Главная / Публикации / Белла Шагал. «Горящие огни»

Первая встреча

— Ты дома, Тея?

Тея — моя школьная подруга, я стучусь в ее окно.

— Это я, Белла.

Конец лета. Я вернулась из-за границы. Мама каждый год ездит в Мариенбад и берет меня с собой. На этот раз я побывала в Берлине, в Вене, есть что порассказать Тее, и мне не терпится.

Стучу еще раз. Почему она не открывает? А я-то спешила! Неслась по улицам, летела через мост.

Тея живет на другом берегу, недалеко от вокзала. Улочка тихая, на отшибе. Дом совсем маленький, одноэтажный. Окна выходят прямо на улицу.

Может, поэтому они всегда закрыты? Тяжелые шторы приглушают уличный шум и свет. В гостиной всегда прохладно и темно. Не слышно ни грохота съезжающихся к вокзалу пролеток, ни цоканья копыт. Не помню, деревом или булыжником была вымощена их улица. Я вглядываюсь в Теины окна. Стекла накалились на солнце и блестят. Сверху и по бокам складки тяжелых гардин, в середине — крахмально-белые тюлевые занавески, которые чуть шевелит сквознячок. На одной занавеске изображен король на троне, на другой прекрасная молодая королева в диадеме. Я только что их заметила. Изнутри ведь не разглядишь — узор заслоняют цветочные горшки.

Эти горшки теснятся на каждом подоконнике. Весь дом в цветах и листьях, в гостиной они повсюду стоят на полу, на столиках, табуретах, свисают с этажерок. В здоровенных кадках с землей торчат пальмы. Одни листья тянутся вверх, другие — лезут вширь. Даже в консервных банках что-то растет. Какие-то мелкие цветочки. С каждым днем на узких подоконниках все прибавляется растении, а свету становится все меньше. А Теина мать, как будто всего этого мало, каждый раз приносит с базара новый саженец.

Снаружи их дом — такой, как все. Но он совсем особенный. Чем? Может, заплетающей рамы зеленью, а может, рвущейся сквозь закрытые окна музыкой аккорды слышны, как только свернешь в их проулок с большой улицы.

Соседние дома, замерев, слушают сонаты Моцарта, Бетховена. Прохожий остановится под этими окнами, постоит минутку, упиваясь мелодией, и, завороженный, пойдет своей дорогой.

И мне, пока я сюда бежала, не терпелось услышать знакомые звуки. Фортепьянные трели. Иногда и пение скрипки. Когда никто на ней не играл, она покоилась на пианино. Немой смычок — протянутая в ожидании рука...

У нас не было ни пианино, ни скрипки. И я по вечерам убегала к Тее. В дом, где людно и весело. О таком я всегда мечтала...

Теина мать целый день дома. Хлопочет, суетится: то на кухне печет пироги и булочки, то в зале с гостями. Для каждого у нее найдется словечко. И с нами она болтает запросто, угощает своей стряпней.

— Беллочка, съешь блинчик! Не бойся не потолстеешь... Какое у тебя миленькое платье! Новое?.. Манечка, как поживает мама? Сонечка, скажи, это правда? Я слышала, твоя сестра выходит замуж?

Всегда улыбается, смеется, всегда словно отплясывает кадриль.

Подруги у Теи много лет все те же. Ее мама знает нас всех, наших родителей, всю родню. Сколько ей лет — не поймешь. Крохотная, хрупкая, тщедушная, но живая, как пташка. Тонкие, всегда влажные, как у Теи, губы лопочут без умолку. Длинный загнутый носик похож на клюв. Выпуклые черные глаза блестят.

Все трое братьев Теи открытого, насмешливого нрава. Все трое играют на пианино и на скрипке, когда вместе, когда порознь. Бывает, участвует кто-нибудь еще из друзей подпевает, насвистывает или переворачивает страницы нот. Мы часто ставим пьесы, играем в живые картины и для этого перерываем все шкафы и ящики. Теина мать вытаскивает старомодные платья. Можно задрапироваться в цветастые покрывала. Все сгодится. Мне так вообще достаточно набросить на голову белую простынку. Не знаю почему — из-за длинных волос или больших глаз? — мне всегда достается роль невесты или мадонны.

Стоит переступить порог их дома — и я меняюсь. Музыка, музыка. И птицы — уже в прихожей. Птицы повсюду, как и горшки с цветами. Парочки, целые семьи в клетках, развешанных по стенам и расставленных по столикам. Посреди комнаты под потолком красуется, раскачиваясь на жердочке, попугай. Все воркуют, щебечут, чирикают. Заливаются наперебой. Весь этот гвалт встречает гостя при входе. Еле услышишь, как с тобой здороваются.

Со двора доносится лай пса Маркиза. Он всех знает. Но, кто бы ни пришел, каждый раз обнюхивает со всех сторон. Узнает он меня? Я ведь не видела его все лето. А птицы? Зову их свистом. Сейчас войду — они приветственно забьют крыльями, а просуну палец будут его поклевывать.

Да почему никто не открывает? На меня начинают косо поглядывать прохожие: топчусь тут под окнами, как дура. Сколько можно ждать!

Хотя я в общем-то не спешу. Стоит лишь подойти к дому, и я уже у них.

Не может быть, чтобы в такое время никого не было. Отец Теи — знахарь, но такой умелый, что его держат в городе за врача. Без доктора Брахмана не обходится ни один заболевший еврей. И он всегда вылечит: в одном случае подберет в самый раз лекарство, в другом подарит на прощанье добрым словом, будто из кармана вынет. Довольные родственники жалуют полтинник.

Любят его и крестьяне. Приезжают даже из отдаленных деревень, особенно в базарные дни. Привозят кто телку, кто свинью, а кто и больного ребенка.

Мать и дитя, закутанные в один платок, составляют одно целое, вид у обоих страдальческий. Бывает, привезут больного старика крестьянина. Тот сидит, виновато съежившись. Тупо уставится в пол. Задремлет. Вдруг встрепенется и будто через силу сплюнет.

Обычно крестьяне приходят все скопом и еле помещаются на диванчиках и стульях в коридоре. Они бы охотнее расположились на полу. Стулья — роскошь для богатых. Зато птицы напоминают о деревне, лесе, саде.

Чего только не нагляделась Тея! Открытые и гнойные раны, запавшие плачущие глаза — Тея на приеме, каждому надо улыбнуться, каждого подбодрить, попросить подождать.

Впрочем, они и сами знают, что в приемной уже есть городские пациенты, которых ее отец принимает в первую очередь.

— Папа сейчас освободится.

Крестьяне обрадованно встают, суют Тее корзинки:

— Ну-ка, барышня, отдай мамаше — свеженькие яички.

Расплачиваются вперед. Может, так скорее позовут. К вечеру ни одного больного в доме не остается.

Доктор Брахман едет с визитами по домам. Кучер закладывает лошадь, и доктор колесит по всему городу. В промежутке между посещением больных заглядывает к приятелю в добром здравии. А что такого?

Говорят, доктор Брахман любит сыграть в картишки, опрокинуть стаканчик. В свое время гулена был знатный. Это и теперь видно по красному носу и мешочкам под глазами. Но глаза за стеклами пенсне глядят ясно. Хрипловатый голос часто рассыпается смехом.

Я все стою перед дверью. Доктор, наверное, объезжает больных. А госпожа Брахман и Тея отдыхают — от пациентов, от бесконечной беготни к дверям — одного впусти, другого выпусти. Не слышат они, что ли, как я стучу? Стучу же. В звонок я у них никогда не звоню. Иначе госпожа Брахман подумает, что это больной, и крикнет: «Доктора нет дома! Приходите завтра утром!»

В чем дело? Вот лает собака. Узнала-таки меня. Какая ни на есть старая, но собака! А если Маркиз дома, значит, дома и Тея. Она всюду берет его с собой.

Как же она не чувствует, что я здесь, под дверью? Или она от меня так отдалилась? Она не видела меня целое лето, а я все это время думала о ней. Мне не хватало ее в незнакомых больших городах. Я общалась там только с мамиными знакомыми, а они все ее ровесники. Детей ни у кого не было. Я хотела рассказать Тее, как грустно бродить одной по заграничным бульварам. Дома там ужас какие высокие — приходится задирать голову. Как удивляли меня цветы, что растут прямо посреди улицы. Целые площади — настоящий цветочный ковер. Лошади и экипажи их объезжают. Цветы благоухают, и никто их не рвет. Тея будет в восторге. Она так любит цветы — всегда прикалывает в волосы и на платье. Эх, видела бы Тея этих лошадей и эти экипажи! Наши извозчики с такими бы не справились. А тамошние... их и не разглядишь, только остановишься, а он уже проехал. Успеешь заметить плащ да перья на шляпе. Я все старалась рассмотреть лица, но утыкалась глазами в сияющие ботинки черные, коричневые, красные, — парящие над тротуаром.

Видела бы Тея, как ветер сорвал с одного прохожего соломенную шляпу! Шляпа взмыла. А прохожий?

Вроде бы только что шел со мною рядом, и вдруг его словно оторвало от земли и он тоже взлетел. Я потеряла его из виду. А вокруг никто ничего не заметил.

Скорей бы рассказать Тее про витрины магазинов, перед которыми можно было стоять и глазеть часами. То, что выставлено, подчас было гораздо интереснее того, что продавалось внутри.

— Мама, мама, посмотри, что здесь есть! Можно купить всем подарки! Ой, мама, целое дерево из носовых платков! Гляди, на витрине невеста!

— Оставь меня в покое! Здесь с ума сойдешь! Кому нужно столько барахла! Пойдем обратно! Я боюсь, ты опять забудешь, как называется наша гостиница. А улицу помнишь?

В витрине красовалась зеленая тирольская пелеринка и к ней шляпка с перышком в тон. Какая прелесть!

— На что это похоже — ни с того ни с сего вырядиться в зеленую пелерину! — втолковывает мама.

Сегодня эта пелеринка у меня на плечах. Как она понравится Тее? Перышко торчит на голове, как птичка. Сразу видно, что вещь заграничная. Поди найди такое в Витебске! Мне кажется, весь город смотрит на мою шляпку.

— О, с возвращением! Как провела лето? Какая красивая шляпка! Носи на счастье! Чего только нет за границей!

Если бы я останавливалась на улице с каждым, кто со мной заговаривал, то не дошла бы к Тее до завтра. Но она что-то не торопится со мной увидеться. Как надоело ждать!

Показалось мне, что ли? В окне, кажется, засветился огонек. А вот и Тея. Пробегает через гостиную, исчезает, появляется снова, идет к пианино. Будет играть?

Задумчиво открывает крышку. Не случилось ли что-нибудь. Неизвестно. Тея может сама себе придумать горе и переживать его. Ей скучно, когда все тихо и мирно.

Она стоит спиной к окну. Что там у нее сегодня? Меня разбирает любопытство, и я окликаю ее:

— Тея!

Она вздрагивает, как пораженная громом. Испугалась? Чего? Не узнала мой голос? Или ждала кого-то другого? Наконец она подбегает к окну.

— Белла, ты? Когда ты вернулась? Ты меня испугала.

— Вот глупая, да что с тобой? Впусти же меня!

— О! Какая прелестная пелерина! Откуда такая?

— Тебе правда нравится?

Мы обнимаемся, и она прижимает меня к себе дольше обычного. Кажется, вот-вот расплачется.

— Теинька, дорогая! — Я крепко обнимаю ее, потом вглядываюсь в лицо. А она дрожит, словно боится вы дать какую-то важную тайну.

Может, она мне не рада? Прежде наглядеться не могла, а сегодня? Нет, что-то произошло, что-то, чего я не знаю. Вот почему она так долго не открывала. Жду, чтобы Тея призналась, и, не дождавшись, начинаю говорить сама:

— Представляешь... — Рассказываю одно, другое, но все словно падает в пустоту.

Мы прошли в столовую. Тее явно не сидится на месте. Мне обидно ей что же, совсем неинтересно меня слушать? Раньше-то в рот смотрела. Все равно продолжаю говорить. Тея молчит, и я боюсь этого молчания.

Тени от листьев на занавесках становятся все гуще.

Уже вечер. Тея меня не слышит. Слова повисают в воздухе, как стекляшки на громоздкой люстре. Сейчас она выключена, потолок сливается с темнотой. У меня такое чувство, будто мы не одни... Мне становится не по себе. Стебли растений на столиках и подоконниках стали еще длиннее, цветы напитались тьмой. Я так и слышу их вдохи и вздохи. Вот встрепенулась и закричала разбуженная птаха. Я обернулась Темноту прорезала полоска света. Я прислушалась. Кто-то пришел? Тея еще больше потемнела лицом. Хоть бы что-нибудь вымолвила. Почему она молчит? Она такая разговорчивая, а тут сидит как придушенная, ни слова сказать не может. Только облизывает свои и без того влажные губы. Украдкой, чтобы Тея не заметила, приглядываюсь к ней. За лето она, кажется, еще пополнела. И без того была широкоплечей, лицом — не то девушка, не то парень, крутой лоб, жесткие прямые волосы заплетены в тоненькую девчоночью косичку. А сейчас блеклых тонов платье сидит в обтяжку. Сильные ноги. Она и раньше стеснялась, какие они у нее большие. Бегает Тея быстрее мальчишек, бывает, что и собака за ней не угонится. Влажные, вечно засунутые в карманы руки тоже крупнее моих. Пожмет — так чуть пальцы не раздавит. Веселая, общительная, готовая петь без умолку. Шуточки у нее хлесткие, сочные. И за это ее только больше любят. Тее нравится компания мальчишек, она то целует ребят в губы, то дерется с ними. К девушкам же относится с нежностью. Может часами любоваться длинной шеей или красивыми руками. Но иногда вдруг жизнерадостность мгновенно гаснет, тоска обволакивает Тею черным покрывалом, она ходит и хриплым голосом напевает что-то мрачное.

Есть ли что-нибудь, чего Тея не умеет? Она играет на пианино, в карты, говорит по-немецки, знает наизусть поэтические новинки. И сама пишет. В пространных посланиях на исписанных со всех сторон листках, которые я от нее получала, всегда были последние стихи. Вслух она читает их сдержанным голосом. Жалко смотреть, когда на Тею обрушивается меланхолия.

Может быть, в этом дело? Что ее так терзает? Разве мы не подруги? Каждый год вместе переходим из класса в класс, у нас общие заботы, общие радости. Хотя глаза, руки, сложение — разные.

Почему же сегодня она от меня таится? Что-то скрывает!

— Ой, Тея! Я чуть не лопнула со смеху... Жалко, что тебя не было. Вот послушай...

Мне хотелось, чтобы она наконец рассмеялась.

Но Тея с вымученной улыбкой роняет:

— Ну-ну... — И смотрит на дверь отцовского кабинета.

Кто там? К чему она прислушивается? Ее отец в это время в городе, навещает больных. Может, там, в дверном проеме, маячит чья-то тень? Мне страшно. Смех застревает в горле.

Кто же, кто там? Кого она прячет? Дверь бесшумно открывается. Мне словно обжигает спину огнем. Но я сижу как пришитая и боюсь обернуться. Огонь все ближе. Пробегает по стене. Наконец я вижу лицо юноши. Белое как мел.

Откуда он взялся? Я его никогда не видела. Он не похож ни на друзей Теиных братьев, ни на кого. Ступает как-то неуверенно. Со сна, что ли? Поднял руку и забыл опустить. Она так и застыла крючком.

Что он хотел сделать? Поздороваться со мной? Или ударить? Может, я потревожила его сон? А с чего это он тут спит среди бела дня? Голова у него всклокочена. Спутанные кудрявые волосы рассыпаются, падают на лоб, закрывают брови и глаза.

Когда же глаза проступают, оказывается, что они голубые, небесно-голубые. Странные глаза, необычные, продолговатые, как миндалины. И каждый глаз смотрит в свою сторону, точно две разъезжающиеся лодки. Такие я видела только на картинке в книжке про хищников. Рот приоткрыт — то ли хочет заговорить, то ли укусить острыми белыми зубами. И все в нем напоминает зверя, застывшего, как сжатая пружина, и готового в любой момент прыгнуть.

Ему хочется потянуться, размять руки и ноги, он их сгибает и разгибает. И все смеется. Приснилось что-то смешное? Или это я его рассмешила?

Мне вечно кажется, что надо мной смеются. Наверное, ему приятно видеть мой испуг.

Я сердита на Тею как она могла так меня одурачить? Почему сразу не сказала, что у нее чужие? Я наболтала столько глупостей А он все слышал и теперь хихикает. Нет, какая наглость! Смеется мне прямо в лицо!

Понимаю теперь, почему Тея молчала и предоставляла говорить только мне. Ей было неловко, что у нее оказался молодой человек. И она его стеснялась. Кто он такой? Я совсем теряюсь, не знаю, как себя вести.

Вскочила и стою в растерянности посреди комнаты. Мне хочется поскорее убежать от Теи и ее странного приятеля. О чем это он задумался? Лоб прорезала глубокая складка. Вот он подходит ко мне. Я опускаю глаза. Мы оба молчим. Каждый слышит, как у другого бьется сердце.

Нет, больше не могу.

— Тея, мне пора. — Я с трудом разлепляю губы. Голова пылает.

— Почему? Куда вы? У вас такой красивый голос! Я слышал, как вы смеетесь!

Он заговорил! Заговорил со мной! Не испугался повисшего молчания! Я умру! Ничего не понимаю — он же меня не знает! Что он сказал про мой голос?

Я смотрю на Тею.

— Понимаешь, это тот художник. Ну, я тебе говорила. — Тея наконец оживает.

Я вспыхиваю, как будто это меня застали на месте преступления. А Тея, может быть, чтобы скрыть смущение, пускается в длинные объяснения. Оплетает меня нескончаемой словесной нитью.

— Да... Да? — Я не знаю, что сказать. Паутина стягивает все крепче. Слова взбегают по рукам, к плечам и шее, щекочут, душат меня. Наконец я подхватываю шляпу, пелерину и выскакиваю на улицу.

Уф! Свежий ветерок обдувает кожу. Я прихожу в себя. Снова чувствую легкость в ногах и бегу. Но лицо молодого человека неотвязно преследует меня, вот он дышит рядом, в ушах звучит его голос. Прогоняю его с одной стороны — он прицепляется с другой.

В нашем кружке мелькало несколько художников, но такого лица ни у кого не было.

Виктор, например, совсем не такой. Красивый, обаятельный, с почти по-женски нежными чертами. Но его красота — точно горький шоколад — такая же отталкивающая, как его картины.

Мне казалось, что настоящий художник должен открывать и дарить людям вместе со своими творениями свое сердце. Но из тех, кто мне встречался, ни один и пылинки не мог сдвинуть. Каждый души не чаял в себе самом и собой любовался: «Поглядите, каков я!»

Этот же, чей образ гонится за мной, похож на блуждающую звезду. Она неуловима. То просияет пронзительно-холодным светом, то затуманится и скроется из виду. А имя! Носить такое имя! Как перезвон колоколов!

По виду крепкий, широкоплечий, а ног будто нет, воздушная шевелюра несет его, словно крылья.

Или нет. Не так легко его оторвать от земли. Не разберешь. Вроде бы робкий. А так смеется...

Обычно с молодыми людьми мне неловко. Все время хочется спрятаться, чтобы они на меня не смотрели. С ним же...

Эти зубы впиваются в меня на расстоянии. Такие острые!

Скорее бы добраться до дому! У меня там недочитанная книжка. Нырну в нее и буду читать, читать. Далекие, но дорогие существа ждут на каждой странице. Их голоса, их шаги живут в межстрочье... Но голос того юноши не смолкает в ушах.

Какие у них с Теей отношения? Давно ли они знакомы?.. Да нет, мне почудилось... Я треснула, как льдина по весне под первыми лучами солнца.

Теперь вспоминаю, Тея действительно рассказывала мне, что Виктор познакомил ее с одним художником, своим другом. Так это он? Кажется, она говорила, что он беден, так беден, что у него нет даже комнаты для работы. Чтобы писать картины, он забирается в кухне на печку. Домашние боятся, как бы он не перепачкал все своими красками. И единственное место, где он никому не мешает, это печка, там он и сидит, рядом с кадками и квохчущими курами.

А когда слезает, сестры выхватывают у него из рук готовый холст и протирают им свежевымытый пол.

Тея, скорее всего, бывала у него. А меня почему не брала с собой? Мне тоже было бы интересно увидеть дом, где он живет, печку, на которой пишет.

Удивительно, как Тея умеет хранить секрет! Она всего один раз обмолвилась об этом художнике. Что еще она о нем знает? Я бы тоже хотела узнать побольше... Судя по дружескому тону, они часто встречаются.

Какая же я дура! Как сразу не догадалась! Сидела, болтала и только мешала им. И ведь по Тее было видно, до чего я некстати. Мне бы заметить и оставить их в покое. Теперь все пропало... Тея, наверное, на меня сердита... А он... Вышел, пошутил — и до свиданья!

Но как я могла догадаться, что ее ждал молодой человек? И что я ей, чужая?

Да нет! Ну отдыхал он в приемной доктора Брахмана, подумаешь! Если работать ему приходится на печке, то, может, и выспаться особенно негде.

У доктора стоит длинный диван, обтянутый черным, липким, как тина, молескином. Днем на него ложатся пациенты, а вечером он свободен. Должно быть, юноша прилег и задремал.

А Тея, видя, что он уснул, смутилась и вышла в гостиную, где я ее и заметила с улицы. Есть из-за чего волноваться: молодой человек зашел в гости, ни с того ни с сего заснул и Бог весть когда проснется! А ведь в любую минуту может вернуться мать. Что она скажет?

Неизвестно, чего ждать от такого парня. Какой он? Как только я начинаю об этом думать, передо мной возникает нечто разноликое. Лики, соскальзывая, сменяют друг друга: то блестящие глаза и ослепительные зубы — изнутри бьет свет, то те же черты накрывает черная тень, свет погас. И я больше ничего не вижу...

Ах нет! Ведь он похож на самого настоящего дикого зверя. Этот пристальный, голодный взгляд. Прыгнет с кошачьей гибкостью, нацелится в полете... Пощады не жди...

Но чего ради все время думать о нем? Я его больше не увижу. Мало ли молодых людей я встречала у Теи. И каждый — посмотрит, и до свиданья.

Однако это до странности неподходящая пара. Возможно, их влечет друг к другу, но каждый тянет в свою сторону. Я не ожидала, что он так молод. По Теиным рассказам о том, как он живет и работает, я представляла его себе горбатым — целыми-то днями сидеть согнувшись на печке. Она еще говорила, что его картины очень значительны. Все это как-то не вяжется с молодостью.

Тея восторгалась им. И все твердила, что надо ему помогать, надо его спасать.

Это вообще в ее духе. Она всегда рвется услужить всем знакомым художникам. А как-то раз и вовсе сказала:

— Понимаешь, мы должны им помогать. Ты не представляешь, в каких условиях им приходится работать. В семье их занятия не одобряют. Натурщиц взять негде — слишком дорого. И вот тут мы можем им помочь — можем позировать для этюдов... этюдов обнаженной натуры, — поспешно договорила она.

У меня перехватило дух.

Сумасбродка! Выдумает же такое! Ну, ясно она обошлась без меня. На что ей такая дуреха, которая от одного слова шарахается!

Иду почти бегом. Хоть бы никто не увидел моего лица, не догадался, о чем я думаю.

И зачем только я пошла к Тее именно сегодня. Могла бы отложить до завтрашнего утра. И не наткнулась бы на этого гостя! По утрам доктор Брахман принимает больных. И этому юноше негде было бы разлечься. Да он и сам, наверное, днем работает.

Ну, хватит! Слава Богу, вот наконец мост. Это полдороги. На мосту можно передохнуть.

Привольная река катит волны во всю ширь. Ее прохладное дыхание остужает мне голову.

Небо, заглядевшись, кувыркнулось в воду. И растеклось там всеми облаками. По небу или по воде плывет вон та лодка вдали? И мне бы распластаться по волнам и подержать в руках тончайшую ткань отраженного облака. Я покрепче вцепилась в перила. Вдруг тень легла между точеных балясин. Может, облака отделились от нижнего неба, чтобы снова взмыть вверх, и по пути застряли в перилах? А это что? Маркиз, собака Теи, лижет мне пятки. Я обернулась. И чуть не вскрикнула.

У меня за спиной стояли Тея и ее знакомый. Откуда они взялись? Я ведь только что ушла, а они остались. И давно они за мной шли? Смотрели сзади и видели насквозь?

Иначе и быть не могло! Вот он опять смеется. Не успела я спокойно постоять на мосту, а они уже тут как тут! Зубы блестят так, будто рот вообще не закрывается. Да и правда, такие тонкие губы не могут прикрыть рта и зубов. Он все еще смеется надо мной? Даже Тея улыбается. Ах так! Что ж, пусть смеются, раз им весело. И Тея еще говорила, что любит меня!

Что им надо? Я ушла, чтобы не мешать, оставила их вдвоем. А уж здесь, на мосту, я, кажется, имею право стоять сколько хочу.

Когда я уходила, они даже не проводили меня до дверей. Довольно обидно. А теперь не могу посмотреть этому парню в глаза. Сейчас они у него серо-зеленые, цвета неба и воды. В реке или в его глазах я плыву? Они с Теей стали по обе стороны. Взяли меня в тиски. Я растерялась и застыла. Вдруг Тея как-то уныло сгорбилась, улыбка ее поблекла. Мне стало жаль ее, захотелось обнять.

— Пошли погуляем вместе, — предложил художник. Странно, стоит ему заговорить, как меня охватывает смятение. Будто каждое слово исходит откуда-то из другого мира. — Посмотрите! Видите вон ту тучку? Как меняется цвет! Жемчужный! А теперь стальной! О, полетела!

Юноша резко поворачивается. Поймать, что ли, хочет? Я оборачиваюсь вместе с ним. Неведомый голос внутри меня вторит его словам, как эхо из глубокого колодца.

Смотрю на тучку: она действительно летит. Пышный пуховый клок. Летит прямо на нас. Обдает холодным ветром. Как будто хочет оттолкнуть. Теино платье совсем померкло. Только что Тея была такой живой, веселой, розовой. Откуда эта печаль? Навеяла тучка? Или она разлюбила меня? Чем же я провинилась?

Не я налила чернотой эту тучу. И я не тянула за язык ее приятеля, не просила их идти за мной. Это ведь его идея?

С чего это мне вздумалось! Наверное, они просто затеяли игру, бегали наперегонки. И невзначай догнали меня.

Тея тяжело дышит.

В глазах ее вздулись красные жилки.

Что с тобой, Теечка? Я так тебя люблю! Ты для меня больше чем просто подружка. Я отдала бы все на свете, чтобы ты радовалась, как прежде. Но что, что я должна отдать? Разве я что-то у тебя взяла? Ведь я, ты знаешь, ничего от тебя не таю. Что ты молчишь — нет сил сносить!

Вот проступает чахлая, бледная луна — точно непогашенный фонарь на рассвете. Собравшись с духом я выговорила:

— Мне пора домой. Мама ждет.

— Мы вас проводим. — Молодой человек повернулся ко мне, словно мой голос притянул его магнитом.

— Нет-нет! Я спешу! Уже поздно. Меня ждут.

Я не знала, что еще сказать. И наконец, не простившись, бросилась бежать. Только бы вырваться от них!

Не важно, что они подумают. Пусть себе смеются. Может, у Теи исправится настроение.

Я прислушалась: конечно, они опять хохочут. Все еще стоят на мосту или пошли обратно? Повела его Тея обратно, к себе?

Скорее домой и зарыться в книжки! А там все забудется. Да и что забывать? Что за напасть — встречные парни хихикают мне вслед:

— Куда бежите, барышня? Не бойтесь, никто вас не укусит!

Нарочно они, что ли? Нет, им и в голову не приходит, как больно они меня задевают.

А у меня от стыда язык прилип к гортани. Взмокшая от пота, с пересохшими губами, я наконец забилась на подоконник и обложилась книгами.

Легкий ветерок задувал в окно. Вдали дышала улица, река. И снова я шла по мосту. И не книгу, а холодные железные перила сжимали мои руки. Голова закружилась, взлетела с подоконника и догоняет тучку — его тучку... Я провалилась в глубокий сон.

Так моя жизнь влилась в русло жизни другого.