Главная / Публикации / Белла Шагал. «Горящие огни»

Праздник Торы

Раз в год нам, детям, позволяется вдоволь повеселиться в синагоге. К вечеру нам уже не сидится на месте, мы носимся и прыгаем до изнеможения.

Синагога набита битком. Мальчишек столько, что некуда ступить. В шествии со свитками участвуют даже девочки, и все дети путаются под ногами.

Светильники пылают обновленным светом. Двери ковчега открыты, из них торжественно выносят свитки Торы в нарядных чехлах.

Наша синагога становится великим Храмом. Муж чины со свитками в руках танцуют, притопывают ногами, и мы танцуем вместе с ними.

По-дикарски бегаем вокруг бимы, влезаем по ступенькам с одной стороны, спрыгиваем с другой. Деревянные ступеньки стонут и скрипят у нас под ногами. [Бима — возвышение в центре синагоги для чтения Торы.]

Остановиться на минутку, прикоснуться к полированным резным перилам, погладить их или хоть просто перенести дух никакой возможности. Все дети оглушительно трещат в трещотки и размахивают бумажными флажками, которые со свистом прорезают воздух и рвутся.

Шамес забился в угол и смотрит испуганно — как бы не обрушились стены. Уже ходят ходуном пюпитры, съезжают с них книги.

— Дети, потише! — умоляет он нас. — Уймитесь, довольно! Разнесете всю синагогу!

Но мы не можем остановиться. У нас идет кругом голова, гудят ноги.

Домой плетусь еле-еле, отстав от братьев, с рваным флажком в руке.

На другой день в доме с утра начинается праздничное оживление. Ждут гостей, готовят закуски.

В синагогу все идут чуть ли не бегом. Службу стараются закончить как можно скорее. И, не успев договорить последние молитвы, мужчины собираются в группки и вполголоса совещаются:

— Ну, решили? К кому первому идем на киддуш?

— Ш-ш-ш!

— Реб Шмуль-Ноах зовет всех к себе, — шепчет кто-то

— О! Там будет что выпить. Что скажете, реб Гершель?

— Это вы меня спрашиваете? Ну так я вам скажу пойдемте сперва к реб Шмулю-Ноаху! — отвечает тощий красноносый старик.

Вся синагога высыпает на мостовую.

— Что вы тянетесь? Давайте поживее! У нас еще мною заходов!

— Сегодня евреи пьют!

Православные горожане улыбаются. Даже церковь будто отодвигается, уступая дорогу веселой толпе.

Вся община заваливается к нам. В доме яблоку негде упасть.

— С праздником! С праздником! С праздником, сударыня!

Женщины отступают в сторонку. Лавина устремляется к столам.

— Ну-ка, чем тут угощают?

Гости потирают руки, разбирают стулья, оценивающе оглядывают блюда.

Накрытый как на свадьбу стол ломится от закусок.

Нарезанные ломтиками пироги, медовое печенье, пряники, маринованная селедка, печеночный паштет, яйца с гусиным жиром, холодец из телячьих ножек, жареное коровье вымя. А бутылки с вином и ликерами выстроены, точно солдаты на смотру.

— Что вы толкаетесь? Дайте место другим.

Вокруг стола настоящая давка.

— Вечно вы лезете первым! Кажется, вас тут Тору читать не вызывают возмущаются одни.

— Да его к выпивке тянет! Пропустите! — смеются другие.

— Тихо! А вот и сам реб Шмуль-Ноах! Ваше здоровье, реб Шмуль-Ноах! Будьте здоровы, господа!

Папа, как всегда, приходит из синагоги последним.

В длинном праздничном пальто, в цилиндре, он кажется шире и выше.

— Будьте здоровы! Будьте здоровы! С праздником!

Папа снимает громоздкую шляпу и остается в ермолке.

— Благословение над вином уже прочитали?

— Как же без вас, реб Шмуль-Ноах?

Несколько человек разом встают, чтобы читать киддуш.

— ...сотворивший плод виноградный... [Последние слова благословения над вином: «Благословен Господь Бог наш Царь Вселенной, сотворивший плод виноградный».]

Гости смакуют вино и ликеры. Отведывают каждого блюда.

— За ваше здоровье, хозяйка! Селедочка у вас — это, я понимаю, селедка!

— А телячий холодец — просто чудо!

Мама сияет от удовольствия.

Неожиданно встает шамес и тоном распорядителя спрашивает:

— Кто прочитает молитву над пожертвованиями?

Поднимается почтенный старик, покашливает, оглаживает длинную седую бороду, поправляет усы, как будто они мешают ему открыть рот, и, завороженно раскачиваясь, начинает:

— Благословен Ты...

Шамес обходит всех и громко, нараспев, словно оглашает список свадебных подарков, называет имя каждого жертвователя и обещанную сумму.

— Ну вот, все равно что холодный компресс ко лбу приложил! Где тут можно еще выпить? Передай-ка мне вон ту бутылку! Нечего ее загораживать!

Пустые бутылки катятся на пол, откупориваются новые, как будто пир начинается сначала.

Вино разливают по рюмкам и стопкам, расплескивают на скатерть. Вдруг длиннобородый старик стучит по столу:

— Тихо!

Он закрывает глаза и вздыхает так глубоко, словно собирается исторгнуть из груди кусок сердца. Вздох обегает столы, подхваченный всеми собравшимися. А потом медленно, поднимаясь со вздохом со дна души, начинает звучать хасидская песнь.

Сначала тихо. Старик качает головой, морщит лоб. Подрагивают усы и губы. Все взгляды, все мысли прикованы к нему. На бледных лицах легкий румянец, глаза полузакрыты. Один за другим к поющему подстраиваются новые голоса, а мелодия забирает все выше и выше.

Пение разбухает, разрастается, разгорается, как пламя. Люди плывут в нем. Они раскачиваются, закрыв глаза, похлопывают в такт по столу, словно желая и его заставить вступить в хор, оторваться от земли.

Вопль ужаса сливается со скорбным причитанием, стоном, мольбой. Песнь полнится непролитыми слезами. До хруста сжимаются пальцы, взмывают руки. Кто-то изо всех сил вцепился себе в бороду, как будто удерживает готовое разорваться сердце.

И вдруг плач обрывается.

Седовласый старик вскидывает голову, точно в этот самый миг Всевышний просиял для него на небесах:

— Друзья! Есть же на свете милостивый Бог! Что вы печалитесь? Ведь сегодня Симхат-Тора! Раввин велел нам плясать и веселиться!

И сразу же тут чья-то рука, там чья-то нога отлетают от тела и взлетают в воздух.

Стол отодвигают к стене, стулья растаскивают в стороны. Грохот такой, что задрожали стены. Скатерть съехала вниз, и на пол посыпались стопки, куски пирогов. Мужчины пускаются в пляс. Притопывают на месте, трясут фалдами, становятся в круг.

Широко раскинув руки, закидывают их на плечи соседей. Руки сплетаются, плечи смыкаются плотно-плотно. Вцепились так, будто боятся попадать и разбиться вдребезги по одиночке. Не глядя друг на друга, не помня себя.

Скачут и скачут скрипучие сапоги.

Танцоры изнемогают.

Вот новая спина вклинивается в круг, еще кто-то со свежими силами бросается в пляску, как в костер.

И весь хоровод оживает. Не осталось ни одного сидящего. Даже стол пританцовывает и норовит подобраться поближе к буйной компании.

— Реб Шмуль-Ноах! Хозяин! А вы что же? Давайте с нами!

И мой папа, всегда такой солидный и спокойный, вступает в круг.

Цепочка мужчин размыкается и подхватывает его с двух сторон. Я смотрю на него из своего уголка. Выискиваю его среди танцующих. Вот он — чуть набок голова, прикрытые глаза, длинная борода по ветру. Кружится, кружится, как во сне, того и гляди, растает от удовольствия.

Папа пляшет.

Как же мне устоять на месте!

— Мама, можно мне тоже?

Женщины стоят вдоль стенки и радуются. Хоть раз в году их мужья повеселятся.

— Мама, ну позволь! Я тоже хочу плясать! Вместе с папой в кругу!

— Да что ты, детка! Тебя затопчут! Сама же видишь...

Тощий длинный человек с воплем врывается в дом. Кувыркается через голову и приземляется на ноги. Ужом пробирается сквозь толпу и влетает на кухню.

— Народ, расступись! Дорогу!

— Ой, горе мне! — взвизгивает кухарка. — Да это реб Лейзер! Что вам понадобилось на кухне?

Она узнала нашего соседа по двору. Однако тощий ее не слушает, будто она не к нему обращается.

Схватив длинный ухват, он вытаскивает из печи большой глиняный горшок. В нем «кулай» — темное варево. Горшок опрокидывается и выливается на соседа. Черный, как негр, он бежит назад, в столовую, и вызывает бурю веселья.

У захмелевших гостей заплетаются и подгибаются ноги. Наконец они без сил валятся на стулья.

Минуту полулежат, как в обмороке, закинув голову.

А потом кто-то, спохватившись, кричит:

— Нам еще к реб Менделю идти.

Все вскакивают, словно их стегнули кнутом, и на полусогнутых выходят на улицу. С ними уходит и папа.

Возвращается он с первой звездой, пошатываясь, крепко выпивши.

Ему стыдно зайти в дом. Дойдя до кровати, он падает как подкошенный.

И нам всем за него неловко.