Главная / Публикации / Валерий Шишанов. «К вопросу о "первом опыте обращения к творчеству Шагала в местной печати"»
Валерий Шишанов. «К вопросу о "первом опыте обращения к творчеству Шагала в местной печати"»
Бюллетень Музея Марка Шагала. № 2 (12). 2004. С. 12.
Вступление и комментарии В. Шишанова
В «Шагаловском международном ежегоднике, 2002» была затронута интересная тема о первых публикациях в витебской печати, посвященных Марку Шагалу, к которым была отнесена статья «Марк Шагал», помещенная в двух номерах газеты «Витебский листок» за 18 и 19мая 1916 г. Публикатор А. Лисов отмечает, что она «имеет принципиальное значение и может расцениваться как первый опыт обращения к творчеству Шагала в местной печати». И с этой оценкой трудно было бы не согласиться, если бы несколько ранее (6 и 13 апреля 1916 г.) в том же «Витебском листке», не были помещены другие материалы о художнике.
Отметим, что все упомянутые публикации — не оригинальны, это — перепечатки, переработки материалов иных изданий. Так, для напечатанной 6 апреля без указания автора статьи под названием «Ремизов черты оседлости» основой послужила статья А. Луначарского («Киевская мысль», 14 марта 1914 г.)1. В номере за 13 апреля в статье «Картины М. Шагала в Петрограде» с небольшими комментариями приводится фрагмент с анализом работ Шагала из статьи известного критика А. Ростиславова2, посвященной «Выставке современной русской живописи», проходившей в художественном бюро Н.Е. Добычиной (Петроград, 3—19 апреля 1917 г.).В связи с этой же выставкой в бюро Н.Е. Добычиной появилась и статья М.Г. Сыркина, «выдержки» из которой перепечатал «Витебский листок» 18—19 мая. Но редакция газеты ошибочно указала, что статья была опубликована в журнале «Еврейская жизнь». В действительности же она была опубликована в журнале «Еврейская неделя». Эта деталь осталась незамеченной при публикации в «Шагаловском ежегоднике»3.
Ниже мы полностью перепечатываем статьи из «Витебского листка» за 6 и 13 апреля 1916 г., а также статью М. Сыркина из «Еврейской недели». Тексты приведены в соответствие с современными нормами орфографии, грамматические ошибки исправлены без оговорок, пропущенные слова и буквы восстановлены в угловых скобках.
Выражаем глубокую благодарность Мириам Райнер (Израиль) за помощь в подготовке материала.
Ремизов черты оседлости (Художник Марк Шагал)
Многим витеблянам в прошлом году, вероятно, неоднократно приходилось встречать на улицах, в кофейнях и в театрах живописного молодого человека, лет 25, со странными широкими глазами, смотрящими из-под буйных кудрей.
Это новый Ремизов4 черты оседлости, как окрестил его известный критик Луначарский — витеблянин — художник Марк Шагал.
Шагал витебский уроженец. Его родители где-то на окраине в 3-тьей части гор. Витебска торговали рыбой. Потом он попал в школу общества поощрения художеств. Уже в школе картины Марка Шагала обращали на себя внимание своей странной загадочной психологической содержательностью, но они лишены были красочности.
Восторженную любовь к пестроте вызвал у Шагала известный художник Бакст. Но теперь Шагалу кажется, что он перешагнул через своего учителя.
Теперешние картины Шагала производят впечатление необузданной капризности. Но это капризничает не сам Шагал, а демон, который сидит в его душе.
Вот небольшая картина: человек сидит на крыше дома и ест, другой в одной рубашке идет по улице.
Это биография художника: его дедушку находили на крыше, где он любил кушать «цимес»5, а его дядя любил ходить по улице в одной рубашке.
Все элементы фантазии М. Шагала заимствованы из скучной, пришибленной, неуклюжей жизни пригородного мелкого люда в Литве. И словно рванувшись из тисков серых людей, Шагал все это перемешал и перепутал.
И становится страшно от его черных окон, завешанных занавесками, искривленных лиц, каких-то странных, косых ламп, размахивающихся маятников, неуклюжих поз, прозы пополам с кошмаром.
Любовь к красоте, любовь к сказке сказывается порою в какой-нибудь ветке, одетой цветами или фруктами, и больше всего в красках.
Абсолютно не считаясь с реальной окраской вещей, Шагал делает малиновые улицы, коричневое небо, синих коров и т.д.
Безумные полотна Шагала, с их капризной и богатой фантазией, с присущей им гримасой ужаса и значительной долей юмора, невольно приковывают внимание. Шагал — интересная душа, хотя, несомненно, несколько больная в своей тоске и в своем веселье.
Это какой-то «маленький Гофман околовитебских трущоб», как определил его Луначарский.
Витебский листок. 1916. № 76. 6 апреля. С. 3.
Картины М. Шагала в Петрограде
На выставке в художественном бюро Н.Е. Добычиной в Петрограде представлен ряд новых работ художника-витеблянина М. Шагала.
В одном из последних №№ газеты «Речь» (от 9-го апреля) мы находим отзыв об этих работах.
Известный критик А. Ростиславов в своей статье «Выставка современной русской живописи» уделяет много внимания М. Шагалу.
— Особняком стоит, — пишет А. Ростиславов, — и очень заинтересовывает малоизвестный у нас, довольно долго живший и выставлявший за границей Шагал.
Несомненно, он одарен своеобразн<ым> и привлекательн<ым> лиризмом, своеобразной фантазией. Явная местами литературность тем выливается в оригинальную живопись и привлекает несколько болезненной искренностью как бы выстраданных впечатлений от жизни. Шагал — своеобразный поэт оригинального уголка на окраинах Витебска, где древнюю деревянную православную церковку окружают гнетущие хибарки еврейской бедноты. Но именно живопись художника с ее жидковатой фактурой, с как бы при-думанными иногда красками, очень неровна; наряду, например, с очень выдержанным по живописи и композиции «Молящимся евреем», или оригинальным «Праздником», ничего не говорящие зеленые и желтые евреи. Наряду с красивыми по живописи («Зеркала») и такими выразительными (несколько Ван Гоговского характера) вещицами, как «Момька старший и младший», работы почти слабо передвижнические. В то же время, несомненна, умелость обобщений и преднамеренных уклонений от правильности рисунка. В зеленом «Мандолинисте», искусственном по краскам, умело и жизненно схвачена общность движения.
Вообще, несколько мучительно разбираться в работах этого, несомненно, очень интересного художника, может быть, излишне продуктивного.
Витебский листок. 1916. № 82. 13 апреля. С. 3.
Марк Шагал
Трудную, очень трудную задачу задает внимательному и любящему наблюдателю современное искусство.
С какою-то страстью к саморазрушению, в припадке отчаяния, оно мучает себя и других. И если бы еще оно само знало или чувствовало, куда идет, если бы могло твердыми, определенными гранями очертить каждый раз свою новую, хотя бы самую далекую и высокую арену, свой идеал, цель своих исканий; как бы недосягаема ни была эта цель, как бы ложен или призрачен ни был идеал, все же такой рыцарь Тогенбург6 стоял бы у порога обители своей убегающей от мира возлюбленной, неподвижно вперив взор в ее лик, стараясь уловить ее черты в каждый данный миг. Но слишком ясно, что если красавица и по-прежнему ледяно холодна к своему обожателю и живет только происшествиями своей души, то душа эта вдруг опустела, и она в страхе перед пустотой мечется в разные стороны, ища спасения от смерти безверия.
А между тем, какие силы даны ей, какие перлы в ее наследстве, как еще прекрасны черты, искаженные предсмертным ужасом! Неужели, в самом деле, гибель ждет музу пластики именно теперь, когда она, став, наконец, владычицей мира сего и не довольствуясь своими великолепными достижениями, готовилась, казалось, создать мир иной, собственный, еще прекраснее и совершеннее?
Искусство больно. Виновата в этом, конечно, треклятая жизнь, не уготовившая ему в своей среде подобающего места, где оно могло бы тихо виться вокруг естественных задач, на радость себе и другим как в старину. Сами же мы лишаем себя этим, если не целительного, то болеутоляющего средства в процессе самоотравления, которым так страдаем. Но и искусство на собственном своем современном пути развития также находит достаточно болезнетворных начал, ведущих, по-видимому, к безысходному разрушению: не даром и художники — люди своего времени.
Изоляция искусства — роковая ошибка. Абсолютной архитектуры быть не может, и, поэтому, современное искусство в своей ненормальной психологии оказалось вынужденным совсем отступить от нее, а абсолютные скульптура и живопись остановились над обрывом или уже свергаются с него. Всем своим существом, по неизбежной логике событий, стремясь теперь к декорации, искусство не имеет, что декорировать, и дичает на птичьей свободе в немотивированном произволе линий и форм, красок и пространственных представлений. А как все это вдруг получило бы свой совершенно определенный смысл, выявило бы свою несомненную имманентную красоту на своем месте, в строгой архитектурной раме, среди заявляющей на искусство требование гармонической и разумной жизни! Но вместо этого гигантский пожирающий Молох современности создает в своей интеллектуальной среде для умов такую раскаленную добела иррациональную атмосферу, что мудрено при таких условиях ожидать от них здоровой продуктивности. Может быть, и эти условия, и самые плоды работы в них не лишены своего ядовитого очарования; но мы уже слишком пресыщены отравой; психика и нервы отказываются выдерживать далее нечеловеческое напряжение без отдыха. Сколько молодых, свежих, прекрасных сил, как бабочки, летят прямо в самый, нестерпимо яркий, фокус и своими сгорающими телами поддерживают его безумный жар! Какой шум, какая разноголосица, какая разруха! Лжепророки яростно взывают со всех сторон. Искусство все вновь и вновь втягивают насильственно в чуждые ему интересы. Какие бы новые цели и средства ни намечались, фантастическая исключительность новой эстетики не доводит до добра.
Нужно ли прибавлять, как много жертв поставляет тут именно еврейство!
Но к счастью, вечная тайная мудрость существующего не дает свету довести себя до конечной гибели. Логики вещей вовсе не так легко избегнуть: сквозь дикий хаос она все же сказывается в игре сил. Необузданные с виду порывы личного произвола — только болезненное дергание приковывающей внутренней цепи, тоска по властному началу пластической истины. После первых истерических бунтарских выкриков сила таланта, так или иначе, находит себя и оказывается, что вовсе не в ее власти сорваться с цепи, что искусству уготован свыше тайный логический рельсовый путь. Яркое этому доказательство дала закрывшаяся недавно в Петрограде, в художественном бюро Н.Е. Добычиной, «Выставка современной русской живописи».
Так уже складываются теперь исторические судьбы нашей страны, что повсюду, где происходит русское дело из хороших и настоящих, видное и деятельное участие в нем принимают евреи. Так есть, так будет! Союз этот ничего, кроме добра, не принесет, если обе стороны всегда будут давать только такие яркие непринужденные проявления личных индивидуальностей, как тут; что же касается до групповых, то выяснение и свободную кристаллизацию их среди бурного водоворота игры личных сил следует именно тем, кто дорожит этим, предоставить времени и конечной внутренней мудрости событий. Почти все участники уже проявили себя раньше и притом так, что именами их чуть не стращали детей; а теперь многие являются в таком виде, что целое можно бы назвать выставкой «нашедших себя». Не обинуясь, скажу, что перед нами событие в жизни русского искусства и, во всяком случае, clou7 истекающего сезона.
К евреям здесь принадлежит раньше всего сама устроительница, г-жа Добычина, уже пострадавшая за это и несколько лет отважно борющаяся с глубоким убеждением, вкусом и чувствительными материальными жертвами за новое искусство с косностью публики и части «критики». Затем мы находим тут высокоталантливого Натана Альтмана, М.И. Шейхеля, С.Б. Полякова и (кажется) А.И. Мильмана. Но не о них я собираюсь повести теперь речь. Открывшаяся позже «Выставка членов Еврейского Общества Поощрения художеств» даст случай познакомить читателей с прочими петроградскими молодыми силами. Меня тянет поговорить о совсем необыкновенном новом явлении.
Лет десять тому назад в школу Общества поощрения художеств в Петрограде поступил под руководство Рериха совсем еще молодой еврейский мальчик Марк Захарович Шагал родом из Витебска, перешедший потом к Баксту в школе Званцевой.
Еще почти без всякого общего и художественного образования8 Шагал давно уже обратил на себя внимание своими необыкновенными способностями. Успехи его вскоре оказались поразительными и давали бы повод к самым высоким ожиданиям, если бы не совершенно определенная склонность ко всевозможным художественным странностям и рискованным сюжетам. Тогда уже началось то буйное бунтарство, в которое вырождалось у нас новое европейское движение пластики в сторону от достигнутого высокого совершенства в неизведанное и небывалое. Почти вся талантливая молодежь кинулась туда. Но Шагал собственно не следовал за тем именно направлением модернизма, которое намечалось, а прокладывал, очевидно, какие-то собственные самому ему еще неясные пути. Его искания вылились наиболее полно в трех картинах на сюжеты из еврейского быта, из которых одна изображала свадьбу на улице, другая, фантастически-юмористическая, — покойника, лежащего почему-то также на улице, обставленного свечами, между тем как его «душа», одетая, впрочем, в капелюш и лапсердак, на радостях освобождения от своей еврейской доли и бренного существования, наигрывает на скрипке на крыше дома; наконец, третья представляла... роды молодой женщины! Было очевидно, что молодой автор придает своим темам какую-то внутреннюю символическую значимость. Для постороннего глаза, искушенного в истории борьбы между ресурсами пластики и стремлениями к раздвиганию ее границ, эти подчеркивания действовали, как пикантные фиксации настроения. Гораздо больше значения и сами по себе и для того же музыкально-поэтического момента настроения имели формы и особенно красочно-пространственный элемент картин. Формы и лепка красочно-световых масс показали ту тенденцию к упрощению и общению [так в тексте; обобщению? — В.Ш.], которая так характерна для нашего времени после Сезанна. Игра угловатостью и прямыми линиями вместе со скуррильностью quasi-реализма фигур и искусственно-наивным искажением пропорций и перспективы создавали фантастику какого-то особого, собственного мирка, пополнявшуюся условным деликатно-изысканным колоризмом в жемчужно-серых, голубоватых в желто-красных тонах, дававших чувствовать живописца Божьей милостью.
Вскоре Шагалу была устроена возможность уехать в Париж, где он провел до войны около четырех лет. Доходившие о нем оттуда вести были странного и необыкновенного свойства. Словно его там ждали! Не успел он приехать, как «загремел», — правда, — не в большом мире искусства, а в среде и прессе той литературно-художественной богемы, которая на девяносто девять процентов своего состава осуждена на забвение и гибель в своем убогом, полуголодном и морально нездоровом существовании, но зато в остальной сотой таит будущую истинную интеллектуально-артистическую историю страны, а, пожалуй, и всего мира. В продолжение столетия своего существования эта среда, при всех своих решительно ненормальных условиях, настолько успела доказать свою продуктивность, что пользуется уже нескрываемым большим влиянием и весом непосредственно — en herbe9, а не только в лице своих выдвинувшихся и покинувших ее сочленов. При всей наружной вражде и пренебрежении со стороны верхов, вызываемых жестокою и подчас крикливо-шарлатанскою агрессивностью ее выступлений, к ней исподтишка прислушиваются и присматриваются и с тайною тревогой скашивают на нее глаза, когда она принимается за свое любимое дело — сваливание признанных оракулов и догм, когда-то, быть может, царивших в ней же, в виде совершенно недопустимых на Олимпе жизни ересей. Зато нет предела той любви и нежности, с какою тут встречаются расцветающие молодые и смелые таланты. При ее неопровержимой чуткости и искренности все, что тут происходит, во всяком случае, необходимо наблюдать с самым пристальным вниманием, ибо в существе оно всегда очень серьезно. Так, по крайней мере, обстоят дела в области пластических искусств.
Не берусь высказываться о том, что делал Шагал в Париже. По многим признакам он был еще бродящим мутным молодым вином. Во внешнем успехе недостатка не было. Его выставки, между прочим, в Берлине и Амстердаме, обращали на себя внимание; его прославляли в крайних левых художественных органах печати, посвящали ему даже стихотворения. Но вот молодой художник перед самою войной вернулся на побывку в свой родной Витебск. Весь его Парижский oeuvre10 из-за войны застрял за границею. Полгода он усердно работал дома, — необыкновенная внутренняя плодовитость, признак настоящей большой силы, свойственна ему, — и вот, как Антей после прикосновения к родной матери-земле, он являет себя теперь на выставке определившимся, окрепшим, созревшим мастером и, если не совершенно свободным от логических диссонансов (он их прямо ищет), то необыкновенно интересным и неудержимо привлекательным charmeur'ом11.
Трудно в словах дать представление о Шагале, что он, — реалист или идеалист? В искусстве между природой и художником всегда лежит демаркационная зона, иначе не было бы и искусства; но через нее творчество все же приковано к действительности цепью логической необходимости; вопрос только в длине этой цепи, что и образует групповой и личный стиль. Шагал намеренно и систематически кидается на своей длинной цепи то к реальности, то от нее, играя попеременно мотивами физического уродства и красоты, художественно одинаково интересными и изысканными. Повсюду определенная характерно преувеличенная полудетская, полукарикатурная портретность сочетается с исканиями линии, иногда благоуханно деликатными, а порою капризно произвольными. В серии поколенных одиночных фигур евреев ему удается достигнуть из ряда вон выходящей силы и мощной внушительности форм, почти совершенно свободных от диссонансов любимой его игры со скуррильностью, и вы готовы признать его реалистом в духе Греко или Рембрандта. Два портрета тут особенно поражают: один старик, с преувеличенным, но совершенно неотразимо действующим контрастом между сивою бородой и резко-зеленым рефлексом освещения лица, и другой, — «Молящийся еврей» — в талесе и тефилине12, выдержанный почти только в широких черных мазках по не накрытой белой грунтовке, без обычных условностей манеры художника. Но от этой темы Шагал вдруг бросается в противоположную сторону и дает в другом ряде картин дразняще-загадочную любовную эпопею, отдельные эпизоды которой полны самого крайнего, частью колористического, но главным образом анатомического и линейного произвола, доходящего до фингирования новой породы извивающихся и летающих по воздуху людей-змей. Капризам и шалостям тут нет конца. Чтобы понять несомненное пикантное и неотразимое очарование, вопреки такой же досаде, исходящее от этих вещей, — досада тут прямо психологическое средство стимулирования, — нужно присмотреться к одному прелестному маленькому шедевру Шагала: молоденькая девушка, еще полуребенок, худенькая, хрупкая, нежно-деликатная перебирает струны мандолины и прислушивается к их звукам; маленькая круглая головка, как бутон на стебле, видимо тихо покачивается на тонкой шейке; глаза прикрыты огромными веками и явно намеренно посажены совершенно неправильно не на одном уровне, с искажением рисунка и перспективы; и все это так сонамбулически13 прочувствовано в своей невыразимо изысканной моторной и линейной грации, что всякие сомнения отпадают: тут большой, настоящий мастер-модернист, собственное выражение интимнейших ощущений эпохи, с которым судиться не приходится, а нужно принять его целиком и отдаться его чарам. Наиболее чистое и тихое очарование исходит от пейзажных и пространственных мотивов Шагала, которые он любит выдерживать в потухших сероватых и иных скромных тонах, с тончайшими музыкальными гармониями. Кульминацией в этом роде являются «Окрестности Витебска», бесспорно, самая крупная вещь Шагала, какую ему удавалось до сего создать, в которой непосредственная интеллектуальная и визуальная внушительность полно и гармонически сочетаются в поразительном эффекте, заслуживающем самого внимательного анализа, не только в виду его неотразимого художественного действия, но и теоретического эстетического интереса. Бедное предместье, талый снег, извивающаяся захолустная улица, старенькая церковь, прозрачный туман, напоенный влагой воздух, — и вдруг, вне всякой предметной, линейной, перспективной и пространственной связи с этим, на небе вырезывается косо поставленная темная реальная фигура согнанного с родного пепелища еврея-странника, в шапке, с палкой и мешком за спиною... Возражать невозможно! Это убедительно с первого взгляда. Настроение рождается с силою внушения и только долго спустя пораженный зритель в состоянии отдать себе отчет, как изумительно проваливается в глубь пространство от трюка внезапно повисшего громадного темного пятна на небе, действующего технически в виде repoussoir'a14.
Все средства своего чудного красочного оркестра, то праздничного, то тихо деликатного и тонкого, Шагал пускает в ход серии свободных quasi-реалистических этюдов, содержащих импрессии его родного угла. Тут он, — как говаривал покойный Мутер, — настоящий Neurasteniker der Farbe15. Эксперименты его смелы и новы. Человек в отвратительно резком синем костюме в экономии целого создает один из интимнейших interieur'ов. Картон, закрашенный почти только желтою краскою, с красными мелкими крапинками; смешной, обращенный к верху, выведенный черною чертой профиль молодого человека в шляпе, по-видимому, изо рта которого вылетают крошечные силуэты птиц... Галиматья! Но вдруг вы находите точку, и все как бы проваливается; открывается безбрежный океан вечернего неба и маленький бумажный квадрат оказывается окном в бесконечный мир. Ухмыляющаяся рожица входящей в дверь нищенки освещена снизу таким изумительным рефлексом, лучше которого не создавали ничего и японцы. И так далее, без конца, в изумительном разнообразии мотивов. Повсюду всевозможные piquanterics16 интересные искажения и уродства рядом с благоуханнейшими тонкостями, острые оскорбления и чувства красоты, как средства к его возбуждению, модуляции из тона в тон настроения и красочных гармоний...
Откуда это? Как оно попало в эту именно психику человека, по происхождению принадлежащего к среде, позволявшей, казалось, ожидать всего, что угодно, но не этой утонченной, болезненно-рафинированной чувствительности аристократа pur sang17. А он ли не принадлежит своей среде и своему родному народу, когда несколько лет массовых подавляющих впечатлений великого города соскочили с него, как сон, как только он окунулся в свою родную стихию, которую так странно, верно и мастерски передает, растворенную, правда, и преображенную в собственной индивидуальности. Одна из интереснейших загадок творчества!...
Сыркин М. Марк Шагал // Еврейская неделя. 1916. № 20. 15 мая. Стб. 41—48.
Примечания
1. Луначарский А. Молодая Россия в Париже. Марк Шагал // Киевская мысль. 1914. № 73. 14 марта.
2. Ростиславов А. Выставка современной русской живописи // Речь. 1916. № 98. 9 апреля. С. 2.
3. Марк Шагал. Публикация А. Лисова // Шагаловский международный ежегодник, 2002. Витебск, 2003. С. 121—125.
4. Ремизов Алексей Михайлович (1877—1957) — русский писатель, художник. С 1921 г. в эмиграции, с 1923 г. в Париже. Для Ремизова характерны архаичная стилистика, ориентация на литературу и устное слово допетровской Руси, причудливое смешение реальности, преданий и фантазии («снов»).
5. Цимес — блюдо еврейской кухни, обычно сочетающее морковь и сухофрукты, загущенные какой-нибудь яично-мучной или масляно-мучной заправкой или даже жидковатой кашицей (чаще всего — манной).
6. Рыцарь Тогенбург — персонаж одноименной баллады Ф. Шиллера, имя которого стало символом безответной влюбленности.
7. Гвоздь (фр.).
8. М.З. Шагал, впрочем, с благодарностью вспоминает своего первого учителя в Витебске, Ю.М. Пена. [Примеч. в оригинале.]
9. В данном контексте — «подающий надежды» (фр.).
10. Труд (фр.).
11. Charmeur — чародей, волшебник (фр.).
12. Так в тексте. Тефилин (тфилин, филактерии, ивр. «молитвы») — прямоугольные кожаные футляры, в которых лежат написанные на пергаменте отрывки из Торы. Мужчины-евреи во время ежедневной утренней молитвы прикрепляют один тфилин к голове, а другой — к левой руке. Талес (талит, ивр. «покрывало») — прямоугольное молитвенное покрывало с черными или голубыми полосками вдоль коротких сторон и цицит (кисточками) по углам, которое надевают мужчины-евреи на утреннюю молитву.
13. Так в тексте. Сомнамбулизм (лунатизм) — расстройство сознания, характеризующееся выполнением во время сна бессознательных, внешне упорядоченных действий.
14. Repoussoir — в данном контексте предмет или лицо, по контрасту с которым выделяются качества другого предмета, лица (фр.).
15. Неврастеник краски (нем.). Мутер Рихард (1860—1909) — немецкий историк искусства.
16. Пикантные (фр.).
17. Аристократ pur sang — в данном контексте «аристократ чистой крови» (фр.).