Главная / Публикации / Марк Шагал. «Об искусстве и культуре»

Вступление

Слово художника, творившего на стыке культур

Марк Шагал (настоящее имя — Мойше Шагал, для родителей просто Мошка) родился в еврейском местечке, в так называемой черте оседлости на окраине Российской империи, а похоронен на христианском кладбище в Сен-Поль-де-Ванс на Французской Ривьере. Расстояние между двумя этими точками на карте говорит о многообразии культурного опыта, что характерно для многих талантливых евреев, живших в двадцатом веке. А между этими двумя вехами — целая жизнь, полная странствий. Шагал жил и плодотворно работал в Санкт-Петербурге и Витебске, Париже и Берлине, Москве и Нью-Йорке, в Хай-Фоллз близ Нью-Йорка и в Венеции, в Приморских Альпах. Он побывал в Греции и Италии, Палестине и Вильне, в современном Израиле, и все эти страны и города произвели на него неизгладимое впечатление. Более того, поездки Шагала не были путешествием в один конец. Он вырвался из черты оседлости в ранней юности, но вскоре вновь вернулся в родной городок; уехал из России в 1910 году, но вновь приехал туда в разгар Первой мировой войны; спасаясь от гитлеровцев, покинул Францию и эмигрировал в США — но вновь вернулся в Европу, пережившую Холокост. Он отложил в сторону Библию еще в детстве и вновь обратился к ней в зрелые годы — в возрожденном Государстве Израиль и в Ницце, где им был основан Музей Библейского послания Марка Шагала. В поисках своего истинного «я» он примерял все новые и новые «личины» и ни от одной из них не отказывался.

Правда, не всем известным художникам или ученым еврейского происхождения удалось проделать подобный скачок. Поэтам и прозаикам, например, это было сделать довольно затруднительно: язык, на котором они создавали свои произведения, был, как правило, языком их первых детских впечатлений. Борис Пастернак и Илья Эренбург, Франц Кафка и Зигмунд Фрейд, Сол Беллоу и Генри Рот — типичные представители «второго поколения» в воспринятой ими культурно-языковой среде: их родители перебрались из провинциальных местечек, где все говорили на идише, в крупные города и переняли официально узаконенный язык общения: русский, немецкий или английский¹. Но многие художники двадцатого века — Эль Лисицкий и Натан Альтман, Хаим Сутин и Жюль Паскин, Бен Шан и Марк Ротко — были выходцами из маленьких еврейских городков Восточной Европы и снискали себе славу, оказавшись в крупных культурных центрах Европы. Язык изобразительного искусства не обязательно должен быть родной, «впитанный с молоком матери».

В наш век, когда все больше внимания уделяется взаимному влиянию и взаимообогащению культур, стоит вспомнить, что сам Шагал представлял собой этакий мультикультурный феномен, в нем непротиворечиво уживались самые разнообразные и на первый взгляд несовместимые культурно-эстетические симпатии. Даже его «еврейство» не было традиционным и представляло собой пестрый набор идей, почерпнутых из самых разных, подчас несовместимых культурных систем и движений: традиционное вероучение литовских хасидов и народная, «бытовая» религиозность его родителей, возрождение светской еврейской (на идише) литературы и культуры и подъем ивритской культуры в сионистской Палестине, националистические настроения, характерные для нью-йоркских светских еврейских кругов в 1940-е годы, возникшие как реакция на Холокост, а затем — на образование нового Государства Израиль, и высокоинтеллектуальный мир евреев, ассимилированных с доминантной культурой — русской, французской или английской. Более того, эти противоречивые установки Шагала менялись под действием преобладающей культурной среды: в разное время на художника оказали сильное влияние русская литература и искусство русского авангарда, эстетические веяния во французской живописи, философии, поэзии и, наконец, «техническая сторона» французского искусства: производство артефактов, галерейная и музейная деятельность.

Основные вехи биографии Шагала

Главные вехи биографии Шагала хорошо известны, и все же их культурное значение не столь очевидно. Попробуем перечислить их вкратце, чтобы показать событийный контекст собранных в данной книге статей².

Марк Шагал родился в губернском городе Витебске на западной окраине Российской империи, в черте еврейской оседлости. Витебская губерния была частью «еврейской» Литвы — географически это все, что осталась от средневекового Великого княжества Литовского, в шесть раз превосходившего территорию нынешней Литвы. Здесь, среди полей и девственных лесов, издавна жили славянские народы — крестьяне и мелкие землевладельцы. С XVI века этот благодатный край вошел в состав Речи Посполитой, но в конце XVIII века после военного поражения и последующего раздела Польши территория Литвы отошла к России. Однако евреи — и только евреи — сохраняли память о средневековой Литве, для них это была Лита, земля литваков, где говорили на своеобразном идишском диалекте, где была собственная национальная кухня, своя ментальность. В западной части Литы (включая территорию современной Литвы, а также некоторые области Белоруссии, Латвии и Польши) было несколько традиционных еврейских городов, населенных в основном евреями. Такие города, как Брест-Литовск (на идише Бриск), Гродно и Вильна (современный Вильнюс), на протяжении пяти столетий считались центрами еврейской торговли и просвещения.

На востоке этой обширной территории, охватывающей современную Белоруссию (на идише Райсн), где и находился город Витебск, жили добрые, простые, открытые, трудолюбивые и независимые люди — евреи. Небольшие города и местечки в черте оседлости с преобладающим еврейским населением находились в окружении других городов и сел, где основная часть жителей, в том числе и представители местных властей, придерживалась христианского вероисповедания. В XIX веке в этом регионе наблюдалось резкое увеличение численности еврейского населения (показатели прироста населения здесь вдвое превышали средние данные для Европы), результатом стало обнищание масс, рост социальной активности и распространение социалистических учений. Все это еще больше усилило внутреннюю (социальную) миграцию, урбанизацию и отток части населения в другие регионы.

Мощные религиозные течения, захлестнувшие ортодоксальные еврейские общины Польши и Западной Литвы, местные жители восприняли на свой особый лад, новые веяния не нарушили их привычной, размеренной жизни. Дело в том, что еще в середине XVIII века большое влияние на них оказали учения, возникшие в Западной Литве, особенно идеи Виленского Гаона (наст. имя Элияху бен Шломо-Залман, 1720—1797) и его последователей. В белорусских городках во множестве открывались религиозные академии (ешивы) — здесь изучали не только древнееврейский язык, но и более трудные для понимания канонические арамейские тексты Талмуда. Многие выдающиеся люди среди евреев, в том числе ученые и писатели, прошли в юности через такую школу, но впоследствии выступили против нее, увлекшись революционными настроениями того времени. Среди них были пишущие на идише поэты Х. Левик и А. Лесин, стихи которого Шагал иллюстрировал, и великий еврейский поэт Хаим Нахман Бялик, которого Шагал знал лично и талантом которого восхищался. Для Шагала мир религиозной науки оказался закрыт, однако он относился к нему с уважением и гордился тем, что его дед, Давид Шагал, в отличие от грубого и необразованного отца, приказчика в селедочной лавке, был, судя по всему, ученым человеком и учителем Торы.

При этом евреи Восточной Литвы открыто исповедовали хасидизм — учение, оказавшееся под запретом в западных областях Литвы. Более того, великий ученый-талмудист Виленский Гаон яростно боролся с этим новым учением, отчего его приверженцев хасиды стали называть миснагдим («оппоненты»). И все же в Восточной Литве возникло особое направление хасидизма, сочетавшее в себе «литвакский» идеал учености с хасидским мировоззрением. Оно получило название Хабад — аббревиатура от слов «мудрость», «понимание», «знание». Это было яркое, заметное религиозное движение, последователи которого проповедовали оптимистический, даже радостный взгляд на жизнь, оно не было слишком строгое, по сравнению с требованиями западных ученых-ортодоксов, и не такое нетерпимое к чуждым взглядам, как большинство хасидских направлений на территории Польши. На всю губернию было только одно хасидское направление — Хабад, во главе его стояли цадики и раввины из семьи Шнеерсон. Основатель Хабада ребе Шнеур-Залман (1745—1813) родился в Лиозно (родной город предков Шагала), а его потомки переехали в местечко Любавичи Могилевской губернии, отсюда и название: «Любавичские хасиды». Сотни людей — и бедных, и богатых — стекались к ребе, чтобы спросить совета в религиозных или в личных делах, мудрый ребе был для них как святой. Духовное влияние любавичских ребе на все население Восточной Литвы (современной Белоруссии) было очень велико, и, по-видимому, простые люди охотно обращались к ним за советом. В июле 1915 года Марк Шагал с женой Беллой, весьма далекие от религии, провели медовый месяц в Заольше — так называлась железнодорожная станция близ Лиозно, где ребе снимал дачный домик. Набожный отец Беллы делал щедрые пожертвования Хабаду, и Шагалу с женой устроили аудиенцию с ребе.

И все же вопреки распространенному мнению Шагал не слишком увлекался хасидизмом. Он не так уж много знал об этом учении, не читал хасидских религиозных книг, написанных на «священном» языке — еврейско-арамейском. Можно говорить лишь о влиянии на него хасидского мировоззрения, отраженного в фольклоре и традиционном укладе многих еврейских семей. Этому мировоззрению присущи оптимизм и восторженное отношение к жизни, любовь к музыке и танцам, а также уверенность в том, что служить Богу можно, даже исполняя самую черную работу, — религиозное чувство и духовные устремления индивида гораздо важнее, чем ученые знания и доводы рассудка. Так, сам Шагал работал под музыку Моцарта и охотно писал декорации к балетным и театральным постановкам. И вероятно, самым важным для искусства Шагала было понятие «битуль а-еш» — «отрицание существования» или перенесение реального, материального мира в высшую, духовную плоскость³. Однако это были не те знания, которые доступны только ученым или узкому кругу посвященных, — просто идеи, так сказать, носились в воздухе — религиозные убеждения нет-нет да и проскальзывали в разговоре, отражались на манере поведения людей.

На пороге юности Шагал и его ровесники резко отошли от религии, а когда стали взрослыми, то, оглядываясь назад, невольно идеализировали увиденное. Подобным настроениям всячески способствовала и еврейская литература тех лет, особенно рассказы И.Л. Переца, открывшего романтику хасидизма и его духовных ценностей для своих современников, далеких от религии. О Переце говорили, что он «повенчал чувства с мыслью» (нечто подобное, но в другом контексте, говорили и о Т.С. Элиоте). Однако Шагал привнес в ностальгические образы смесь реализма и гротеска, вдохновленный «модернистским» искусством Шолом-Алейхема (трогательный и вместе с тем фантастический образ скрипача на крыше) и творчеством русского писателя Николая Гоголя, которого Шагал очень любил — в зрелом возрасте сделал серию офортов к знаменитым «Мертвым душам».

На самом деле на Шагала повлияла сама атмосфера провинциального еврейского городка: жизненный уклад, обычаи, праздники, предания и суеверия, нравственные принципы и особенности поведения. Кое-что было усвоено из еврейской литературы и непосредственного окружения, кое-что навеяно культурой и фольклором народов, живущих по соседству, — подобное «примитивное» мировоззрение в целом характерно для жизни всех верующих евреев, не только хасидов. Проникнуться этой атмосферой Шагалу помогли не сверстники (которые в большинстве своем тянулись к русской культуре), а простые, необразованные родители — им он был благодарен всю свою жизнь.

Родители Шагала были родом из местечка Лиозно в Могилевской губернии (сейчас территория Белоруссии). В то время это была небольшая железнодорожная станция в 60 километрах от Витебска. В 1897 году в городке насчитывалось 1665 евреев, что составляло две трети населения городка. В Лиозно в XVIII веке родился Шнеур-Залман, основатель хасидского учения Хабад и автор книги «Тания», ставшей основой этого учения. Лиозно, таким образом, было местом довольно известным в географии евреев. Еще один бывший любавичский хасид, Шнеур-Залман Рубашов (Шазар), президент Израиля, встретил Шагала в Иерусалиме такими словами: «Наш брат из Лиозно и Парижа» — в данном, внерелигиозном, контексте «Лиозно» означало родину особо избранных, духовной аристократии. Друг Шагала художественный критик Абрам Эфрос писал о Лиозно как о родине Шагала, и сам Шагал этого не опровергал. В 1937 году, отвечая на вопросы анкеты Института искусств в Чикаго, он отметил сразу два места: «Место рождения: Лиозно, Витебск». Шагал часто приезжал на родину своих предков, где жили его дед и множество других родственников (и по материнской, и по отцовской линии). Однако на самом деле Шагал родился в Витебске 25 июня 1887 года, по старому стилю (юлианскому календарю). А по новому стилю, принятому после революции (грегорианскому календарю), этой дате соответствует 6 июля, но Шагал узнал об этой разнице только в ХХ веке и записывал дату своего рождения как 7/7/1887. Он был уверен, что «7» — его счастливое число.

В те годы Витебск был столицей одноименной губернии Российской империи. 52 процента населения города составляли евреи — остальное население состояло из поляков, латышей и литовцев, немцев, белорусов, русских. По нынешним меркам Витебск — небольшой город, однако он был важным железнодорожным узлом и крупным перевалочным пунктом, был связан железнодорожным сообщением с Санкт-Петербургом и Москвой и считался главным городом в черте еврейской оседлости. С 1880 по 1897 год население города выросло с 40 тысяч до 65 тысяч, а в 1918-м здесь уже насчитывалось 106 тысяч жителей. Власть в городе и в губернии находилась в руках русских чиновников, однако евреи внесли немалый вклад в быстрое развитие города. Они представляли собой тот политически бесправный, но преуспевающий средний класс, который заправлял в торговле и промышленности всей Витебской губернии. В результате урбанизации многие еврейские семьи, такие, как семья родителей Шагала, потянулись из провинции в города, где селились в бедных кварталах, а массовая эмиграция на Запад, в сочетании с миграцией элиты в столицу и другие крупные города России, освобождала место для новых еврейских переселенцев из провинций.

Мойше Шагал был первенцем, старшим из восьми детей (у него еще был младший брат и шесть сестер). Когда он появился на свет, его матери было всего шестнадцать лет, и между нею и ее первенцем установились очень доверительные отношения. В раннем детстве Шагал изучал древнееврейские библейские тексты в хедере (занятия в этой религиозной школе по традиции проводились на квартире учителя), пел в синагоге. После бар-мицвы отец семейства торжественно произнес формальное благословение, объявил, что Мошка «слез наконец с его шеи». Как большинство молодых людей в те годы, мальчик с радостью сбросил с себя «религиозные оковы» — русская культура казалась ему притягательней. Заботливая еврейская мама дала учителю взятку, чтобы мальчика приняли в русскую школу, и, уступив просьбам сына, выполнила его странную прихоть — отвела его (прости Господи!) в художественную студию. В русскую школу (точнее, четырехклассное училище) принимали мальчиков, которые уже умели читать и писать по-русски. Однако учеба не задалась, и Шагал два года просидел в одном классе. Со временем он освоился в новой языковой среде и писал по-русски правильнее, чем на других языках, которые выучил за долгую жизнь.

Художественная студия была частной, занятия в ней вел Юрий (Иегуда) Пэн. Он был тонким мастером реалистической живописи и развивал традиции художников-передвижников, которые изображали «народные типы» и традиционный быт. По словам Шагала, Пэн «взрастил не одно поколение еврейских художников», в их числе — Эль (Элиезер) Лисицкий, сам Марк Шагал и его товарищ Осип Цадкин.

Вопреки сложившемуся мнению (основанному на собственных мистификациях Шагала), Шагал обучался в студии Пэна вовсе не два месяца — он начал посещать студию Пэна в четырнадцать лет и занимался в ней (вероятно, с перерывами) до девятнадцати лет. Это был немаловажный период в его творческой биографии, хотя в то время еще не сформировался собственный стиль Шагала. Юрий Пэн, восторженный, трудолюбивый живописец, был для Шагала таким человеком, с которого хотелось брать пример, и все же юный ученик сбежал от учителя (как и от собственного отца), но при этом любил и почитал его всю жизнь. Сделав такой шаг, юный художник проявил независимость: реалистичный академический стиль Пэна его не устраивал, точная портретная живопись не прельщала, но все же именно Пэн показал своему ученику, как важно для художника умение запечатлеть на полотне окружающий мир: домишки и заборы, простых людей, чьи лица полны внутреннего благородства, бытовые сценки. Он показал, что этнография может быть объектом искусства.

Без малейших колебаний Шагал, как и большинство его сверстников, перешел на русский язык. Молодые люди из обеспеченных семей, с которыми он свел знакомство, между собой говорили по-русски, декламировали стихи русских поэтов — тогда как дома их родители говорили на идише. Это была пестрая компания, состоящая из юношей и девушек (что было вызовом как иудейскому религиозному воспитанию, так и русской традиции раздельного обучения), вполне в духе того вольнолюбивого времени.

В 1907 году Шагал отправился в Санкт-Петербург, хотя евреям не разрешалось проживать в столице без специального вида на жительство. Он получил временный вид на жительство как «студент-стипендиат» Рисовальной школы Императорского Общества поощрения художеств, и в конце концов ему стали помогать богатые и именитые евреи-петербуржцы, заметившие талант этого «сына простонародья». Шагал посещал несколько академий живописи, в том числе знаменитую школу Е.Н. Званцевой. Здесь его главным учителем был Лев Самойлович (Леон) Бакст, который вскоре уехал в Париж, где ему предстояло работать над созданием декораций к балетным спектаклям Русских сезонов и Русского балета С.П. Дягилева. И все же Шагал не все время проводил в столице и часто наведывался в родной Витебск и в Лиозно.

В 1910—1914 годах Шагал жил в Париже, жадно впитывая и современное авангардное искусство, и европейскую, христианскую художественную традицию. В 1911 году он поселился в знаменитом «Улье» («Ла-Рюш») — в этом парижском общежитии жило 140 художников, в основном бедные иммигранты. Он познакомился с несколькими французскими поэтами, особенно подружился с поэтом-авангардистом Блезом Сандраром, а также с Риччото Канудо, издателем литературного журнала «Монжуа!», Робером Делоне и Гийомом Аполлинером. Именно Аполлинер в одном эссе о Шагале впервые употребил термин «сюрнатурализм» («surnaturel») — за двенадцать лет до провозглашения сюрреализма новым художественным направлением в искусстве.

По-видимому, в то же время Шагал научился бегло говорить по-французски и удивлял собеседников своей эксцентричностью. Но он также общался с друзьями и на русском, и на идише. Сандрар (проживший в России несколько лет) говорил и читал по-русски, а его жена Фела Познански была из семьи известных российских евреев-промышленников. Супруга Робера Делоне Соня тоже была еврейкой из России, так же, как супруга философа Жана Маритена Раиса, с которой Шагал познакомился уже после войны. В «Улье» жило множество говорящих на идише художников — например, «безумец» Хаим Сутин и будущий художественный критик, писавший на идише и английском, Лео Кениг. Шагал знал, что Кениг с товарищами мечтают о создании «еврейского изобразительного искусства», однако эта идея его не прельщала: он надеялся занять свое место во французской и русской культуре.

Аполлинер познакомил Шагала с Хервартом Вальденом из Берлина, владельцем галереи «Дер Штурм» и издателем одноименного журнала. Вальден всячески пропагандировал немецкий экспрессионизм и приветствовал авангардные течения в живописи. Летом 1914 года он организовал в Берлине первую персональную выставку Шагала — на ней было представлено около 240 живописных и графических работ. 15 июня 1914 года Шагал сел в поезд, направляющийся в Витебск, — ему нужно было успеть на свадьбу сестры. А в августе 1914-го началась Первая мировая война, и он уже не смог вернуться в Париж. Его живописные работы раннего периода, оставшиеся в Париже и Берлине, «потерялись», но оказалось, что многие из них осели в частных коллекциях и в отсутствие Шагала сделали его знаменитым — когда пошел слух, что он погиб на войне.

В июле 1915 года художник женился на Берте Розенфельд (позже она взяла себе имя Белла), с которой был знаком с ранней юности. Сын приказчика в селедочной лавке женился на дочери богача, владельца трех ювелирных магазинов в Витебске — социальное неравенство было слишком явным. Когда Шагала призвали в армию, его шурин устроил его на канцелярскую должность в Военно-промышленный комитет в Петрограде, благодаря чему художник избежал отправки на фронт. Во время войны Шагал продолжал писать картины и выставляться в обеих столицах. В 1916 году у супругов Шагал родилась дочь Ида.

В то время в России зародилось движение «Еврейское искусство», усилился интерес к еврейскому религиозному искусству и фольклору. Это вовсе не было возвратом к религии — в движении участвовали светские люди, интеллектуалы-народники, эстеты, сумевшие разглядеть красоту в традициях своего народа. Религиозные объекты и служители культа представали в идеализированных образах не потому, что исполняли богослужебные функции, но потому, что рассматривались как неотъемлемая часть фольклора. Примечательно, что Шагал, делая портреты набожных евреев, всегда изображал стариков, представителей уходящего прошлого — каким оно видится новому поколению, просвещенному, свободному от религиозных догм. Шагал изображал раввинов (на самом деле просто странствующих проповедников в традиционной одежде), синагоги, кладбища — он называл все это «документами», потому что они фиксировали культуру прошлого, а еще потому, что эти образы были написаны с натуры и служили бесценным материалом для полотен, созданных его воображением. В начале Первой мировой войны приказ «о выселении в 24 часа» из прифронтовых районов миллиона евреев произвел на Шагала гнетущее впечатление, живо напомнив ему легенду о Вечном жиде, изгнаннике, а в 1919 году его потрясла новость о еврейских погромах на Украине.

Февральская революция 1917 года в России положила конец правовой дискриминации евреев и наделила их такими же правами, как и всех остальных граждан. Октябрьская революция сохранила это завоевание и открыла дорогу во властные структуры для еврейского населения. Революция вдохновила многих русских художников, писателей и других представителей творческой интеллигенции. Шагал вернулся в Витебск, а в августе 1918 года сам народный комиссар просвещения А.В. Луначарский назначил его уполномоченным по делам искусства в Витебской губернии. Так «Мошка с Покровки», по собственному выражению Шагала, стал влиятельным «комиссаром искусств» в своем родном городе.

К празднованию первой годовщины Октябрьской революции Шагал с помощью своих учеников украсил городские улицы. Он создал также эскизы декораций для нового Театра революционной сатиры (сокращенно ТеРевСат), показывавшего спектакли красноармейцам (в то время шла Гражданская война, и линия фронта проходила неподалеку). По его инициативе в Витебске были открыты Художественный музей и Народное художественное училище — в качестве преподавателей он пригласил выдающихся художников-авангардистов. Шагал никогда не был убежденным коммунистом, его «революция» была революцией в искусстве. Однако вскоре между ним и его коллегами, «левыми» художниками, возникли серьезные разногласия, и в конце концов основатель супрематизма Казимир Малевич, которого Шагал сам пригласил в Витебск, фактически выжил Шагала из основанного им учебного заведения.

Летом 1920 года Шагал вместе с женой и дочерью переехал в Москву. Он получил место учителя рисования и еврейской литературы в колонии для беспризорников в подмосковной Малаховке. Это был интернат для детей, осиротевших после еврейских погромов, прокатившихся в 1919 году по Украине. Главным же достижением Шагала в те годы стали живописные панно, созданные в ноябре — декабре 1920 года для московского Еврейского камерного театра, ставившего пьесы на идише и позже переименованного в ГОСЕТ. За тридцать лет жизни художник привык к тому, что идиш, язык его детства, — это язык «второго сорта», бытовой язык простонародья, теперь же, познакомившись с высокими образцами идишской прозы, поэзии и драматургии, он смог убедиться в том, какой это богатый и колоритный, поистине литературный язык. В ранней юности он пренебрег родной, наивной местечковой культурой, сделав выбор в пользу русской культуры и русского языка — языка образованных классов. Теперь же полузабытый мир еврейского фольклора открылся перед ним во всем своем богатстве и красоте — благодаря современной еврейской литературе на идише.

Найти свое место в русском театре и живописи Шагалу оказалось непросто. То был довольно короткий период, когда в советском искусстве заправляли авангардисты, такие, как Малевич, Кандинский, Татлин, так что серьезных заказов для заработка у Шагала почти не было. Ни политическим «левым», ни «левым» в искусстве Шагал был не нужен, защитники нового еврейского искусства его не поддержали. Не имея приличного заработка — даже хороших красок негде было достать, — недовольный тоталитарным режимом (он называл это «корсетом»), Шагал стал подумывать об эмиграции. Летом 1922 года ему удалось вывезти большую часть своих полотен из России, а вскоре он и сам выехал в Берлин и, наконец, в сентябре 1923 года поселился в Париже.

Второй парижский период жизни Шагала оказался исключительно плодотворным. К художнику приходит слава, а вместе с ней и материальное благополучие. В Париже у Марка и Беллы много друзей среди французской интеллигенции, их дом всегда открыт для гостей — художников, поэтов, писателей. Супруги много путешествуют по Франции и другим европейским странам, а в 1937 году получают французское гражданство. Шагал осваивает искусство книжной графики и создает иллюстрации к классическим литературным произведениям и даже к Библии (впоследствии серия офортов к «Мертвым душам» Гоголя принесет художнику Гран-при на Венецианской бьеннале 1948 года). Но в то же время Шагал старается не отрываться от еврейских корней, хочет быть в курсе всех событий, касающихся судеб еврейства. Многие годы он поддерживал переписку с литераторами, писавшими на идише, иллюстрировал их книги, сам сочинял стихи на идише, в 1931 году посетил еврейскую территорию Палестины, а в 1935 году побывал в одном из центров европейской идишской культуры — Вильне, при его поддержке были созданы два музея светской еврейской живописи: один — в Тель-Авиве, другой — в Польше.

После поражения Франции во Второй мировой войне, в июне 1940 года, Шагал с семьей сначала перебирается в зону, свободную от оккупации (находящуюся под контролем правительства Виши). Там их лишают французского гражданства, и в самый последний момент, в мае 1941 года, они покидают Европу и находят пристанище в США. В американский период своей жизни, продолжавшийся с 1941 по 1948 год, Шагал снова попадает в среду, где основной язык общения — идиш. Английского он не знал и новости узнавал из идишских газет, и вполне естественно, что наводящие ужас хроники Холокоста и статьи о нарождающемся Государстве Израиль подогревали в нем инстинктивный, доморощенный еврейский национализм. Живя во Франции, Белла и Марк дома разговаривали по-русски, а возможно, еще и на идише. Примечательно, что Белла, в отличие от Марка, получила в России приличное образование, русским владела свободно и все же в 1939—1944 годах писала свои воспоминания не на русском, а на идише.

Во время Второй мировой войны победы Красной армии, ностальгия по родине, оставшейся в далекой России, и вера в социалистическую утопию привели к тому, что многие проживающие в США евреи стали симпатизировать Советскому Союзу. Еще в конце 1930-х, во время гражданской войны в Испании, Шагал начал сотрудничать с прокоммунистическими еврейскими изданиями в Париже, а оказавшись в Нью-Йорке, в 1940-е годы продолжал писать для коммунистической прессы. Коммунистом он никогда не был, однако охотно участвовал в культурных мероприятиях, организованных еврейскими коммунистами в Америке, и не отказывался, когда его приглашали выступить с речью на каком-либо собрании. Он стал членом Американского комитета еврейских писателей, художников и ученых, где почетным председателем был Альберт Эйнштейн. Этот комитет, созданный по образцу Народного фронта во Франции середины 1930-х с привлечением выдающихся представителей либеральной и левой интеллигенции, как выяснилось впоследствии, являлся удобным прикрытием для деятельности коммунистов. После скоропостижной кончины Беллы в сентябре 1944 года ее мемуары были посмертно опубликованы другой организацией, также служившей коммунистам «вывеской», «Книжной лигой еврейского общества (IWO)». Вернувшись во Францию в 1949 году, Шагал стал почетным председателем еще одной «крышевой» организации — MRAP («Движение против расизма, антисемитизма и ради мира на земле»), куда кроме него входили Якоб Каплан, главный раввин Франции, и несколько чернокожих деятелей науки и культуры. Но в 1952 году он вышел из этой организации, узнав о казни видных советских еврейских писателей, обвиненных в заговоре. Некоторых из них Шагал знал лично. В результате въезд в Америку ему был запрещен вплоть до 1958 года, а в Россию — до 1973-го.

В отличие от многих интеллектуалов-эмигрантов, искавших в годы войны прибежища у американцев, он не знал языка этой страны и не смог его выучить, к тому же дочь Ида настаивала на возвращении во Францию, и в конце концов Шагал решился покинуть Штаты. Но главная причина его возвращения в послевоенную Европу заключалась в том, что в США возможности его общения ограничивались узким кругом еврейской общины, во Франции же он вновь ощутил себя частью «большой» культуры, язык этой страны был для него почти родным, его творчество высоко ценили представители французской культурной элиты, здесь то и дело проходили серьезные выставки его работ. Вместе со своей гражданской женой Вирджинией Хаггард (они общались между собой по-французски) и их маленьким сыном Давидом Шагал в 1948 году переезжает во Францию, покупает дом в Оржевале под Парижем, а затем в Вансе, возле Ниццы. Но, к большому его огорчению, в 1952 году, после семи лет совместной жизни, Вирджиния покидает его. Марк женится на своей бывшей соотечественнице Валентине Бродской (Ваве), которой суждено было стать верной спутницей художника до самой его кончины (Шагал умер в 1985 году). В Израиле Шагал бывал несколько раз, а в Советский Союз (но не в родной Витебск!) ему разрешили приехать лишь в 1973 году.

По-французски Шагал говорил свободно, но с характерным, довольно забавным еврейским акцентом, однако писал очень неграмотно (о чем свидетельствуют его написанные от руки письма к Вирджинии Хаггард). Русский — единственный язык, который он изучал в школе, — был в общем правильным, хотя зачастую в нем проглядывали характерные для идиша, «бабелевские», интонации. Важные деловые письма на этих языках и на английском часто писали под его диктовку или печатали на машинке его близкие: Белла, Вирджиния, Ида и Вава. Иврит Шагал изучал в хедере и мог прочесть несколько строк из Торы, однако ни писать, ни говорить на иврите его не учили. При желании он мог скопировать несколько библейских слов или фраз, но никогда ничего на иврите не писал. В его собственноручных конспектах лекций и выступлений, а также в письмах многие слова и выражения, заимствованные из иврита, зачастую написаны с ошибками. Письменный идиш Шагала — разговорный язык его детства и юности — имеет весьма странную орфографию, отражающую местный диалект. И все же этот язык был для него языком родным и знакомым, на нем написаны десятки его лекций и сотни писем, не говоря уже о простых записках. Но самым естественным для него был язык красок.

Последние тридцать семь лет во Франции были очень плодотворными для художника. Он достиг вершин славы и все равно работал не покладая рук. Шагал расширял жанровые рамки своего творчества, создавая с помощью лучших французских мастеров витражи для церквей и синагог, гобелены, керамику и даже скульптуры.

Еврейская революция нового времени

Культурная и географическая траектория жизни Шагала, вкратце описанная выше, позволяет говорить о нем как о типичном детище «еврейской революции нового времени» — полной трансформации евреев, их языка, образования, профессии, привычных ценностей, самого их присутствия в географических и временных (исторических) границах, — этим мощным сдвигом отмечено столетие, начавшееся вскоре после еврейских погромов в царской России 1881—1882 годов⁴. Миллионы евреев из прежнего «примитивного», «средневекового» прозябания в замкнутом мирке маленьких городов, где царили бедность и невежество (религиозные знания евреев, казалось, никак не соотносились с достижениями европейской культуры), — все они стали переселяться в крупные промышленные города Запада или (особенно после революции) в российские столичные города. В маленьких еврейских общинах Западной Европы аналогичный процесс начался столетием раньше, однако лишь после 1882 года, когда ветер перемен увлек за собой уже миллионы людей, новое культурное движение приняло массовый характер.

Именно в этот конкретный исторический период и именно у этого конкретного народа произошла «переоценка всех ценностей». Евреи с готовностью переняли идеалы европейской светской культуры, ее идеи, жанры, особенности дискурса, и даже культурные институты и учреждения. И стали развивать все это в двух главных направлениях: «центробежном» и «центростремительном»⁵. Вектор, направленный вовне («центробежный»), позволил множеству евреев приобщиться к языку, литературе, науке, театру и т. п. в центрах мировой культуры, тогда как вектор, направленный внутрь («центростремительный»), позволил создать культуру европейского типа в рамках исторических еврейских языков: идиша и иврита.

Внутренняя революция имела целью создания автономной, светской, не сдерживаемой территориальными границами еврейской национальной культуры. В итоге возник целый спектр различных еврейских идеологий и политических партий, развитая сеть культурных институтов (школы, библиотеки, издательства, исследовательские центры, театры, газеты, спортивные и оздоровительные организации и т. п.), а кроме того, богатейшая светская литература на идише и иврите, включающая в себя переводы мировой художественной классики и научных трудов. Как показала история, такая идеальная модель создания нации, основанная на языке и культуре, но без территориальной целостности, оказалась недейственна. Идишская литература, доминирующая и все еще жизнеспособная во времена Шагала, в наши дни практически не пополняется: все, что от нее осталось, — лишь бесценное собрание замечательных книг. С другой стороны, выросшая в ее тени ивритская культура вернулась к своим историческим корням, обрела свою территорию, создала Государство Израиль и сегодня процветает.

Что касается внешнего вектора, то благодаря быстрой ассимиляции в доминирующих языках и обществах евреи (точнее будет сказать: лица еврейского происхождения, «нееврейские евреи», по выражению Исаака Дойчера) смогли внести значительный вклад в мировую науку и культуру. Сейчас уже невозможно представить современную культуру без таких имен, как Маркс, Эйнштейн, Фрейд, Кафка, Гуссерль, Дюркгейм, Якобсон, Леви-Стросс, Хомский, Деррида, Солк, Оппенгеймер и многие другие. Следует упомянуть также некоторые важные научные и культурные объединения, основанные ассимилированными евреями: это «русские формалисты», первые психоаналитики, представители франкфуртской школы в немецкой философии, первые голливудские магнаты, ученые — создатели атомной бомбы, многие известные теоретики языкознания и экономисты.

Все они по-разному относились к своему еврейскому прошлому. Основатель феноменологии Эдмунд Гуссерль, принявший лютеранство — таково было условие для получения профессорской должности, — едва ли вспоминал о своем еврейском происхождении до тех пор, пока нацисты ему не напомнили. Эйнштейн обнаружил, что он еврей, лишь когда его экстрадировали из Германии, но впоследствии поддерживал различные начинания еврейских организаций и завещал свои архивы Еврейскому университету в Иерусалиме. Фрейд и Кафка, как явствует из их личной переписки, годами мучительно решали этот вопрос, однако на их творческой деятельности это не отразилось. И этим они отличаются от Шагала.

Шагал был даже ближе к еврейству, чем многие из них: его родным языком был идиш, и он оказался на скрещенье двух векторов — «центробежного» и «центростремительного». Писателю пришлось бы сделать выбор в пользу одного языка — так, Кафка и Целан выбрали немецкий, Перец и друг Шагала Опатошу — идиш. Однако язык живописи универсален, художник может попробовать свои силы в любой социальной среде. И действительно, Шагал часто переступал границы внешней культуры ради внутренней, и наоборот. В целом он получил признание как французский художник (сохраняя еврейские темы и образы в своем творчестве), стал своим в кругу французской культурной элиты и в то же время никогда не утрачивал связи с еврейской культурой, с большим сочувствием относился к литературе на идише и к нарождающемуся Государству Израиль.

Как у истинного детища еврейской революции нового времени, у Шагала выработался особый взгляд на искусство, с учетом самых разнообразных эстетических традиций, что придавало его суждениям отстраненно-ироничный оттенок. Будучи родом из еврейского местечка, он смотрел на европейскую историю со стороны, и для него все ее этапы словно проходили одновременно — как залы в Лувре, образующие длинные галереи. Пользуясь метким выражением Андре Мальро, вся история искусства была для него «воображаемым музеем». Его революция не была протестом против устоявшихся норм искусства, о которых он мог узнать дома, в школе, посещая музеи и картинные галереи. В его случае ничего подобного не было — все обошлось без «потрясения основ». Творческая биография Шагала позволяет говорить о том, что он, преодолев влияние натурализма, двигался к подобию русского фовизма и переосмыслению французского кубизма. Но это движение происходило не в исторических, а скорее в географических рамках: Витебск — Санкт-Петербург — Париж. Приехав в Париж и познакомившись со вторым поколением кубистов, Шагал увидел в этой школе истинное Искусство с большой буквы.

Только став художником-авангардистом, он стал оглядываться назад и с удивлением узнавал об основных традиционных направлениях в европейском искусстве. Так, свою знаменитую картину, которая называется «Посвящение Аполлинеру» (1911—1912), он посвятил своим кумирам-авангардистам «Аполлинеру, Сандрару, Канудо, Вальдену» — но при этом она написана под сильным влиянием Мазаччо, флорентийского живописца, жившего в XV веке. А написанную в 1922—1924 годах автобиографию Шагал посвящает «Рембрандту, Сезанну, маме, жене», без малейшего упоминания о каких-либо авангардистах. И в самом деле, Шагал знакомился с вехами европейского искусства, так сказать, двигаясь вспять: сначала Делоне, затем Сезанн, потом Делакруа, и только после Второй мировой войны он открыл Моне, а чуть позже — Тициана (о котором высоко отзывался в 1960 году, выступая на церемонии вручения премии имени Эразма Роттердамского).

И молодого художника в 1910 году удерживало в Париже не то, что там жил Пикассо, а то, что там находился Лувр. Следовательно, его высказывания об искусстве носят по большей части эклектичный характер, с учетом всех имеющихся направлений и стилей — можно сказать, в духе «постмодернизма». Он явно не был реакционером, призывающим назад, к Ренессансу или к какому-нибудь другому историческому периоду, он находился в самой гуще движения модернистов, но воспринял их идеи на свой лад: он лишь заимствовал модернистские приемы, создавая с их помощью свой собственный, оригинальный живописный язык. Поскольку история искусства представлялась ему перевернутой с ног на голову, вполне естественно, что он мог воспринимать себя как предшественника одновременно и экспрессионизма, и сюрреализма. Со временем, ощущая недостаток исторической перспективы в собственном творчестве, он берется за иллюстрации к Библии — для него это было возвращение и к детству, и к своей предыстории, как иудейской, так и христианско-европейской.

То, что Шагала так тепло и восторженно принимали в Париже и Берлине, произошло во многом благодаря тому, что ему удалось совершить столь невероятный, гигантский скачок — перенестись из «средневекового» штетла в современный Париж. То была первая волна еврейской революции нового времени, именно тогда обнажилось жестокое столкновение образных и семиотических систем. Индивидуализм и самоуглубленность были главными характеристиками этой революции: чтобы вырваться из тесного, ограниченного, пронизанного религиозностью местечкового мирка, нужно было обладать очень яркой и сильной индивидуальностью. И этот индивидуализм, ставший отличительной чертой личности, перенести в новую культуру, к которой приходится приспосабливаться. Шагал никогда не примыкал ни к какой политической партии, не вступал ни в какие объединения, защищавшие эстетические взгляды или стилистические принципы. Порой он находился под впечатлением тех или иных направлений в искусстве или политике, но предпочитал держаться от них на расстоянии.

Традиционный еврейский воображаемый мир был внеисторичен, его тексты лишены повествовательности. Идишская литература придала этому дискурсу фольклорную, сказовую форму: она представляет собой живую разговорную речь, витиеватую, насыщенную ассоциациями, со множеством параллелей и совершенно непривычных сопоставлений. И Шагал визуализировал этот стиль, сделал его зримым: на одном полотне сосуществуют разные времена и самые разные реалии, не пересекающиеся в обыденной жизни. Его живопись полностью лишена повествовательности.

Вопрос о самоидентификации

Так кем же был Шагал, вернее, кем он себя считал?

«Marc Chagall ist Russe» — «Марк Шагал — русский» — с этого утверждения начиналась статья, опубликованная в 1923 году в журнале «Дер Штурм» и посвященная творчеству Шагала. Херварт Вальден, владелец галереи «Дер Штурм», где выставлялись работы художников-экспрессионистов, приехал в Париж в 1913 году и там познакомился с оригинальным молодым живописцем. Он привез двадцатисемилетнего Шагала в Берлин, организовал персональную выставку его работ, которая принесла Шагалу международную известность. Херварт Вальден (1878—1941) сам был евреем (настоящее его имя Георгий Левин), однако на его предвоенной деятельности это никоим образом не сказывалось, да и не могло сказаться, поскольку, во всем, кроме происхождения, он ощущал себя истинным немцем⁶.

Живопись Шагала, представленная в галерее Вальдена в 1914 году, была лишена однозначно еврейских тем или образов⁷. И все же Шагал несколькими штрихами сумел напомнить о своих еврейских корнях. Так, на картине «Россия, ослы и другие», созданной в Париже в 1912 году для московской выставки, организованной группой художников-авангардистов и получившей название «Ослиный хвост» (с русским фольклорным подтекстом), заметны три крошечные «звезды Давида», сияющие в черном небе в левом углу полотна, и еще несколько таких звездочек, расщепленных на треугольники,⁸ — крошечный еврейский уголок в необъятной матушке-России!

«Марк Шагал, французский художник (1887—)» — значится на открытке, выпущенной в 1937 году музеем Института искусств в Чикаго. На репродукции — портрет набожного еврея в традиционной черной одежде, с молитвенным покрывалом. Мужчина на портрете назван «рабби» (вероятно, самим Шагалом), однако известно, что его прототип — нищий бродяга из Витебска! Художник придал ему важности, назвав «рабби» — очевидно, желая выделить этот экзотический образ из привычной еврейской иконографии в европейском стиле. Разве не мог французский художник написать портрет ортодоксального еврея? И, задавался вопросом Шагал, разве голландец Рембрандт не писал таких же евреев?

Вопрос этот вовсе не такой смешной и далеко не такой простой, как может показаться. В той мере, в какой эти «национальные ярлыки» обозначают страну или культурную среду, в которой работал художник, они абсолютно верны. Те, кто называл Шагала французом (в том числе и он сам)⁹, вероятно, хотели избежать антисемитских стереотипов. Гражданин России или Франции — будь то деятель искусства или ученый, работающий в этих странах, — вполне мог почувствовать себя задетым таким прямым указанием на его этнические или религиозные корни. С точки зрения французской культуры Шагал был как Ван Гог, Пикассо или Модильяни, ведь каждый из них получил общественное признание лишь после того, как приехал во Францию, — на это справедливо указывал Шагал.

И все же с точки зрения современной еврейской культуры — имея в виду как говорящую на идише диаспору, так и израильтян, говорящих на иврите, — Шагал был еврейский художник, и, обращаясь к представителям этих двух сообществ, он никогда не отрицал этот факт. Некий пишущий на идише американский поэт, придерживающийся левых взглядов, был возмущен тем, что Шагала на выставке в вышеупомянутом чикагском музее назвали французом. «Итак, — писал он, — теперь Марк Шагал объявляет себя французским художником! [...] Если верить Марку Шагалу, то он вовсе не еврейский художник, а еврей и художник, занимающий некое место во французском искусстве». Шагал запальчиво отвечал на это: «Иногда, бессонными ночами, я лежу и думаю: может, я и создал несколько картин, которые все же дадут мне право называться "еврейским художником"». О том, что он не раз задумывался о своей принадлежности к еврейскому народу, говорят слова и фразы, во множестве встречающиеся в его статьях и письмах.

Разрешить подобное противоречие можно, лишь отказавшись от традиционного понимания «идентичности» и посмотрев на вещи непредвзято. Мы не можем спрашивать, с каким народом соотносил себя Шагал в каждом конкретном случае, потому что из его текстов становится ясно, что он — одновременно и француз, и русский, и еврей, — все одновременно. Он сочувствует и коммунизму, и сионизму, равно как и противостоит этим двум идеологиям, он одновременно и «революционный художник», и критик формального авангардистского подхода. Я имею в виду не расплывчатую позицию, не космополитизм, поскольку Шагал не старался ничего завуалировать. Он не прибегал к обтекаемым формулировкам, он просто прислушивался к звучавшему в нем внутреннему многоголосию и высказывался точно и однозначно, в зависимости от контекста беседы и от своей аудитории. Оксюморон, гипербола и парадокс — главные приметы модернизма в литературе и искусстве, и Шагал применил их на личностном уровне, говоря о своей принадлежности.

Шагал не считал, что принадлежит к какому-то одному народу — ни в плане этнического самосознания, ни в плане художественного стиля, — в нем одновременно уживалось несколько сущностей, взаимно исключающих и в то же время дополняющих друг друга. Он поддерживал личные и профессиональные отношения с приверженцами разных идеологий, общаясь с ними на нескольких языках, и акцентировал свою принадлежность к той или иной группе в зависимости от ситуации. Коротко говоря, национальная самоидентификация Шагала — не выражение некоего абстрактного «я», она зависит от особенностей ситуации общения, от языка, на котором он говорит или пишет, от идеологии слушателей, от их ожиданий. И все же его индивидуализм и калейдоскопичность сознания порой заставляли его вносить нотку противоречия в то, за что он в данный момент ратовал: так, в речи перед коммунистами он высказывает сионистские взгляды, а критикуя «автоматическое письмо» сюрреалистов, тут же заявляет, что еще прежде них сам был «сюрреалистом».

Если воспользоваться данными ранее определениями двух моделей еврейской секуляризации, можно сказать, что зрелый Шагал в основном жил во «внешнем» мире, но был очень озабочен «внутренней» культурой. В его переписке правительство Израиля названо «нашим» правительством, а литература на идише — «нашей» литературой, применительно к России и Франции мы подобных слов у него не найдем. И все же порой Шагал заявлял, что его родина — Россия, а его страна — Франция. По отношению к евреям он был «своим человеком», инсайдером, который обращается к ним из своего далека, а по отношению ко всему миру — аутсайдером, «чужаком», который находится в гуще событий и к голосу которого стоит прислушаться.

Примечания

1. Были, конечно, и исключения, например американская писательница Андзя Езерска, эмигрировавшая из Польши в Нью-Йорк и писавшая романы на английском, или французский философ Эммануэль Левинас, приехавший во Францию из Литвы уже взрослым (правда, он писал философские диалоги, а не художественные произведения).

2. Данный биографический очерк основан на книге: Бенджамин Харшав. Марк Шагал и его время: документальный рассказ. См. список литературы, с. 317, п. 5.

3. См.: Yeshurun Keshet, Marc Chagall: Toward an Evaluation, Di Goldene Keyt, № 60 (1967), p. 34—40.

4. См. Benjamin Harshav, Language in Time of Revolution, Berkeley: University of California Press, 1993; paperback edition: Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1999 (Бенджамин Харшав. Язык в революционное время. М.: Текст, 2008).

5. Данные термины не следует рассматривать как оценочные, они лишь описывают ситуацию, какой она представляется изнутри или по отношению к прошлому евреев.

6. О судьбе Вальдена см. примеч. №35.

7. Некоторые портреты местечковых религиозных евреев, ошибочно датированные 1912 г., явно создавались уже в России, то есть не раньше осени 1914 г.

8. Автор дает собственную интерпретацию этой картины в книге Marc Chagall: Les années russes, 1907—1922.

9. Шагал сам дал о себе такую информацию. Когда в 1937 г. Музей культуры в Чикаго приобрел эту картину, художника попросили ответить на вопросы анкеты. «Национальность: француз» — написал он, очевидно имея в виду недавно полученное французское гражданство.