Главная / Публикации / Марк Шагал. «Мой мир. Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью»

Памяти моего друга Баал-Махшовеса

Доктор Эльяшев¹ был моим другом. И конечно, не я один — многие могли бы сказать то же самое.

Ибо он был человеком, буквально лучившимся доброжелательством. Его глаза сразу же привлекали вас. Не думаю, впрочем, что среди его друзей было много художников. Его личность была магнетической; вы еще только пытались вникнуть в смысл высказанных им суждений, а он уже глядел на вас так, словно вы были самым важным человеком в его жизни. Разве не это умение забывать о себе отличает настоящего друга? Не знаю, какие именно дефекты ментальности человека диаспоры мешают мне сближаться с людьми, но почему-то для меня это всегда было проблемой. Однако доктор Эльяшев сразу заговорил со мной как старый знакомый, словно мы просто вернулись к давно начатому разговору.

Моя встреча с Эльяшевым произошла в тот день, когда я уехал из Витебска в большой мир, чтобы собственными глазами увидеть свою выставку в Москве². Мне повезло: евреи полагали, что я смогу стать «вторым Антокольским».

Не помню, кто именно представил меня Баал-Махшовесу.

«Знаете, — тут же сообщил он мне, — на встрече Еврейского общества поощрения художеств я посоветовал Каган-Шабшаю³ приобрести как можно больше ваших работ для будущего Еврейского музея».

Каган-Шабшай был беспорядочным гением, инженером без средств, но с большими планами. Он мечтал основать собственный Еврейский музей в Москве.

Личность самого Эльяшева притягивала меня не меньше, чем то, о чем он говорил. Мы гуляли сутки напролет. Несколько раз он провожал до дому меня, а потом я — его. Мы разговаривали обо всем, особенно часто — о живописи и литературе. Мне казалось, что во время наших разговоров Эльяшев прояснял для себя многие собственные позиции по вопросам искусства.

Это было «счастливо-спокойное» военное время.

Иногда Баал-Махшовес смотрел на часы и говорил: «Я ведь врач, так? Надо проверить, не ждет ли меня пациент».

Он был невропатологом психоаналитической школы доктора Фрейда, Штекеля и других ученых, тогда еще не вошедших в моду. Мы долго ждали, сидя в его кабинете, но в тот день никто так и не появился. Порой у меня возникало впечатление, что доктору Эльяшеву хочется исследовать и меня — он расспрашивал меня об отце, матери, бабушке. И чем больше он расспрашивал, тем разговорчивее и возбужденнее становился сам. «Ну что ж, уже поздно. По всей видимости, никто не придет. Давайте зайдем в кафе. Там мы, скорее всего, встретим Фришмана⁴. Вы знаете Фришмана?»

Честно говоря, я совсем не стремился познакомиться с Фришманом. Эльяшев как критик идишской литературы был мне значительно ближе. Хотя в те времена меня совершенно не интересовали «кошерные» направления еврейской общественно-культурной жизни. Я был слишком занят ниспровержением разных художественных «методов». С Эльяшевым, впрочем, я редко об этом говорил. Его взгляд обволакивал вас, его глаза темнели и часто пугали меня в вечерних сумерках, а иногда и при свете дня. Не обсуждал я с Эльяшевым и общественно-политических вопросов. Если бы такой человек, как он, оставался исключительно в области литературной критики, у него, конечно, не было бы врагов. Когда сегодня читаешь его статьи на социальные темы, увы, видишь, что он ошибался. Впрочем, обсуждаемые им вопросы были настолько сложны, что в них ошибались и более профессиональные политики⁵. В целом, однако, его обаяние и искренность производили очень сильное впечатление, а его пристальный и глубокий взгляд на свободный мир, когда-то называвшийся «европейским», был, в сущности, свободен от «еврейского» аспекта...

И тем не менее его справедливо считали ведущим еврейским литературным критиком. Многие молодые писатели и критики, которыми мы можем гордиться сегодня, испытали на себе его благотворное воздействие.

* * *

Позднее, в революционные годы (1917—1918), в Петрограде мы часто жили под одной крышей. Обычно мы сидели в единственно теплой комнате: на кухне. Служанка в углу стирала белье, а мы пили неизменный чай с одним кусочком сахара. Его маленький сын Аля, в коротких штанишках, с вылезшей из них рубашкой, понуро стоял рядом, всегда мрачный и голодный...

Отец спрашивал сына: «Ты приготовил уроки?», а потом обращался ко мне: «Вы только посмотрите на него, весь день играет в театр. Хочет быть театральным режиссером. Кто знает?..»

Я сидел и рисовал его, врача с редкими пациентами, слабеющего, точно Дон Кихот, под бременем разнообразных несчастий.

Приходила его разведенная жена. Белая, как статуя, и холодная, как лед. Ни единого ласкового или хотя бы заботливого взгляда. Но Эльяшев шептал мне возбужденной скороговоркой: «Вы взгляните на нее как художник, обратите внимание на ее жесты, присмотритесь к ее профилю, ее черным волосам, ее глазам...»

Но я был равнодушен. И думал только о моем полупарализованном друге, у которого было очень мало радости в жизни. С рукой, висящей как плеть, подволакивая правую ногу, он бродил туда-сюда по квартире в своей грязноватой выцветшей куртке. А когда на столе появлялся кусок конины — это был праздник.

В конце концов он уехал в Ковно, из Ковно — в Берлин, а из Берлина вновь попал в Ковно, и на этот раз — навсегда. В Берлине в 1922 году я увидел уже другого Эльяшева, с другой улыбкой, в которой не было ни капли бодрости. Мы встретились дважды: в румынском кафе и у меня дома.

Последние годы свободы в Германии и последние годы жизни Эльяшева.

Но ему еще повезло не быть похороненным заживо и не видеть самого большого позора в мировой истории, когда евреи, чьи тревоги и тяготы Эльяшев принимал так близко к сердцу, не могли получить даже горстки земли в могилу⁶.

Эльяшеву выпала честь быть похороненным в своем родном городе. Все евреи закрыли дома и лавки и пошли проводить его туда, где под травой и камнями лежат праведники.

Я бы мечтал увидеть еврейский Ковно и его могилу и сообщить ему хорошую новость: он может покоиться с миром — его ценят и всегда будут ценить как классика идишской литературной критики.

Примечания

Опубл.: «Литерарише блетер» (Варшава), 1939, № 16, 9 июня.

1. Эльяшев Израиль (Исидор Захарович) (1873—1924), врач, литературный критик. Печатался под псевдонимом Баал-Махшовес (Мыслитель). Его влияние на молодого Шагала весьма значительно. В военном Петрограде Эльяшев и Шагал некоторое время жили под одной крышей, впоследствии виделись в Москве и Берлине. Воспоминания Шагала написаны к пятнадцатилетней годовщине смерти Баал-Махшовеса. Как уроженец Литвы, Баал-Махшовес получил разрешение на отъезд из Советской России. Он умер в Берлине, а похоронен в родном Ковно (Каунасе), тогдашней столице Литвы.

2. Речь идет о выставке живописи «1915 год», открывшейся 23 марта (5 апреля) 1915 г. в Москве, в Художественном салоне К.И. Михайловой. На выставке экспонировалось 25 работ Шагала.

3. Каган-Шабшай Яков Фабианович (1877—1939), инженер-электротехник, коллекционер. Приобрел около тридцати картин Шагала, значительную часть которых вернул художнику, когда тот уехал из России в 1922 г.

4. Фришман Давид Саулович (1859—1922), писатель, критик, поэт и переводчик, писавший на иврите и на идише. В то время жил в Москве. После Февральской революции 1917 г. стал главным редактором еврейского издательства А. Штыбеля. Фришман редактировал журнал ивритской литературы «Ха-Текуфа», закрытый большевиками в 1919 г.

5. Эта статья написана Шагалом в 1939 г. В то время Шагал был близок к коммунистической идеологии. Видимо, этим объясняется его отношение к взглядам Эльяшева как к политически ошибочным.

6. По еврейскому обычаю, под голову покойника клали горстку святой земли.