Они рассказывали такие страшные вещи, в которые никому не хотелось верить. Судя по сводкам Совинформбюро, которые регулярно передавались по радио, войска Красной Армии вели упорные бои, отбивали атаки крупных танковых частей противника. Но через Лиозно отступали на восток красноармейцы, с каждым днем их шло все больше и больше. Они не пели песню «от Москвы до британских морей Красная Армия всех сильней...», они и сами были в полной растерянности.

И хотя все боялись проявления паникерства, за него могли сурово наказать, у магазинов выстраивались очереди, люди пытались запастись продуктами, керосином, спичками...

4 июля над Лиозно появились немецкие самолеты. Они летели на бреющем полете и из пулеметов расстреливали людей. Упал, сраженный пулей, заведующий магазином Марк Еремеевич Шагал. Это была первая жертва войны в Лиозно. Был ранен в ногу мальчик...

Назавтра, 5 июля, вся лиозненская молодежь с лопатами вышла копать противотанковые рвы вдоль реки Мошны от Казенного моста (на шоссе) до железнодорожного моста. Ров был крутой, глубокий, и все были уверены, что немецкие танки в Лиозно не пройдут.

Но уверенность в этом, как и уверенность в непобедимости Красной Армии, испарялась не по дням, а по часам.

Писатель Борис Черняков, вспоминая те дни, описывает их в рассказе «Авром Тайц и Клим Ворошилов».

«...на станцию подали эшелон — несколько пассажирских вагонов вперемежку с теплушками. Милиционеры ходили по домам, предлагали грузить домашний скарб и двигаться на восток, в сторону Смоленска. Для скота можно было использовать теплушки. Наш старый знакомый, милиционер Титаренко, убеждал деда:

— Мендель Вульфович, немцы близко! Вы же грамотный человек, читали, что они делают с народом, особенно с евреями. Уезжайте!

Дед сказал, что он слишком стар, чтобы сниматься с насиженного места, бросить дом, в котором родился. К тому же, у него очень болели ноги. Что будет, то будет.

Бабушка плакала.

На следующий день, когда погрузка была почти закончена и эшелон должны были вот-вот перегнать с запасного пути на основной, на станции появился Авремл-Пустослов, Он расхаживал вдоль вагонов, заполненных людьми и домашним скарбом, вдоль теплушек с мычащим скотом, и надрывно кричал:

— Люди, не надо паники, не надо паники! Вы что, с ума все посходили?! Куда вы едете, люди? Вылезайте, говорю вам, и возвращайтесь в свои дома! Разве вы не слышали — сам товарищ Ворошилов на фронт приехал! Теперь немцам конец!

...Не знаю, кто сказал Тайцу, что на Западный фронт прибыл Ворошилов, — по-моему, его там и близко не было. Бывал он где-то на других фронтах, благополучно проваливал одну военную операцию за другой, вроде той, что проводилась осенью сорок первого под Ленинградом. Как выяснилось позже, «сталинский нарком» оказался на поверку бездарным полководцем, которого Сталин по заслугам шпынял и третировал.

Не знаю, добрался ли до места назначения тот эшелон. Одни говорили, что добрался, другие — что немецкие самолеты разбомбили его где-то под Ярцевом.

Не знаю я и того, сколько моих земляков все же уехало, а сколько оставили эшелон. Наверняка знаю одно: евреи, поверившие Тайцу и вернувшиеся в свои дома, лежат в братской могиле на краю местечка. Среди них и Гиля, племянник Тайца, и сам Авром Тайц по прозвищу Авремл а пустэ ворт, что в переводе с идиша и значит Авремл-Пустослов...»¹

Хаос, отсутствие информации — это слова, которыми мы сегодня можем охарактеризовать ситуацию тех дней. На расстоянии многое видится и понимается гораздо лучше.

Некоторые партийные руководители из Минска, захваченного 28 июня 1941 года, переехали сначала в Витебск, а потом, когда немецкие войска подошли к областному центру, вместе с витебским руководством перебрались в Лиозно. В один из дней начальство разрешило сотрудникам лиозненского райкома партии уйти на ночь по домам, а утром, когда они вернулись на работу, — республиканского начальства там уже не было. На следующий день то же повторилось и с областным, витебским. В райкоме была одна легковая «ЭМКа», и все три секретаря с шофером уехали на ней. Странно, что высшее начальство не увело у них эту машину. Лиозненские секретари, среди которых был и Лазарь Каган, добрались до города Демидова Смоленской области и заночевали там — первый секретарь с шофером в одном дворе, Каган с Гальченко — третьим секретарем — в соседнем. Утром Каган и Гальченко не обнаружили ни машины, ни ее пассажиров. К тому же в машине осталось пальто Гальченко со всеми документами. Они пошли пешком, и когда с трудом (у Кагана было больное сердце, а Гальченко вообще почему-то еле шел и просил его бросить) добрались до какой-то воинской части, Кагану пришлось доказывать, что его спутник — такой же, как и он, офицер запаса.

Лазарь Каган — отец Дины Каган — прошел всю войну и демобилизовался в 1947 году.

Вот как описывает события июля 1941 года Элла Гоз:

«Когда к Лиозно стали подходить немецкие войска, многие из жителей не хотели верить в то, что немцы будут уничтожать евреев, и поэтому не спешили эвакуироваться, а вернее, бежать. Но за день до прихода немцев в Лиозно что-то заставило мою бабушку, хотя и была она уже очень старой, схватить двух внуков и бежать с ними на вокзал. Нам повезло: нас подобрал воинский эшелон, который был полон раненых, их увозили в глубь страны. Под бомбами, без вещей, бабушка с двумя внуками в последнюю минуту попала в этот поезд. А евреев Лиозно немцы расстреляли! Я узнала об этом тоже из рассказов моей тети Зины Рояк. Страшно подумать: ведь и мы могли бы быть в той же могиле, но бабушка. Бася Берковна Эфрос, спасла нас.

Куда шел состав, мы не знали. Да это нам было все равно, лишь бы он вез нас поскорее и подальше от войны. Конечно, мы, малыши, были развлечением для раненых солдат. Нас подкармливали, с нами играли, нам весело стучали на стыках колеса: мы едем, едем, едем! Нас везет настоящий поезд! Солдаты стреляют из винтовок прямо в небо!»²

Уверенность в том, что Красная Армия вот-вот погонит врага обратно на запад, таяла с каждым днем, но без приказа люди боялись покинуть свои рабочие места. Страх перед властью, спасавшей свои собственные жизни, все равно оставался.

Вспоминает Яков Ефремович Пукшанский: «Я родился в Лиозно. Перед войной была целая улица — Комсомольская (бывшая Колышанская), где жили почти одни евреи...

Я учился в пятом классе, когда началась война. Тогда как раз вся семья собралась на каникулы: приехала сестра из Витебска, она училась на истфаке, и оба брата. Самый старший брат потом пошел добровольцем на фронт, там и погиб.

Мы хотели уехать на восток, но родителей не отпускали с работы. Многие все равно уезжали, самовольно, но мои родители не могли себе этого позволить, они были очень ответственными людьми.

Отец работал в сельпо, он был прекрасным ветеринаром. Мать работала в магазине. Когда, наконец, разрешили уехать, все пути уже были отрезаны. Мы отъехали на 20 километров, а там — немцы. Пришлось вернуться домой».³

Упорные оборонительные бои вела 153-я стрелковая дивизия (командир полковник М.А. Гаген), но под ударами превосходящего противника она оставила Лиозно.

В эти дни Берлинское радио сообщило, что из штаба фельдмаршала Клюге поступило донесение: «16 июля 1941 года под Лиозно, юго-восточнее Витебска, немецкими солдатами моторизированного корпуса генерала Шмидта захвачен в плен сын Сталина — старший лейтенант Яков Джугашвили, командир артиллерийской батареи 7-го стрелкового корпуса генерала Виноградова».

В ночь на 17 июля гитлеровские войска вошли в Лиозно. За эту ночь городской поселок выгорел практически дотла. Оставались печные трубы, здание церкви, белорусской школы, райкома комсомола, райвоенкомата. Снаряды и огонь оставили в покое улицы Садовую, Колышанскую, 1-ю и 2-ю Слободские.

822 дня продолжалась оккупация немецко-фашистскими захватчиками городского поселка, 822 самых страшных дней и ночей в полутысячелетней истории Лиозно.

В центре городского поселка была построена виселица, к которой во время казни сгоняли население. Для устрашения тела казненных неделю не позволяли снимать с виселицы и хоронить.

Оккупанты сразу установили варварские порядки. Начала работать полицейская управа. Все мужское население Лиозно от 15 лет и старше было переписано полицаями.

На второй день оккупации все еврейские дома были помечены крестами. Территория передвижения для евреев была ограничена. Местному населению запрещалось укрывать евреев, за нарушение приказа — расстрел. Не оказывалось никакой медицинской помощи, больных сыпным тифом фашисты сразу расстреливали. С наступлением темноты был установлен комендантский час.

Начались грабежи и убийства мирных жителей.

Евреев обязали носить на левом рукаве повязку с шестиконечной звездой Давида, а на правом — желтый круг. Все, кто отказывался носить эти знаки, уничтожались. Каждый день мужчин евреев гоняли под охраной на тяжелейшие работы, им не платили, не кормили.

«У нас был очень хороший дом. Но пришли немцы, нас выгнали, в наш дом вселился начальник полиции, — вспоминает Яков Ефремович Пукшанский. — Всех нас гоняли на работы. К примеру, мой старший брат Борис чинил дорогу, посыпал ее песком. Мать и сестра убирали помещения управы. Отец занимался самыми разными работами. Меня отец брал особой. Мы грузили скот, зерно для отправки в Германию. Дрова пилили, убирали снег. Видимо, отец боялся за меня, хотел, чтобы я все время был на виду.

Фашисты руководили нами через полицаев. Все это были местные жители, хорошо знакомые нам люди. Полицаи вели себя очень жестоко! Я помню, как-то раз мы грузили скот. Полицай как огреет отца плеткой по голове. Потом еще помню, был в гетто человек по имени Володя. Был он, как бы это получше выразиться, не совсем здоровый...

Он любил подвязывать галоши проволокой. Однажды у немцев вырезали километр провода. А уж если у них что-то пропадало, они тут же приходили за заложниками. Увидели они у Володи на ногах проволоку — и тут же выволокли и расстреляли».⁴

23 февраля 1942 года, в день Красной Армии, советские войска бомбили узловой железнодорожный пункт Лиозно. Фронт находился в десятке километров. В эти дни фашисты решили, что самая главная задача для них — не укреплять позиции на фронте, а расстрелять евреев в прифронтовой полосе.

«Евреев заперли в старом деревянном здании, в котором до войны шили обувь, — об этом мне рассказывала Нина Залмановна Агурок (Булкина). Она вместе с мамой ушла из Витебска в надежде спрятаться в Лиозно, но их поймали во время облавы. — В нетопленном доме взаперти находились десятки человек: в основном женщины, старики и дети. Неместным было еще тяжелее, чем лиозненским, которые хотя бы у своих знакомых могли попросить кусок хлеба или картошку, свеклу.

Мы с мамой убежали из этого дома в ночь перед расстрелом. Потом к нам присоединилась молодая девушка из Лиозно, ее звали Рива. Она тоже сумела уйти из Лиозно. До войны Рива работала парикмахером. Когда мы, пройдя через многие муки, вышли к своим, Рива ушла в действующую армию».

С Ольгой Лейбовной Гадаскиной я познакомился в Израиле. Узнав, что работаю над книгой о Лиозно, она позвонила и сказала, что хочет встретиться.

— О Холокосте много говорят, но конкретные люди мало кого интересуют. О них не вспоминают. Я хочу, чтобы хотя бы на страницах вашей книги остались дорогие мне имена, — Ольга Лейбовна стала рассказывать. — Я родилась в Москве в 1932 году. Дед и бабушка жили в Лиозно. Дед был кузнецом, бабушка домохозяйка. У них было шестеро детей. Они все переехали из Лиозно — кто в Москву, кто в другие города. Летом 1941 года родители отправили меня в Лиозно к дедушке и бабушкой на каникулы. Дедушкин дом стоял в низине на пересечении дорог Смоленск — Витебск, Орша — Колышки.

Началась война. Дедушка с бабушкой долго колебались, уходить из Лиозно или нет, как бросить нажитое добро, на кого оставить хозяйство, а когда решились, было поздно. Мы дошли до Ярцева, это в Смоленской области, а немцы уже были впереди, и нам пришлось вернуться.

Зима 1941—1942 года была очень холодной, а у меня не было зимних вещей. Бабушка сшила мне бурки.

В один из зимних дней к нам пришла еврейская женщина, бежавшая из Рудни с мальчиком. Попросила погреться и поесть. Много ходило людей из города в город, из деревни в деревню. Было много погорельцев. Дед и бабушка кому могли — помогали, хотя сами жили впроголодь. Они пускали в дом жить знакомых и соседей. У нас в каждой комнатке жило по две семьи. В зале: дед, бабушка и я, а также сапожник Берл Каган с женой и двумя детьми (приехали из Москвы и Витебска погостить и остались в Лиозно).

24 февраля рано утром пришел домой сапожник Берл Каган и сказал жене, что он ремонтировал у кого-то обувь и заработал горох. Он часто что-то зарабатывал: горох, картошку, свеклу.

А чуть позже прибежала одна из девочек, проживавших в нашем доме, и сказала, что идет облава на евреев. Все стали прятаться, Берл убежал из дома. Дед и бабушка решили не прятаться, они переоделись в чистое белье, понимая, что надо ждать самого худшего. Когда дед увидел, что к его дому идет полицай, он крикнул мне: «Лейф» («беги» — идиш), и я побежала в сторону Адаменок.

По дороге встречает меня полицай и спрашивает: «Куда идешь, жидовка?» Я отвечаю: «К бабушке». Он на меня наставил ружье: «Поворачивай обратно». Я повернула, но побежала в сторону к лесу. Навстречу немцы — меня не тронули. Они не понимали, кто еврей, а кто — нет. Я пришла в Адаменки и нашла там Берла Кагана. Он скрывался у женщины, которой ремонтировал обувь. В Адаменках не было немцев. Мы с Берлом спрятались в сарае в сено. Ночь просидели. Потом пошли по деревням. Берл заходил в дом и говорил: «Я сапожник, чиню обувь. Накормите нас». Нас кормили. Берл ушел в Колышки, а через два дня я пошла за ним следом. Сбилась с дороги. Меня подобрали, и я попала в партизанский отряд. Ни названия его, ни командира не знаю.

Наши войска стояли в Понизовье, это всего в нескольких километрах. Меня переправили туда. В Понизовье я встретила маминого двоюродного брата Бориса Должанского. Он служил в войсках НКВД. Он меня с НКВДшной машиной отправил в Москву. В Москву я попала 30 марта 1942 года».

После войны Ольга Лейбовна окончила экономический факультет торгового института, много лет отработала в московской торговле.

Чудом остался в живых и Яков Ефремович Пукшанский, ныне живущий в Санкт-Петербурге.

Он вспоминал, как 24 февраля 1942 года всех евреев сняли с работ и стали сгонять ко рву. Потом заставили раздеться. Подошла очередь их семье идти на край рва, возврата откуда уже не было. И тут Ефрем Пукшанский спас жизнь своего сына. Он как-то отвлек на себя внимание конвоиров, и крикнул все тоже спасительное слово: «Лейф» («беги» — идиш).

«Я побежал, скатился в ров и там лежал до наступления темноты. А темнеет в это время года рано. И вот так я остался жив. Всех остальных расстреляли: маму, папу, бабушку, сестру. Только старший брат Борис спасся. Он в тот момент находился за городом, на ремонте дорог. Его и еще его друга из Екатеринбурга Исаака Цеперсона, спас прораб. Он сказал им: «Бросайте лопаты и бегите». Они долго потом скитались.

Я совершенно не знал, что мне делать, куда идти. И вдруг вспомнил, что неподалеку живет подруга сестры — нееврейка. И прибежал к ней. Она приняла меня, накормила, приютила на ночь. Дольше оставаться было нельзя, соседи непременно бы донесли, что она прячет у себя еврея. В течение ночи я несколько раз менял место, прятался в погребе, в уборной. А на следующий день меня вывели из города и дали с собой еды.

Так я и блуждал несколько месяцев, с февраля по декабрь, искал партизан, но все никак не мог найти. В округе многие знали отца, мне давали хлеб, но оставить у себя никто не решался. Ноги у меня распухли, я уже почти не мог двигаться. И все-таки в декабре 1942 года мне удалось набрести на наших. Они на меня посмотрели и головой покачали: «Да уж, ты не вояка». И отправили с экспедицией через фронт. Со мной было 15 человек: женщины и дети, я был среди них единственный мужчина! Мы ехали на грузовиках, в кузовах. Холод был страшный, водители по пути заходили в дома, греться, и нам предлагали. Да только мы были так напуганы, так боялись — нас бросят! Поэтому предпочитали мерзнуть, в крайнем случае, ходили греться по очереди.

Эвакуировали в Чувашию. У нас был один документ на всех. В исполкоме быстро распределили: кого в колхоз, кого еще куда. Меня спрашивали: «Ты кто и откуда?» А я молчал. Хоть и был пацаном, но понимал: лучше не говорить, что я из гетто. Потом из НКВД пришел военный и определил меня... в детприемник детей «врагов народа». Потому что я с оккупированных территорий.

Там с нами плохо обращались. Мне твердили: «Все евреи — симулянты». И заставляли выгребать туалетные ямы. Наверное, я бы там пропал. Но оказалось, что там же, в эвакуации, находится моя двоюродная сестра из Ленинграда! Она как раз работала в комиссии и увидела по документам, что прибыл мальчик из нашей местности. Она тут же забрала меня из детдома, устроила в изолятор, вылечила. И я начал работать, сначала — пастухом. Потом — токарем на военном заводе.

Мне шел четырнадцатый год, но военный врач, определявший год рождения, дал мне на год больше».⁵

О семье Пукшанских я прочитал и в книге Эллы Гоз.

«...В то утро Борис Пукшанский вместе со своим другом Исааком Циперсоном работал на шоссейной дороге Витебск — Смоленск, где они в карьерах добывали песок. К ним подошел дорожный мастер-белорус Королев. «Сегодня евреев увозят на расстрел», — сказал он. Этот мужественный и благородный поступок мастера спас их. Ведь немцы были примерно в полукилометре, и ничего не мешало ему доложить, что у него работают евреи. Парни бросили работу и, двигаясь лесными тропами, миновали населенные пункты Понизовье и Демидов. Беглецам помогали партизаны. Под Колышками они встретили разведчиков-красноармейцев в белых маскировочных халатах на лыжах; и пошли за ними тоже на лыжах. Их союзником оказался лютый мороз, от которого немцы прятались по деревням...

Борис попал к партизанам. Он хотел мстить за гибель родных и настоял, чтобы его взяли добровольцем в армию, хотя ему было всего 17 лет. Он хорошо знал немецкий язык и был зачислен разведчиком, действовавшим во вражеских тылах совместно с партизанами. Вместе с товарищами по разведке он прошел с боями Белоруссию, Латвию, Литву, воевал в Восточной Пруссии, участвовал во взятии Тильзита и Кенигсберга и закончил войну в Германии. Был трижды ранен, награжден двумя орденами Отечественной войны 1-й степени, орденом Отечественной войны 2-й степени, двумя орденами Красной Звезды, медалью «За отвагу» и множеством других медалей, в том числе «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией».

В 1946 году его демобилизовали. Борис приехал в Ленинград, поступил в кораблестроительный институт, а после окончания его стал морским инженером и занимался проектированием, постройкой и испытанием подводных лодок разного назначения, в том числе атомных и ракетных. Он награжден орденами «Знак Почета» и «Дружба народов» и медалью «За трудовое отличие».

В Ленинграде он встретил своего младшего брата Якова, которого считал погибшим. Ведь когда Борис бежал с Исааком от немцев, Яков находился в Лиозненском гетто, и его должны были расстрелять. Якову было всего 12 лет. Но мальчику помогли выбраться из гетто и спрятали у русской женщины Зины Поповой, а потом он ушел к партизанам. Партизаны помогли ему переправиться в тыл.

...Война унесла жизни многих родственников Бориса: около 30 человек погибли в гетто, кто-то погиб в боях, некоторые вернулись с войны инвалидами.

По-другому сложилась судьба Исаака Циперсона.

Его дом находился на Колышанской улице, переименованной в Комсомольскую, метрах в ста от Вокзальной улицы, где был дом моего деда. Отец Исаака был извозчиком, мать растила детей. Исаак родился 10 февраля 1921 года, окончил семь классов еврейской школы, потом учился в белорусской, а затем — в русской школе. К моменту начала войны он был комсомольцем, занимался спортом: был и боксером, и лыжником, и велосипедистом. Война застала его во время велосипедного пробега.

Мать и отца Исаака расстреляли в Адаменском рву. Сестре удалось на ходу выскочить из грузовика, но полицейский поймал ее, вывернул руку и застрелил.

После побега вместе с Борисом Пукшанским Исаак с невероятными трудностями добрался до своих родственников в Свердловске. Но его, похожего на скелет, без документов, арестовала армейская контрразведка: было подозрительно, что он, еврей, спасся и не служит в армии. После проверки его отпустили, и он устроился слесарем на завод. Но на него написали донос в НКВД, что он, якобы, плохо высказывается о Красной Армии, говорит, что солдаты отступают беспорядочно, что они плохо вооружены.

И его опять арестовали, предъявив обвинение по 58-й статье за антисоветскую пропаганду. На допросы его вызывали ночью, держали у стенки стоя, а спать не давали, мучили бессонницей, брали измором, угрожали пистолетом, требуя признания. Следователь говорил ему: «Все равно подпишешь протокол, у нас все подписывают». Но Исаак признаний не делал и отказывался подписывать обвинительное заключение. Его сажали в камеру к уголовникам, которые его избивали до потери сознания, а затем, чтобы он очнулся, обливали холодной водой; то помещали в камеру смертников, где его искусали крысы. В итоге его приговорили к восьми годам лишения свободы за антисоветскую пропаганду.

Исаак попал в тайгу на лесоповал, заболел туберкулезом, по настоянию начальника медсанчасти его определили в похоронную команду. В тайге ежедневно умирало 20—30 человек. Но все-таки здесь была возможность сохранить свою жизнь.

Два брата Исаака были военнослужащими. Старший брат служил во фронтовой контрразведке. Когда Исаака арестовали, начальник вызвал его и потребовал отказаться от брата — «врага народа». И под угрозой ареста брат отказался от него. Перед смертью, через много лет после окончания войны, он повинился в этом перед Исааком.

Второй брат окончил физико-математический факультет Московского педагогического института. В 1939 году он был взят в армию, на фронте получил тяжелое ранение в челюсть, с которым попал в госпиталь. КГБ уже следил за ним и перехватывал письма Исаака к нему. Брат пролежал в госпитале всего 10 дней. Дальнейшая судьба его неизвестна. Исаак предполагает, что этот брат не отказался от него и был за это расстрелян.

Исаака освободили в 1944 году.

23 февраля 1967 года Свердловским облсудом полностью реабилитирован. Справка КГБ: «По архивным материалам УКГБ РСФСР по Свердловской области, Циперсон Исаак Залманович, 1921 г. р., уроженец гор. Лиозно Витебской области, находился на оккупированной немцами территории с 17 июля 1941 по 24 февраля 1942 года, бежал на территорию, занятую советскими войсками. Его отец, мать, сестра и другие близкие родственники расстреляны немцами за национальную принадлежность к евреям. В 1943 году органами НКВД Циперсон И.З. был репрессирован к 8 годам ИТЛ за проведение «антисоветской агитации».

О реабилитации он узнал только в 1992 году. В течение 50 лет считался врагом народа, и поэтому его никуда не брали на работу».⁶

Бургомистром Лиозно оккупанты назначили местного немца Лямпрехта, человека не вредного, который старался по возможности помогать местным жителям, в том числе и евреям, предупреждая их об очередной облаве. Он шел на это, хотя сам подвергался большой опасности. Когда фашисты отступали из Лиозно, они предложили Лямпрехту уходить вместе с ними, чтобы он не попал в руки Красной Армии, но бургомистр остался. После ухода немцев Лямпрехта и его жену расстреляли местные полицаи, которые ненавидели его, но при оккупационной власти не говорили об этом открыто.

Среди лиозненских полицаев было немало кровавых личностей. Чего стоил один Турков, который бравировал своими убийствами. Он говорил: «Не могу спокойно есть, если не убью жида».

Самыми кровавыми днями оккупации в городском поселке стали дни массового расстрела евреев Лиозно, Колышек и окрестных деревень в феврале и марте 1942 года. Местом массового расстрела стал Адаменский ров на окраине городского поселка.

24 февраля колонну евреев, в которой было большинство женщин, детей и стариков, жандармы и полицаи повели от тюрьмы гестапо по улице Октябрьской до улицы Садовой и затем повернули к Адаменскому рву. По свидетельству местных жителей, в этой колонне было свыше 600 человек.

Палачи приказали евреям раздеться. Одежду бросали в общую кучу. Стоял неимоверный плач, крики детей. Толпу голых и беззащитных людей стали выстраивать в шеренги. Затем по очереди подводили к краю оврага и стреляли из пулеметов. Детей вырывали из материнских рук и живыми бросали в месиво людских тел. Больше двух часов продолжалась казнь. Вечером палачи ушли и на больших повозках увезли одежду убитых. Через день ее продавали в Лиозно. Много желающих купить эту одежду не было, но все же кое-что продалось. Деньги были сданы в комендатуру. Торговля шла за марки и советские рубли.

Были люди, которые упали в ров живыми. Ночью выползла из расстрельного рва девушка Соня — сестра Раисы Владимировны Беловой, библиотекаря райкома партии. Раису спрятали школьные друзья, а потом устроили работать на биржу уборщицей. Никто не выдал ее немцам.

17 марта 1942 года на этом же месте были расстреляны евреи местечка Колышки.

...Весной 1942 года, чудом избежав расстрела, унесшего жизни почти всех его родных и знакомых, Борис Черняков перешел линию фронта. Военные привезли его в недавно освобожденный от немцев город Калинин, определили в детский приемник, оттуда направили в ремесленное училище. Шел Борису четырнадцатый год. Пережитое мучило, бередило память. Так, скорее всего, и пришло к Борису решение написать о случившемся любимому поэту — Самуилу Маршаку. Тот ничего не ответил Чернякову, но письмо, очевидно, передал Илье Эренбургу или Василию Гроссману — так оно и попало на страницы «Черной книги».

Сам текст письма и сегодня, спустя почти семьдесят лет, невозможно спокойно читать.

«Я родился в 1928 году в местечке Лиозно Витебской области и до войны жил там у дедушки и бабушки.

Немцы пришли к нам 16 июля 1941 года. В первый же день они забрали у нас все. Дом сгорел.

Первое объявление, которое я прочел, было о том, что евреи под угрозой смерти должны носить на левой руке повязку с шестиконечной звездой. Для жилья нам была отведена одна улица, где в тридцати-сорока домиках помещалось шестьсот человек.

Осенью 1941 года на эту улицу пришел немец, молодой, в очках, с изображением черепа на рукаве и в петлицах. После долгих поисков он забрал шесть стариков. Среди них был резник Симон, один из самых уважаемых евреев в местечке, два инвалида и душевнобольной Велвеле. Их заперли в сарай, а вечером вывели к реке и заставили на четвереньках ползать в ледяной воде. Их пытали три дня, на четвертый расстреляли.

Около станции Крынки партизаны пустили под откос немецкий эшелон с боеприпасами. Немцы повесили шесть человек из жителей станции и уже повешенных стали расстреливать разрывными пулями. Никогда не забуду, как немецкий офицер взобрался на виселицу, чтобы сфотографировать одного из убитых непременно в профиль. Я видел двух беременных женщин со вспоротыми животами. Рядом лежали трупы малюток. Я видел трупы двадцати пяти евреев из местечка Бабиновичи, которых немцы разбросали на пути от Бабиновичей до Лиозно. Видел грузовике белорусами, которых везли на расстрел. Я очень много видел для своих пятнадцати лет.

Зимой в любое время дня и ночи в дома гетто врывались полицейские. Они выбивали стекла, избивали евреев палками и плетьми, выгоняли их на мороз.

В одном из домов, где была раньше сапожная мастерская, не осталось ни одного стекла, ни одной двери, и в этом доме при сорокаградусном морозе жило сорок человек. Покрытые вшами, они спали на гнилой червивой соломе.

Началась эпидемия тифа. Ежедневно умирало несколько человек, а на их место тотчас пригоняли новые еврейские семьи из Витебска, Минска, Бобруйска и Орши.

24 февраля 1942 года с двух часов дня немцы и полицейские начали на машинах свозить евреев в одно место. Меня не было дома. Когда я вернулся, всех моих родных уже посадили в машину. Русские товарищи спрятали меня в уборной и заколотили дверь снаружи. Часа через два, когда полицейские перестали рыскать, я вылез из своего убежища. Я видел, как расстреливали евреев, как многие сошли с ума. Мои бабушка и дедушка перед смертью поцеловались. Они были дружные старики и не изменили своей дружбе и любви даже в последние минуты жизни.

После этого я долго лежал в снегу без памяти. У меня нет сил описать, что со мной было. Я даже плакать не мог. Когда стемнело, я пошел к одной знакомой русской Федосии Семеновне Дехтеревой, но я понимал, что долго оставаться у нее не могу. Поэтому я ушел из Лиозно и перешел линию фронта.

У меня сейчас никого нет. Но я живу в Советском Союзе, и этим все сказано.

К печати письмо пятнадцатилетнего Бориса Чернякова подготовил писатель Всеволод Иванов».⁷

Судьба разбросала переживших войну жителей Лиозно по всему миру. С Борисом Черняковым Дина Каган встретилась в Израиле. Вот при каких обстоятельствах это произошло.

«Мы учились в одной школе (Борис на класс старше), а встретились только здесь в Израиле в 1993 г., благодаря передаче журналиста, писателя Шуламит Шалит, — рассказала Дина Каган. — При первом же телефонном разговоре Борис узнал мой голос — помнил, как я читала со сцены стихи Льва Квитко... А при встрече оказалось, что на фотографии отличников начальных классов, снятой для статьи в районной газете о нашей школе, мы с Борисом стоим рядом. Так как у меня было два экземпляра этого снимка, заказанного мамой, — один я с удовольствием отдала Боре».

Война огненным смерчем пронеслась по нашей земле, и не было семьи, которая бы не пострадала в эти годы. Уроженец Лиозно солдат Киселев потерял всю свою большую семью.

«Перед войной я и жена работали. Детей было шестеро, пять девочек и мальчик. Держали корову, двух поросят, у нас было несколько ульев с пчелами, огород. Во время войны я потерял связь с семьей. Долгожданная весточка от жены пришла во время битвы на Курской дуге, летом 1943 года. Соседи ее из города Саракташа под Оренбургом сообщили о том, что моя Фаина Моисеевна заболела и состояние ее здоровья ухудшается. Через две недели пришло новое письмо, где сообщалось — она умерла.

После войны я узнал, что Фаня с детьми и моей 75-летней мамой сумели остаться в живых в Лиозно и попали в партизанский отряд. Потом направились к линии фронта, чтобы перейти ее. Они даже дошли до передовых позиций. Жена пошла искать хлеб в соседнюю деревню, а когда вернулась, детей больше не увидела... Это стало причиной ее болезни, от которой Фаня умерла, не дождавшись конца войны. Пережитое стало трагедией всей моей жизни».⁸

В архивах Института памяти жертв Катастрофы и Героизма «Яд-Вашем» в Иерусалиме среди документов я увидел список евреев Лиозно, расстрелянных фашистами в 1942 году.

«Шагал Давид Зислевич, 1886 года рождения, еврей, парикмахер, парикмахерская, расстрелян...»

Ведь это же сын дяди Зуси, двоюродный брат Марка Шагала, унаследовавший от отца и специальность, и место работы.

В этом же скорбном списке дети Давида, племянники Марка Захаровича:

Ольга, 1921 г. р., учащаяся.

Шифра, 1926 г. р., учащаяся.

Хаим, 1929 г. р., учащийся.

Жена Давида — Шагал Соня Абрамовна — 1892 г. р., домохозяйка.

Однофамильцы, а возможно, и родственники художника...

...Шагал Абрашка Борухович, 1892 г. р., сторож, расстрелян.

Шагал Сара Моськовна, 1897 г. р., домохозяйка, расстреляна.

Шагал Еська Абрашкович, 1925 г. р., учащийся, расстрелян.

Шагал Беля Абрашковна, учащаяся, расстреляна.

Шагал Абрам, 1887 г. р., зав. магазином, расстрелян.

Шагал Сара, 1902 г. р., домохозяйка, расстреляна.

Шагал Хана Абрамовна, 1921 г. р., учащаяся, расстреляна.

Шагал Роза Абрамовна, 1924 г. р., учащаяся, расстреляна.

Шагал Мендель Абрамович, 1926 г. р., учащийся, расстрелян.

Шагал Соня Абрамовна, 1929 г. р., учащаяся, расстреляна.

Шагал Иосиф Абрамович, 1931 г. р., учащийся, расстрелян.

Шагал Резл Абрамовна, 1935 г. р., учащаяся, расстреляна...

Страшный перечень расстрелянных лиозненских евреев занимает девять страниц мелкого убористого почерка. Думаю, здесь фамилии далеко не всех жертв геноцида, а только тех, кого смогли вспомнить в освобожденном Лиозно уцелевшие соседи, отвечая на вопросы следователей Чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков над советскими гражданами и военнопленными в Лиозненском районе, а также фамилии, которые были внесены в сохранившиеся довоенные документы.⁹

Помните, на картине «Парикмахерская. Дядя Зусман» на стене висит объявление «Абонементы платят вперед». Даже в самом страшном сне художник не мог себе представить, что история поименно расшифрует эту безымянную надпись...

Левины и Школьники, Брумины и Хигеры, Просмушкины и Шайкевичи, Розины и Певзнеры — дети, старики, женщины. В этом черном списке те, кого стриг дядя Зуся и его сын Давид, и те, чьих волос еще не успели коснуться его старые ножницы.

Зимой 1942 года в лиозненские овраги убитыми падали не только родственники художника, не только люди, близкие ему, падали персонажи его работ. Как будто пытались расстрелять культуру, прошлое и будущее.

Когда работал над книгой, неожиданно мне позвонили из американского города Бостон — Яков, Зоя, Соня и Борис Хавкины.

— В Лиозненском гетто погибли наши родственники. Опубликуйте их имена и фамилии. Должна же остаться память об этих людях там, где они жили.

— В Адаменках стоит памятник, — ответил я.

— Мы знаем, бывали в Лиозно. Спасибо районным властям, что присматривают за памятником. Но он безымянный. На нем нет таблички с фамилиями. И в Книге памяти нет фамилий наших родственников.

Я попросил продиктовать мне фамилии людей, погибших в Лиозненском гетто.

— Хавкина Зельда, Хавкин Иерухим-Бер (ее муж), Сара с двумя детьми (ее дочь и внуки).

Этих фамилий не было и в списке, который я смотрел в «Яд-Вашеме».

По сведениям, дошедшим до родственников, Хавкина Иерухима-Бера привязали к дереву и били, пока он не умер. Детей живьем закопали во рву...

Нет двух одинаковых судеб. Когда говорят о людях, статистические данные, безусловно, отражающие происходящие события, становятся всего лишь цифрами. Восьми жителям Лиозненского района было присвоено почетное звание «Праведник Народов Мира». По количеству людей, отмеченных этой наградой, Лиозненщина — одна из первых в Беларуси. Праведники были награждены медалью, в их честь в Иерусалиме, в Институте катастрофы и героизма «Яд-Вашем», посажены хлебные деревья. Это звание присуждают людям, которые, рискуя собственной жизнью, а зачастую подвергая риску и свою семью, бескорыстно спасали в годы войны евреев.

Отметить, уважить следует каждого из Праведников. Они достойны того, чтобы их знали и ценили. Долгие годы они не рассказывали о своем благороднейшем поступке. И не только потому, что по природе своей скромные люди. Государство не осуждало, но и не поощряло подобные поступки. В годы войны этим людям нередко приходилось прятать евреев и от чужих, и от «своих» — соседей и даже родственников. А после войны в присутствии этих «своих» лучше было не вспоминать о спасении евреев. И только с начала 90-х годов слова Праведник Народов Мира в Беларуси на государственном уровне стали звучать гордо.

На Лиозненщине почетным званием Праведник Народов Мира отмечены Дехтерева Феодосия, спасшая Бориса Чернякова; Виноградова Юлиана и ее дочь Савельева Ираида, спасшие Полину Смородину; Зубова Феодосия и ее дочь Королева Софья, Королева Прасковья, спасшие Пескину Веру и ее сына Владимира; Муравьева Людмила и ее мать Ксения, которые спасли Злотникову Мину и ее дочь Ройтштейн Марию.

Но далеко не все спасавшие евреев отмечены наградами. Мне рассказывали о семьях Менжинских и Стариковичей, которые после расстрела двое суток прятали у себя чудом выживших четырех еврейских девочек, а потом помогли им спастись.

Я записывал интервью с Праведницей Народов Мира Софьей Лаврентьевной Королевой. Вместе с учителями истории из Германии мы поехали в Лиозно. Немцы хотели встретиться с людьми, пережившими войну, задать интересующие их вопросы. Когда я сказал о Праведнице Народов Мира, оказалось, что вопросов к ней будет больше, чем к другим собеседникам. Учителя из Германии хотели не только услышать рассказ о спасении евреев, но и получить ответы на вопросы: «Почему они спасали? Зачем рисковали жизнью?»

Наша встреча состоялась на лужайке рядом с памятниками. С одной стороны — обелиск солдатам Советской Армии, погибшим при освобождении Лиозно, с другой — евреям Лиозно и Колышек, расстрелянным здесь.

Софья Лаврентьевна рассказывала немцам свою биографию.

«Родилась в деревне Низы Лиозненского района в 1925 году. Родители работали в колхозе. Когда началась война отец — Лаврентий Владимирович Зубов — ушел на фронт, оставив жену с тремя дочерьми. Софья была старшей, маленькой Дине исполнилось всего три года».

«Вы были знакомы с этой еврейской семьей до войны?» — спрашивали немцы.

«Мы не знали их, — отвечала Софья Лаврентьевна. — Познакомились в 1942 году. В эти дни стояли сильные морозы. Я была у подруг, вернулась домой поздно. Смотрю, около печки спит женщина с ребенком. Спросила у мамы: «Кто это?» Она рассказала, что фашисты расстреливали евреев. Загнали в сарай на ночь перед казнью. Утром вывели во двор. Эта женщина внешне мало похожа на еврейку, и полицай, приняв ее за случайную прохожую, сказал: «Что ты здесь стоишь? Уходи, сейчас их будут расстреливать».

Вихнина с сыном, чудом вырвавшись из толпы обреченных, шла, куда глаза глядят, через лес, через поле, пока не вышла к железной дороге. От нервного потрясения не могла ни плакать, ни кричать. Ее увидел стрелочник. (Софья Лаврентьевна во время нашей встречи назвала его фамилию — Гнедков.) Он спросил у женщины: «Куда идешь с ребенком? Скоро стемнеет, на улице мороз». И Вера все рассказала первому встречному человеку. На ее счастье, ей встретился хороший человек. Гнедков привел их в деревню Низы и, увидев Феодосию Константиновну Зубкову — маму Софьи Королевой, сказал: «Феня, забери женщину и спрячь ее».

Феодосия Константиновна только несколько минут раздумывала, а потом привела беглецов в свой дом. Задуматься женщине было о чем, и она много ночей не могла уснуть, понимая, что рискует не только своей жизнью, но и жизнью мамы, которая жила с ними, и будущим дочерей: Софии, Нины и Дины. Много раз ее одолевал страх, и она склонялась к мысли, что надо выпроводить Веру с сыном. Но утром, глядя на молодую женщину и ее беззащитного сына, у Феодосии Константиновны язык не поворачивался сказать им это.

...Немецкие учителя спрашивали Софью Королеву: «Почему железнодорожник обратился к Вашей маме? Как она согласилась? Может ли мать рисковать своими детьми ради спасения чужих людей?»

Ответ Софьи Лаврентьевны состоял всего из нескольких слов: «Так они же люди...»

Переводчица ждала продолжения монолога, а потом сказала Королевой: «Я не смогу им передать Вашу интонацию, боюсь, что они поймут». Немцы отлично все поняли, они смотрели на Софью Лаврентьевну, как на святую.

На Бабиновичской улице и сейчас стоят два дома, которые построили в годы войны. Для фундаментов брали надгробные памятники — мацейвы с еврейского кладбища. Дома поставили люди, которые прислуживали немцам. После войны в одном из этих домов был радиоузел. А потом поселилась случайная семья, которая не знала и не ведала историю дома. Но у хозяина дома парализовало ноги. Может, случайное совпадение, а может, виной тому грех, который сотворил человек, служивший оккупантам, построивший дом из могильных памятников. И за этот грех он должен был отвечать сам: и перед людьми, и перед Богом.

...Советская Армия освободила Лиозно 8 октября 1943 года силами войск Калининского фронта в ходе наступления на Витебском направлении. Жестокие бои проходили на территории городского поселка. Лиозно бомбили и обстреливали наступающие советские войска, немцы цеплялись за берег речушки, за опушку леса, оказывая отчаянное сопротивление.

Только через девять месяцев весь район был полностью освобожден от оккупантов.

На куполе разрушенной церкви 8 октября 1943 года лейтенант комендантского взвода Кирилл Каныгаков водрузил Красное победное знамя. Во взятии Лиозно участвовали 28-я гвардейская танковая бригада и 158-я стрелковая дивизия. За эту операцию в условиях немыслимой осенней распутицы, проведенную совместно с белорусскими партизанами и положившую начало освобождению Белоруссии, приказом Главнокомандующего Сталина этим и другим воинским подразделениям было присвоено наименование Лиозненских.

На территории района погибло более 27 тысяч воинов-освободителей. За подвиги, проявленные при освобождении Лиозно, шестнадцать солдат и офицеров, шесть из них посмертно, получили звание Героя Советского Союза.

Много горя принесли фашисты населению Лиозненского района. За время оккупации погиб каждый третий его житель, сотни людей были угнаны на рабский труд в Германию. На территории района было уничтожено 196 деревень, сожжено около пяти тысяч домов.

Девяносто процентов зданий в Лиозно за годы войны было уничтожено, то есть оставалось название городского поселка, а его самого не было. Местом жительства стали землянки, и в них приходилось тесниться, чтобы всем хватило места.

Примечания

1. Черняков Борис. «Авром Тайц и Клим Ворошилов».

2. Гоз Элла. «Я храню это в сердце моем», «Русская коллекция», 2008 г.

3. Анна Бродоцкая. «Интервью с Б. Пукшанским» www.jewishpetersburg.ru

4. Анна Бродоцкая. «Интервью с Б. Пукшанским» www.jewishpetersburg.ru

5. Анна Бродоцкая. «Интервью с Б. Пукшанским» www.jewishpetersburg.ru

6. Гоз Элла. «Я храню это в сердце моем», «Русская коллекция», 2008 г.

7. Эренбург И., Гооссман В. «Черная книга».

8. У. Бандарэнка «У Іерусаліме пасаджаны дрэвы». Газета «Сцяг перамогі», червень, 1999 г.

9. Архив «Яд-Вашем», ф. 7021, оп. 84, д. 8.