Главная / Публикации / Марк Шагал. «Об искусстве и культуре»

Вместе с Бяликом в Эрец Исраэль. 1934 год¹

Хаим Нахман Бялик (1873—1934) — выдающийся еврейский поэт, долгое время живший в России, внес значительный вклад в возрождение еврейской поэзии [на иврите]. Его талант был по достоинству оценен представителями русской творческой интеллигенции, еврейские читатели восхищались его стихами. Будучи продолжателем традиции русской лирики девятнадцатого века, он испытал на себе сильное влияние символизма. В стихах из сборника «О печали и гневе», посвященных судьбе еврейского народа, звучит голос поэта-пророка поистине библейских масштабов. Его считали символом еврейского национального самосознания.

В 1921 году, с помощью Максима Горького, Бялик эмигрирует из Советской России и поселяется в Палестине. В новом городе Тель-Авиве он пользуется большим авторитетом как литературный и общественный деятель. И все же, покинув Россию, Бялик почти не писал стихов («Бялик молчит!») — одни объясняли это тем, что иссяк его талант, другие считали, что поэт разочаровался, увидев, во что превратилась на деле сионистская утопия. К тому же, вне всяких сомнений, он испытал потрясение, оказавшись в новой для него языковой среде — псевдосефардский иврит, на котором говорили в Палестине, был для него чужим языком, поскольку он с детства привык к ашкеназскому произношению.

Бялик много путешествовал по Европе и в 1923 году в Берлине основал издательство, выпускавшее книги на иврите. Шагал тоже в это время находился в Берлине, и они познакомились. В 1931 году Шагал вместе с женой и дочерью совершили морское путешествие в Палестину на французском корабле «Шампольон», в этой поездке их сопровождал Бялик. Статья Шагала была опубликована в июле 1934 года, вскоре после смерти Бялика, скончавшегося в Вене.

Когда умирает король, народ восклицает: «Король умер. Да здравствует король!» Но Бялик не умер, для меня он по-прежнему жив, и я хочу сказать о нем несколько слов как о живом человеке.

Кажется, впервые я встретился с ним в ресторане [в Берлине]. Он сидел напротив меня и ел. Должен признаться, я и сам люблю как следует поесть, но чтобы еврей так самозабвенно набрасывался на еду — такое я видел впервые. Ложка, вилка, нож дрожали в его руках словно загипнотизированные, они летали вверх-вниз над тарелкой под мощное, неукротимое рокотание его голоса. И когда он пересказывал нам хасидскую легенду или трогательную историю, которую запомнил с детства, тарелки отвечали ему звонким эхом. Мне казалось, что вялые, сырые слова, слетавшие с губ, Бялик просто-напросто стирает салфеткой, а он тем временем набрасывался на следующее блюдо. Я старался не отставать и тоже налегал на еду. Он продолжал пичкать меня легендами, но и сам был для меня живой легендой. В конце концов мой приятель Баал-Махшовес², сидевший рядом со мной, представил нас друг другу. «Вот это да!» — воскликнул Бялик, вскакивая из-за стола и кидаясь меня целовать. И принялся уверять, что он все, абсолютно все понимает в моем искусстве. Но на самом деле это ему все было ясно, а я всего лишь иллюстрировал его книги...

В конце концов мы благополучно выбрались на улицу.

Не так давно [в 1931 году] мы вместе с Бяликом плыли на пароходе в Эрец Исраэль. Бялик — в который уже раз, я — в первый. Я взволнованно вглядываюсь вдаль, смотрю то на небо, то на море — жду, не появится ли на горизонте Земля обетованная. Бялик, насупившись, ходит взад-вперед по палубе, как заведенный. Казалось, он ничего и никого вокруг не замечает, будто он один на корабле. В сером, просторном, длиннополом пиджаке, в велосипедной кепке, он бурно жестикулирует — то всплеснет руками, то гневно сожмет кулаки.

Позже он затеял жаркий спор, пытаясь в чем-то убедить других пассажиров. Из-за Бялика вся эта поездка стала чисто еврейской. Я спросил: «Разве это не еврейский корабль?» — «У нас еще нет еврейских кораблей!» — был ответ. Казалось, все море испещрено еврейскими письменами, и некий древнееврейский пророк расхаживает по пассажирской палубе, вещает на идише³, седые волосы топорщатся, голубые глаза сверкают на фоне синих волн.

Мы прибыли в Тель-Авив, и тут обнаружилось, что Бялик не только поэт, но и духовный правитель этого города. Вокруг нас — сплошная суета, потому что вон там, на той улице, живет Бялик. Все уличные торговцы, молодые и юркие, мигом закрывают лавочки, прекращают куплю-продажу и утыкаются в газеты: Бялик сказал то, Бялик написал се, Бялик тут, Бялик там! Если Дизенгоф⁴ опоздал на ужин — ну, скорее всего, он встретил на улице Бялика, и они заговорились.

Если вам вздумалось как-то назвать корову — спросите Бялика, если нужно название для цветка — вы и тогда зовете Бялика⁵. Все рабочие за Бялика, и даже если кто-то из молодых поэтов против Бялика — все равно они с ним заодно⁶.

В пятницу вечером можно пойти посмотреть на него, послушать его, поговорить с ним. Ну а в субботу после обеда он и вовсе вещает как какой-нибудь магид [странствующий проповедник]. Я не могу воспроизвести здесь, что именно он говорил. Я лишь хочу сказать: если бы мой отец был жив — а он каждую субботу ходил в витебскую синагогу послушать «зеленого магида»⁷ и выплакать все, что наболело, вместе с другими евреями, — мой отец был бы просто счастлив, случись ему услышать Бялика. Вот почему я не знаю лучшего оратора и лучшего поэта, чем наш покойный Проповедник.

Я был безмерно польщен, когда в Эрец Исраэле удостоился чести послушать его пространную речь о моей персоне. К сожалению, я ни слова не понял⁸. Я слушал, смотрел на него, пока он пытался — со смехом, с шуточками, да и просто на пальцах — объяснить публике смысл моих картин. Тогда я от смущения не посмел ему отвечать. Только теперь могу сказать несколько слов. Но Бялику мои слова и не были нужны. Я знаю: он помнит, как бурно я восхищался его стихами, как ловил его взгляд. Но его глаза часто говорили мне и нечто другое: «Ты видишь, какая у меня тут слава, моя улица еще при жизни названа моим именем, у меня не дом, а дворец, вот только стихов я больше не пишу…»

И на крыше его дома, откуда виден весь Тель-Авив, все эти еврейские дворики, я спросил его: «Почему ты больше не пишешь? Ведь теперь ты, должно быть, счастлив. Эрец Исраэль — это ведь не гетто. И здесь ты — первый еврейский поэт. Земля евреев сияет вокруг, как золото. Загорелые мальчики и девочки смотрят на тебя, как завороженные. Бородатые евреи идут мимо твоих дверей — им достаточно одного твоего слова, одного взгляда. Аромат апельсиновых рощ кружит голову, напоминая о первой любви… Стоит тебе только встать на берегу моря, как Пушкин стоял на берегу Невы, и строфы сами собой польются, рождаясь в твоем воображении. Так почему же ты не пишешь? Ради Бога, пиши! А если тебе придется ради этого отказаться от выступлений и забыть на время об общественной деятельности — тебя поймут и простят».

Он молчал. И я с грустью подумал: еврейский народ еще не готов воспринимать поэзию в чистом виде, не понимает настоящего искусства — оно все еще ему чуждо. Когда мы уезжали из Эрец Исраэля, Бялик грустно сказал моей дочери⁹: «Моли Бога, чтобы я снова мог сочинять…»

Но поговорим теперь не только о Бялике. Он, конечно, гигант, ему нет равных — и для евреев он будет таким всегда. Истинные художники и поэты сжигают себя во имя народа и ждут взамен лишь одного: любви. И когда евреи, вместе со всем человечеством, избавятся от старых форм религии, что у нас останется тогда? Останется искусство, поэзия — и любовь…

Боюсь, мои слова вызовут у вас улыбку. Мне возразят: человечество занято другими делами, пытается справиться с экономическим и политическим кризисом, одна партия норовит поглотить другую, евреи воюют друг с другом и ничего и никого не уважают. Антисемиты во главе с Гитлером гонят нас, а я тут разглагольствую о любви, поэзии, искусстве как о новой религии…

Бялик ушел из жизни с мечтой о еврейском художественном идеале, и мы любим его за это.

Примечания

1. Перевод на английский с идиша. Впервые опубликовано в Варшаве, в литературной газете «Литерарише блетэр», № 30, 1934.

2. Баал-Махшовес (наст. имя Израиль (Исидор) Эльяшев (1873—1924) — влиятельный литературный критик, с которым Шагал познакомился в Петрограде, а затем встречался в Москве и в Берлине. В 1922—1923 гг. возглавлял издательство «Клал-ферлаг» в Берлине.

3. Хотя Бялик писал стихи в основном на иврите, разговаривать предпочитал на идише (на идише он также написал много стихотворений).

4. Меир Дизенгоф (1861—1936) — один из основателей и первый мэр Тель-Авива. (Примеч. переводчика)

5. Современный иврит тогда еще был новым языком, «цветы не имели названий» (см. книгу Б. Харшава «Язык в революционное время». М.: Текст, 2008). Нужно было придумать названия или позаимствовать их из древних текстов.

6. Ивритские поэты-авангардисты, жившие в Эрец Исраэле, резко критиковали Бялика с позиций модернизма. Но в то же время они его очень уважали.

7. «Зеленый магид» — проповедник из Слуцка. Шагал написал его портрет, известный под названием «Зеленый еврей».

8. Шагал не владел разговорным ивритом, к тому же, скорее всего, в официальной речи использовалось израильское, а не ашкеназское произношение.

9. Иде Шагал было тогда пятнадцать лет. Бялик погрузился в творческое молчание с тех пор, как переехал в Палестину.