Главная / Публикации / Аркадий Шульман. «Местечко Марка Шагала»

Скрипач на лиозненской крыше

Одно из самых громких имен в пятисотлетней истории Лиозно — всемирно известный художник Марк Шагал. Когда появились Шагалы в Лиозно, можно только предполагать, опираясь на мнение того или иного специалиста. Предки Марка Шагала когда-то жили в белорусском местечке Слуцк. Хаим-Айзик Сегаль, сын Исаака, родился в Слуцке на рубеже XVII—XVIII веков. Он приходился Марку прадедом. Об этом художник писал в эссе «Листки» («Блетлах»), напечатанном в берлинском журнале «Шторм»: «И что за разница, собственно, между моим хромым прадедом Сегалом, который расписал Могилевскую синагогу, и мной, который расписывал Еврейский театр (хороший театр) в Москве? Поверьте мне, у нас обоих осталось немало вшей, пока мы валялись на полу в синагогах и театрах.

К тому же я уверен, что, если меня побрить, вы увидите в точности его портрет...»¹

Правда, временной фактор смущает. Разница между прадедом и правнуком в двести лет. Возможно, в то время еще не перевелись богатыри на еврейской улице? Или этот феномен имеет филологическое объяснение. В идише есть слово «иберэникул» — правнук, но нет слов «иберибериберэникул», то есть прапраправнук. Марк, или все-таки в те годы Мойша, в детстве слышал, что он «иберэникул» Хаима-Айзика. И делая кальку с языка идиша, стал утверждать, что он правнук Сегаля.

Хаим-Айзик в начале XVIII века (около 1710 года) расписал две деревянные синагоги в Копыле и Могилеве.

Известны также его росписи синагог в местечках Долгиново, Капустины. Хаим-Айзик был известный художник.

В Могилеве рассказывали, что, расписывая стены и потолок их холодной синагоги, Хаим-Айзик упал с лесов и разбился насмерть. Правда, такую же легенду вы могли бы услышать в Долгиново или Капустянах, только там бы сказали, что с лесов он упал в их местечке. Вероятно, люди считали, что роспись их синагоги — лебединая песня художника и лучшего он никогда не сделает. А значит, жизнь для него закончилась. Хаим-Айзик падал со строительных лесов, получил увечья, но дожил до старости и умер своей смертью.

По утверждению краеведа и большого знатока Лиозненщины Нины Тихомировой, переехали из Слуцка в Лиозно Сегалы в начале XVIII века.²

В эти годы Хаим-Айзик был в почете, получал заказы на росписи синагог. Почему переехал в Лиозно, можно только догадываться. Одна из версий: ему обещали отдать под роспись синагогу в Лиозно, в Витебске, в соседних местечках. Он решил, что работы здесь хватит на много лет, и перебрался с семьей. Что-то не получилось с заказом. Но семья осталась в Лиозно. Правда, это только версия.

Кто в роду изменил фамилию Сегаль на Шагал?

Сегаль — древняя ивритская фамилия, аббревиатура слов «сган Леви» — «колено Леви», то есть потомок служителя Храма. Для религиозных людей, а тогда религиозными были почти все, это значит очень много.

Вероятно, фамилию по случайному стечению обстоятельств изменили, выписывая русский документ. Русские буквы «ш» и «с» на иврите пишутся одинаково, только точка (никудот) в одном случае ставится наверху, в другом — внизу. Гласных букв для ивритского написания фамилий Сегаль или Шагал и вовсе не надо. Вот и получается, что легко, переписывая документ с иврита на русский, из фамилии Сегаль сделать Шагал.

В 1874 году был составлен «Общий список евреев мужского пола, живущих в 1-й части Витебска». Там под № 374 значится дед художника Сегаль Давид Иоселевич, бабиновичский мещанин, Могилевской губернии, домовладелец. Возраст его был определен по паспорту и составлял 50 лет. В этом же списке были записаны и его сыновья: Хацкель (отец Марка Захаровича), которому в то время было 12 лет, Зиска — 8 лет от роду, и годовалый Абрам. Причем, возраст Хацкеля и Зиски был определен по внешнему виду, а Абрама — согласно метрики.

Под особым номером в список жителей первой части города Витебска был внесен старший сын Давида Сегаля — Гирша Давидов, тоже бабиновичский мещанин. Он записан не под фамилией Сегаль, а под фамилией Шагал. Его возраст был определен по паспорту — 26 лет. У него был сын Мойша, который имел по внешнему виду 5 лет.³

Так в семье художника впервые появляется новая фамилия.

Дед художника Давид Иоселевич, или Мордух-Давид, какое-то время жил в Витебске, а затем вернулся в местечко уже с фамилией Шагал.

К концу XIX века людей с фамилией Сегаль в Лиозно не было, но проживало несколько семейств с фамилией Шагал.

Мордух-Давид преподавал в местном хедере — начальной еврейской религиозной школе — был очень уважаемым в местечке человеком. Хедер находился на Бабиновичской улице. Позади хедера, на берегу реки, располагалась синагога, где Мордух-Давид имел почетное место у восточной стены. Такой почет оказывали или богатым людям, жертвовавшим на синагогу деньги, или ученым, знатокам Торы и Талмуда.

Мордух-Давид умер, едва перевалив за шестьдесят лет, в 1886 году, когда родители художника только поженились. О нем в своих воспоминаниях «Моя жизнь» Марк Захарович писал: «...прежде надо бы закончить портрет моего длиннобородого деда. Не знаю, долго ли он учительствовал. Говорят, он пользовался всеобщим уважением.

Когда в последний раз, лет десять назад, я вместе с бабушкой бывал на его могиле, то, глядя на надгробие, лишний раз убедился, что он и впрямь был человеком почтенным. Безупречным, святым человеком.

Он похоронен близ мутной, быстрой речки, от которой кладбище отделяла почерневшая изгородь. Под холмиком, рядом с другими «праведниками», лежащими здесь с незапамятных времен.

Буквы на плите почти стерлись, но еще можно различить древнееврейскую надпись: «Здесь покоится...»⁴

Бабушка говорила внуку: «Вот могила твоего деда, отца твоего отца и моего первого мужа.

Плакать она не умела, только перебирала губами, шептала: не то разговаривала сама с собой, не то молилась. Я слушал, как она причитает, склонившись перед камнем и холмиком, как перед самим дедом; будто говорит вглубь земли или в шкаф, где лежит навеки запертый предмет:

— Молись на нас, Давид, прошу тебя. Это я, твоя Башева. Молись за своего больного сына Шатю, за бедного Зусю, за их детей. Молись, чтобы они всегда были чисты перед Богом и людьми».⁵

Это было в 1914 году. Марк Шагал, уже известный в Европе художник, приехал в Лиозно. Конечно, заглянул ко всем многочисленным родственникам, а иначе обид не оберешься. Скажут: «Зазнался, уважение потерял». А потом с бабушкой пошел на кладбище. Бабушка сказала: «Мошке (она по-прежнему называла его, как в детстве), надо сходить на кладбище. Мне вчера приснился твой дедушка Давид. Он сказал, что ты давно не приходил на его могилу».

Еврейское кладбище в Лиозно было ухоженным, огороженным деревянным забором. За кладбищем смотрело погребальное братство «Хевра Кадиша». У ворот находилось деревянное здание, где трупы обмывали и одевали в саван. Потом глаза покойного закрывали черепками, а лицо мазали взбитым яичным белком. Для этого использовали куриное перо. В наволочку насыпали песок. Выкапывали яму, обкладывали ее досками. На лоб покойнику насыпали щепотку земли, привезенной из Иерусалима. В одном ряду лежали мужчины, в другом — женщины, как и требовали традиции. Дорогих памятников из черного гранита на могилах не было. Стояли надгробные памятники — мацейвы — из камня с острым верхом, одной гладкой стороной, на которой были выбиты первые буквы слов: «Здесь покоится». А потом имя и фамилия. Имя отца. Дата рождения и дата смерти по еврейскому календарю. Внизу аббревиатура библейского текста «Пусть будет душа его вплетена в вечный узел жизни».

С художником Борисом Хесиным мы побывали на лиозненском еврейском кладбище. В густых зарослях кустов и крапивы искали старые памятники. Ближе к берегу Мошны кое-где сиротливо выглядывали островерхие мацейвы, вросшие в землю. Прочесть надписи на них было невозможно.

С другой стороны кладбища строят новые дома, разбивают огороды и сажают картошку. Живым надо жить. Но все-таки сомнительное украшение для старой могилы — цветущий куст картофеля. Чуть сбоку — сиротливые ряды зеленых холмиков. То ли рельеф местности такой, но, скорее всего, это старые могилы. Борис снял обувь и стал ходить босиком. Сказал, когда становишься на холмики, жжет ступни. Может быть, он просто впечатлительный человек, а может, действительно жжет?

В другой раз я пошел на кладбище с местной женщиной. Она показывала мне Лиозно, рассказывала о довоенном местечке. Здесь она родилась и прожила жизнь. Дошли до кладбища. Клавдия Никифоровна стала подниматься к погосту по крутому берегу реки. Мы цеплялись за ветки и, помогая друг другу, с трудом поднялись наверх.

С кладбища уходили другой дорогой, ведущей к жилым домам.

Около калиток стояли женщины, с любопытством смотрели на нас и спрашивали:

— Никифоровна, что ты делала на этом кладбище? У тебя там кто-то похоронен?

И я понял, почему мы поднимались на кладбище со стороны реки, продираясь сквозь заросли кустарника. С той стороны нас никто не видел.

— Моих здесь нет, — торопливо, словно оправдываясь, отвечала Клавдия Никифоровна. — Людей привела, просили они.

— А люди кто?

Моя провожатая оставила вопрос без ответа.

— Редко приходят на еврейское кладбище? — спросил я.

— А кому приходить? — удивилась женщина. — Евреев у нас в местечке по пальцам пересчитать можно. Да и они в основном приезжие, так что родных могил на этом кладбище у них нет. А кто уехал в другие города и страны, редко приезжает сюда.

Есть небольшой участок послевоенных захоронений. Последний приют здесь нашли Басины, Рогацкины, последнее захоронение сделано в 1977 году. Рогацкины, должно быть, моя дальняя родня по материнской линии. Но даже я, занимающийся этой темой много лет, не могу сказать ничего определенного. Что уж говорить о других... Мы потеряли семейную память, а в годы атеистического угара и войны были уничтожены документы, по которым можно было что-либо восстановить.

...На лиозненском кладбище похоронена бабушка художника Шагала, мама его мамы. Марк Захарович никогда ее не видел. Она умерла совсем молодой в первое полнолуние еврейского Нового года, после поста, накануне праздника Йом-Кипур в 1886 году от болезни сердца.

А вот с другой бабушкой — Басевой, художник дружил и часто вспоминал эту женщину.

«С бабушкой мне всегда было проще. Невысокая, щуплая, она вся состояла из платка, юбки до полу да морщинистого личика.

Ростом чуть больше метра...

Овдовев, она, с благословения раввина, вышла замуж за моего второго деда, тоже вдовца, отца моей матери. Ее муж и его жена умерли в тот самый год, когда поженились мои родители».⁶

На кухне Басева становилась волшебницей. Готовила так, что ее обеды запоминались на всю жизнь. Как жаль, что не сохранилось этих рецептов. Уже в зрелом возрасте Марк Шагал вспоминал: «Бабушка всегда кормила меня каким-то по-особому приготовленным — жареным, печеным или вареным — мясом. Каким? Не знаю толком».

Ее второй муж, дедушка Марка по материнской линии, — Мендель Чернин. О нем говорили, что полжизни он провел на печке, четверть — в синагоге, остальное время в мясной лавке. Особенно не обременял себя работой, но, судя по всему, был добрый и богобоязненный человек, который жил по справедливости и никогда никого не обманывал.

Марк его очень любил и писал о нем с уважением: «Почтенный старец с длинной черной бородой».

В Лиозно меня убеждали, что художник родился в их городке. В качестве доказательства приводили слова из книги А. Эфроса и Я. Тугендхольда «Искусство Марка Шагала»: «Шагаловская живопись показала, чем светит смиренная бедность людей, улиц, скотины, домишек его маленького Лиозно, которое он изображал со всей остротой любви к месту, где родился».⁷

Подчеркивали, что книга вышла в свет в 1918 году — при жизни художника. Если бы в ней была путаница, Шагал бы внес коррективы.

Уверен, художник родился в Витебске. Он сам писал об этом в автобиографической книге «Моя жизнь». Но место рождения — факт важный для биографов художника. Лиозно было для Марка Захаровича таким же родным, как и Витебск.

«Как я любил приезжать в Лиозно, в твой дом, пропахший свежими коровьими шкурами! Бараньи мне тоже нравились. Вся твоя амуниция висела обычно при входе, у самой двери: вешалка с одеждой, шляпами, кнутом и всем прочим смотрелась на фоне серой стенки, как какая-то фигура — никак не разгляжу ее толком. И все это мой дедушка».⁸

Он был и мясник, и торговец, и кантор... Какое странное сочетание. Впрочем, дед Мендель хорошо знал, что для людей, а что для Бога.

«В хлеву стоит корова с раздутым брюхом и смотрит упрямым взглядом. Дедушка подходит к ней и говорит: «Эй, послушай, давай-ка свяжем тебе ноги, ведь нужен товар, нужно мясо, понимаешь?» Корова с тяжелым вздохом валится на землю... Дед отделяет потроха, разделяет шкуру на куски. ...Вот это ремесло у человека! И так каждый день: резали по две-три коровы, местный помещик, да и простые обыватели получали свежую говядину».⁹

Как-то раз дед наткнулся на рисунок Марка, изображавший обнаженную женщину, и отвернулся, как будто это его не касалось, как будто звезда упала на базарную площадь, и никто не знал, что с ней делать.

«Тогда я понял, что дедушка, также как моя морщинистая бабуля, и вообще все домашние, просто-напросто не принимали всерьез мое художество (какое же художество, если даже не похоже!) и куда выше ценили хорошее мясо».¹⁰

Этот странный и непонятный для окружающих дед был близок и дорог Марку. И, наверное, именно он подсказал художнику отличное место для персонажей его картин: на крыше, рядом с печной трубой, близко к звездам и Богу и далеко от суетливых и всем недовольных людей.

«Был праздник: Суккот или Симхас-Тора.

Деда ищут, он пропал.

Где, да где же он?

Оказывается, забрался на крышу, уселся на трубу и грыз морковку, наслаждаясь хорошей погодкой. Чудная картина.

Пусть, кто хочет, с восторгом и облегчением находит в невинных причудах моих родных ключ к моим картинам.

Меня это мало волнует. Пожалуйста, любезные соотечественники. Сколько душе угодно»¹¹

В 1911 году Марк Шагал пишет картину «Деревенская лавка». Кстати, слово «лавка» на картине написано через букву «ф». Когда в середине 60-х годов у Шагала, вероятно, сомневаясь в его грамотности, спросили: «Почему слово "лафка" у Вас написано через букву "ф"? Это слово пишется через букву "в"». Марк Захарович иронично стрельнул глазами и ответил: «Не учите меня, как в местечках писали вывески на русском языке». Картина «Деревенская лавка» навеяна лиозненскими впечатлениями. Своего странного деда Шагал посадил даже не рядом с печной трубой, а на нее. Да и руки дед развел так, как будто вот-вот заиграет на скрипке. Отсюда пошел гулять по крышам всего мира знаменитый скрипач, ставший главным действующим лицом мюзикла «Скрипач на крыше». Все-таки удивительное это местечко — Лиозно. Скрипач играет, взобравшись на крышу небольшого домика, в маленьком местечке, окруженном лесами, полями, реками, а его слышат во всем мире, в многомиллионных столицах, в небоскребах, и может быть, даже в космосе.

На картине «Мясник» дед Шагала более реальный, и занимается он вполне земным делом — разделкой туши. В руках топор, в кармане фартука — большой нож. На стенах лавки — крючки для подвески мяса. Картина была написана в 1910 году. Сейчас хранится в Третьяковской галерее. В реставрационной мастерской Третьяковки мне рассказали интересную историю этой картины. Она написана гуашью и белилами на цветной бумаге. Бумага была плохого качества, покоробленная, и реставраторы стали расслаивать ее. Верхний лист был наклеен на белую бумагу, потом шел черный лист. А под ними оказался неизвестный доселе офорт ...Пабло Пикассо. Эксперты определили, что это подлинник. Как такое могло произойти? Может, это шутка великого Мастера, который, надо признать, не всегда лестно отзывался о своих собратьях-художниках. Или по каким-то другим причинам оказались наклеенными на один картон работы двух гениев?

Марк рисовал и дом, в котором жил дед, и двор дома. Наверное, работалось ему здесь легко и в удовольствие. Мендель Чернин не мешал, хотя при случае посмеивался над внуком.

На акварели «Зал в доме деда» — одна из комнат в его доме. Картину дочь художника Ида в 1992 году передала, в числе других работ. Музею изобразительного искусства имени А.С. Пушкина в Москве.

...В 1911 году, если не напутано с датировкой, Марк возвращается на своих работах в дедовский дом и пишет гуашь «За подсчетом».

Двор дома изображен на акварели «Ферма в Лиозно». Сделан рисунок в 1909 году. На нем — запряженная лошадь с жеребенком, угол сарая, забор...

Спустя много лет Марк Захарович напишет: «Если мое искусство не играло никакой роли в жизни моих родных, то их жизнь и их поступки, напротив, сильно повлияли на мое искусство».

С тех пор, как родственники Шагала жили в Лиозно, работали мясниками, выделывали кожи, прошло девяносто лет. Но иногда кажется, прошло много веков.

Недавно вскапывали огород на берегу реки Мошны и наткнулись на бочки. Раньше в них вымачивали кожи. Этим ремеслом занимались родственники Марка Шагала. Вполне возможно, бочки принадлежали именно им. Они до сих пор стоят вкопанными в землю, а поверху сажают капусту, огурцы. Как говорят археологи, появился новый культурный слой.

В другом месте делали склеп для хранения картофеля, яблок и наткнулись на кирпичный фундамент. Здесь была льнопрядильня.

Родители художника Хацкель Шагал и Фейга-Ита Чернина были двоюродными братом и сестрой. С детства хорошо знали друг друга. И когда подошло время жениться, другого мнения ни у Шагалов, ни у Черниных не было. Хацкель и Фейга — отличная пара.

Молодые во все времена оставались молодыми. Даже если сейчас это трудно представить. Их тянет в большие города или в города, которые им кажутся большими. Им хочется быть в центре всех событий, там, где делается жизнь. Хацкель и Фейга-Ита переезжают в Витебск.

Но в Лиозно остается их многочисленная родня. И первенец Шагалов часто сюда приезжал.

«Летом, когда дети богатых родителей уезжали на каникулы, мама с жалостью говорила мне:

— Послушай, сынок, а не съездить ли тебе на пару недель к дедушке в Лиозно?

Городок — как на картинке.

Я снова здесь.

Все на своих местах: домишки, речка, мост, дорога.

Все как всегда. И высокая белая церковь на главной площади. Около нее горожане продают семечки, муку, горшки...

В базарные дни небольшая церковь набита битком.

Мужики с повозками, лотки, груды товаров так плотно окружают ее, что, кажется, самому Богу не осталось места.

На площади крик, вонь, суета. Орут коты, квохчут привезенные на продажу в корзинах связанные куры и петухи. Хрюкают свиньи. Ржут кобылы.

На небе беснуются краски.

Но к вечеру все утихает.

Снова оживают иконы, светятся лампады.

Засыпают, улегшись в стойлах на навоз, и тяжело сопят коровы, угомонились и сидят, хитро подмаргивая, на шестах куры.

Торговцы под лампой считают барыши...

Светлая, колдовская луна кружит над крышами.

Один я мечтаю на площади».¹²

Дядя Hex. С ним художник любил ездить по деревням, покупать скот, предназначенный для убоя.

«Как я радовался, если ты соглашался посадить меня в свою колымагу!» — вспоминал Шагал. — Худо-бедно она ехала. Зато было на что посмотреть по сторонам.

Дорога, дорога, слоистый песчаник, дядя Hex сопит и погоняет лошадь: «Но! Но!»¹³

Дядя правит, не глядя на речку с камышами, кладбищенскую ограду вдоль берега, мельницу, торчащую вдали церквушку, единственную на всю округу, лавочки на базарной площади, куда мы въезжаем, когда уже темнеет.

Неха хорошо знали крестьяне окрестных деревень и дружелюбно относились к нему. Во время этих поездок будущий художник увидел и узнал быт белорусских крестьян. А еще дядя Hex играл на скрипке, как сапожник. Дед любил задумчиво слушать его. «Один Рембрандт мог бы постичь, о чем думал этот старец — мясник, торговец, кантор, — слушая, как сын играет на скрипке перед окном, заляпанным дождевыми брызгами и следами жирных пальцев.

...Целый день он загонял коров, валил их за связанные ноги и резал, а теперь играет песнь раввина».¹⁴

Воспоминания о совместных поездках послужили темой для рисунков — выполненного чернилами в 1911 году «Лиозно» и «Телега».

...Возвращаясь под вечер в Лиозно из очередной поездки, дядя Hex встретил на улице местечка своего старого знакомого, который шел с козой то ли домой, то ли из дому. И остановился на минутку поговорить о том, о сем. Мало ли в местечке новостей. Обычная история. Шагал увидел ее, и она стала сюжетом для картины «Деревенская сцена».

Есть несколько вариантов картины «Продавец скота» (1912). На них изображен мужчина, управляющий лошадью, в брюхе которой виден жеребенок. На лошади лежит недавно купленная туша коровы. Процессию сопровождает женщина, несущая на себе небольшого теленка. Варианты различаются деталями, материалом исполнения и цветовым решением отдельных фрагментов. Работы хранятся в одном из частных собраний в Берне и в Национальном музее современного искусства в Париже.

В молодости Шагал часто приезжал в Лиозно. Ему нравилось смотреть на своих родственников, нравилось обсуждать с ними «мировые» проблемы и украдкой смеяться от их наивности.

Тетя Марьяся, всегда бледная, с каким-то неожиданным восковым лицом...

Тетя Реля...

«Ее носик похож на огурчик-корнишон. Ручки прижаты к обтянутой коричневым лифом груди.

Она гогочет, смеется, вертится, егозит».¹⁵

Уже в наши дни внук тети Рели Мендель Берка-Мовшевич Кобрин, проработавший всю жизнь преподавателем Витебского педагогического института (ныне Витебского университета им. Машерова), будет вспоминать о своих детских впечатлениях:

— Наш дом стоял через овраг, как раз напротив дома деда Шагал а. Художник приезжал в Лиозно и ходил по местечку с мольбертом, что-то рисовал, а люди, привыкшие тяжелым физическим трудом зарабатывать каждую копейку, смотрели на него с удивлением и спрашивали другу друга: «Интересно, как этот человек собирается дальше жить? На что он будет содержать семью? Неужели на эти картинки?»

Я получил письмо из израильского города Рамле от другой внучки тети Рели Басевы Кобриной. По мужу ее фамилия Баренфельд. Жила в Витебске. В1990 году вместе с детьми и внуками переехала в Израиль.

«Мама рассказывала, что Марк Шагал был частым гостем в Лиозно. Здесь его все звали Мошке. Родне он казался очень странным, и этими странностями чем-то напоминал своего деда. О нем говорили: «Пункт а Мендл» («Точно Мендл» — перевод с идиша). Марка часто искали к обеду и находили обычно в бывшем имении помещика Хлюстина, укрывшегося во ржи и рисовавшего свои любимые цветы — васильки, или какую-нибудь птицу, или дерево, или что-нибудь...»

...Тети Муся, Гутя, Шая. «Крылатые, какангелы, они взлетали над базаром, над корзинами ягод, груш и смородины».¹⁶ (Имя Шая написано М. Шагалом в книге «Моя жизнь». Б. Кобрина-Баренфельд уточняет, что тетю звали Хая).

...Дядя Лейба остался в памяти художника сидящим на лавке перед своим деревенским домом. Неподалеку озеро. А на берегу «...точно рыжие коровы, бродят его дочери».

...Дядя Юда, который почти никогда не слазил с печки.

...Дядя Исраэль со своим постоянным местом в синагоге.

«Дядюшеку меня тоже было полдюжины или чуть больше.

Все настоящие евреи. Кто с толстым брюхом и пустой головой, кто с черной бородой, кто с каштановой.

Картина, да и только».¹⁷

Целый мир, со своими радостями и печалями, свадьбами и похоронами, сумасбродными сыновьями и больными внуками. Марк Шагал однажды увидел, что этот мир, который казался приземленным и скучным, умеет летать. Он увидел это и попросил его на мгновение приземлиться на своих полотнах.

И может быть, именно воспоминания о Лиозно, о многочисленной родне, о детстве, которое прошло в местечке, подсказали Шагал у строки, которые сложились в стихотворение «Высокие врата».

Отечество мое — в моей душе.
Вы поняли?
Вхожу в нее без визы.
Когда мне одиноко — она видит.
Уложит спать.
Укутает, как мать.
Во мне растут зеленые сады.
Нахохленные скорбные заборы.
И переулки тянутся кривые.
Вот только нет домов.
В них — мое детство.
И, как оно, разрушилось до нитки.
Летят по небу бывшие жильцы.
Где их жилье?
В моей душе дырявой.
Вот почему я слабо улыбаюсь,
Как слабенькое северное солнце.
А есл и плачу — это плачет дождь.

В Лиозно жил дядя Зуся. Парикмахер, один на все местечко. Парикмахер, каких надо поискать.

Еще при жизни отца Мордуха-Давида перебрался Зуся в новый двухэтажный дом. Первый этаж каменный, там располагалась его парикмахерская. На втором этаже жили хозяин и его семья. Стоял дом на углу улиц Поповской и Старо-Витебской. Этот дом запечатлен на одной из самых известных шагаловских работ «Дом в местечке Лиозно».

Кстати, из вывесок на доме (а на картинах Шагала объявления, вывески обычно передаются с фотографической точностью) мы узнаем, что здесь была также «Мучная и бакалейня Хаинсона».

«Он мог бы работать в Париже, — пишет о дяде Зусе его племянник. — Усики, манеры, взгляд. Но он жил в Лиозно. Был там единственной звездой. Звезда красовалась над окном и над дверьми его заведения. На вывеске — человек с салфеткой на шее и намыленной щекой, рядом другой — с бритвой, вот-вот его зарежет. Дядя стриг и брил меня безжалостно и любовно и гордился мною (один из всей родни!) перед соседями и даже перед Господом, не обошедшим благостью и наше захолустье.

Когда я написал его портрет и подарил ему, он взглянул на холст, потом в зеркало, подумал и сказал:

«Нет уж, оставь себе!»¹⁸

Впрочем, интересна и сама история написания этой картины. Дядя Зуся не хотел, чтобы его рисовали, и, когда молодой Шагал просил его позировать, он придумывал любые поводы, чтобы только не делать этого. Еще бы, что подумают в местечке, что скажут в синагоге? Из него, Зуси, для которого всю жизнь Суббота была Субботой, а Йом-Кипур — Йом-Кипуром, сделали какого-то идола и нарисовали красками. Но, с другой стороны, так хотелось увидеть свой портрет. Он все-таки не кто-нибудь, а известный в Лиозно человек — парикмахер Зуся.

И тогда нашли компромисс. Шагал пристроил в дверях парикмахерской зеркало и рисовал Зусю по его отражению в нем. Чем закончилась эта работа, вам известно.

По всей видимости, этот забавный рассказ о первой картине Шагала, написанной с дяди Зуси в 1912 году. Она называется «Парикмахер». На ней изображен дядя Зуся, в кресле сидит намыленный клиент, которого сейчас будут брить и стричь, а чуть сзади стоит еще один и ждет очереди. Думаю, идея коллективного портрета принадлежала не художнику, а его дяде. Все должны были знать, что у Зуси много клиентов и он пользуется заслуженной популярностью.

Через два года Марк уговорил дядю позировать еще раз. Не знаю, понадобилось на сей раз зеркало или нет. Дядя решил, что Марк побывал в Париже, кое-чему научился и новый портрет получится более солидным. На всякий случай, чтобы было меньше разговоров, клиентов в парикмахерской не было. Дядя Зуся один сидел в кресле. Правда, вряд ли ему понравился и новый портрет, написанный племянником. Ну, что делать, у парикмахера в местечке и у художника, приехавшего из Парижа, разные вкусы, даже не глядя на то, что они близкие родственники.

Не подогрела интереса у дяди Зуси и подпись на картине, сделанная на французский манер «Chagall». А как же, не абы кто приехал в местечко, а художник из самого Парижа. Марк Шагал всю жизнь любил славу, почет и не отказывался от него ни в Лиозно, ни в Париже.

История оценила эту работу лучше, чем дядя Зуся. Сейчас она хранится в Третьяковской галерее.

Когда старый парикмахер уже не мог стоять около кресла, он передал свое дело сыну Давиду. Давид плохо слышал, но очень любил поговорить. Своих клиентов обычно встречал шуткой: «Наступил торжественный момент — начинаем делать перманент». Ему на ухо кричали: «Стриги наголо. Наголо». Он слышал, кивал головой, а вслух повторял свою шутку-прибаутку. Не мог он, наследственный лучший парикмахер в местечке, заниматься таким пустяком, как стрижка наголо.

С Диной Лазаревной Каган я встретился в израильском городе Ашдод на фестивале «Мое местечко».

— Вы интересуетесь историей Лиозно? — спросила она. — Лиозно и есть — мое местечко. Хотя большую часть жизни я прожила в Ленинграде.

И Дина Лазаревна стала рассказывать. В каждом слове, я чувствовал любовь, теплоту и ностальгию:

«Я родилась в Лиозно в 1929 году. Моя мама Кунина (Каган) была фармацевтом. Первое время папа с мамой жили в Бабиновичах у родителей отца. Отец Каган Лазарь Менделевич в юности был сапожником. Вступил в коммунистическую партию в середине двадцатых годов. Его заметили и забрали на работу в Лиозненский райисполком: сначала заместителем председателя, потом он пошел на повышение и стал 2-м секретарем райкома партии.

Мне было четыре года, когда отца перевели на работу в Лиозно. Местечко у меня и сейчас стоит перед глазами. Была центральная улица, которая вела от вокзала. На улице были деревянные тротуары, а рядом канавы для стока воды. Я окончила первый класс еврейской школы. Ее закрыли в 1937 году. Меня перевели в русскую школу, которую построили по дороге на Адаменки, Хорошее, красивое здание.

Папе дали две комнаты, а напротив нас стоял дом, в котором жил Давид Шагал. Низ его дома был кирпичный, верх — деревянный. В этом доме была парикмахерская. У Давида Шагала росли две дочки Ольга и Шифра, сын Хаим. С младшей дочерью Шифрой мы играли в классики, в лапту. Я у них часто дома бывала. В длинной комнате, слева над окном, висела горизонтальная картина, которая меня всегда очень удивляла. Она была какая-то странная. Почему я обращала внимание на эту картину? Потому что ни у кого не было таких. Были вырезки из журналов. На рынке продавались китайские штучки — назывались «кит» — и там же продавались картинки на клеенке, краской нарисованные лебеди, русалки. Я думаю, у Давида была шагаловская работа. Хотя я тогда понятия не имела, кто такой Шагал».

Рядом с парикмахерской находился магазин, где торговал тканями и галантереей двоюродный дядя художника Борух Шагал. Жил он недалеко от синагоги, на левом берегу реки Мошна.

Приезжая в Лиозно, Марк любил останавливаться у Боруха. Днем художник много рисовал, а по вечерам они усаживались у большого круглого стола и подолгу разговаривали. Борух был знающий человек, много читавший, и художник с интересом слушал его рассуждения о политике.

В это время Марк Шагал пишет картину «Смоленская газета».¹⁹

За столом, на котором установлена керосиновая лампа, сидят двое мужчин, читают вслух газету «Смоленский вестник» с сообщениями о войне. Судя по лицам, вести не самые приятные. Безусловно, на картине нарисованы другие персонажи: не двоюродные братья Шагалы. Но картина стала своеобразным отражением вечерних бесед Марка и Боруха. Сейчас она находится в Художественном музее в Филадельфии.

В том же году Марк Шагал создает одну из самых известных работ «Аптека в Лиозно». Иногда картину ошибочно называют «Аптека в Витебске».

Аптека находилась на Поповской улице. Когда она была открыта, сказать сложно, но в 1903 году уже работала и принадлежала аптекарскому помощнику Абраму Исакову Майзелю. Одно время ей управлял аптекарский помощник Залман Айзиков Фейгин.²⁰

На Поповской улице дома были деревянные, рубленные из толстых бревен, крытые тесом или железом.

Когда смотришь на картину «Аптека в Лиозно», кажется, что во всем мире тишина и спокойствие, как на этой улице. Хотя уже лето 1914 года. И весь мир живет предчувствием Первой мировой войны.

Картина «Аптека в Лиозно» находится в частном собрании В. Дудакова в Санкт-Петербурге.

В нескольких километрах от Лиозно — деревня Заольшье, принадлежавшая помещику Дунину.²¹

Красивый уголок Белоруссии, когда-то облюбованный богатыми людьми для летнего отдыха. Сюда приезжали на дачу и родители жены Марка Шагала — Беллы Розенфельд. Естественно, неоднократно бывал здесь и сам художник в 1915—1918 годах.

«Наконец мы одни, в деревне. Сосновый бор, тишина, над деревьями — месяц. Похрюкивает в хлеву свинья, бродит лошадь. Сиреневое небо. У нас был не только медовый, но и молочный месяц.

Неподалеку паслось армейское стадо, и по утрам мы покупали у солдат молоко ведрами. Жена, вскормленная на пирогах, заставляла все выпивать меня одного. Так что к осени на мне с трудом сходились одежды.

В полдень наша комната была похожа на великолепнейшее панно — хоть сейчас выставляй в парижских Салонах», — вспоминал о своем первом приезде в Заольшье художник. Случилось это вскоре после его свадьбы в 1915 году.²²

«Там не было холодильников, но было много коров», — говорил Шагал в 1973 году сотрудникам Третьяковской галереи, объясняя, почему в картине «Окно на даче» на подоконнике стоит молочник».²³

Деревенские пейзажи очаровали художника. Березки за окном также красивы, как два молодых лица, которые смотрят на них через окно. Это Марк и Белла. И красота людей и природы создает гармонию. Картина находится в Государственной Третьяковской галерее.

В Заольшье Шагал много и плодотворно работает. Им написаны картины «Белла и Ида у окна» (1916), «Земляника. Белла и Ида за столом» (1916), «Дача» (1918), «Окно в сад» (1918).

В эту же деревню на лето выезжал двор цадика Шнеерсона, духовного лидера любавичских хасидов. И здесь состоялась встреча двух знаменитых людей, имевших прямое отношение к Лиозно. Марк Шагал пишет об этой встрече в книге «Моя жизнь». Пишет, как мне кажется, не скрывая иронии.

«В деревне, где мы с женой проводили лето, жил великий раввин Шнеерсон.

К нему съезжались со всей округи. Каждый со своими бедами.

Одни спрашивали совета, как избежать военной службы. Другие, у кого не было детей, жаждали его благословения. Приходили узнать, как толковать какое-нибудь место из Талмуда. Или просто увидеть его, подойти к нему поближе. Кто за чем.

Но художника в списке посетителей наверняка никогда не значилось.

И вот, Господи Боже! — не зная на что решиться, совсем запутавшись, я тоже рискнул пойти за советом к ученому рабби. (Возможно, мне припомнились раввинские песни, которые мама пела по субботам.)

Вдруг он и вправду святой?

Рабби жил в этой деревне летом, и дом его, облепленный пристройками для учеников и слуг, походил на старую синагогу.

В приемные дни в сенях было полно народу.

Толкались, шумели, галдели.

Но за хорошую мзду можно было пройти быстрее.

Привратник сказал мне, что с простыми смертными рабби разговаривает недолго. Надо изложить все вопросы в письменном виде и, как войдешь, сразу отдать ему.

И никаких объяснений.

Вот, наконец, подходит моя очередь, передо мной открывается дверь, меня выталкивают из человеческого муравейника, и я оказываюсь в просторной зале с зелеными стенами.

Квадратном, тихом, почти пустом.

В глубине стол, заваленный бумагами, просьбами, ходатайствами, деньгами.

За столом рабби. Один. Горит свеча. Рабби читает мою записку. И поднимает на меня глаза.

— Так ты хочешь ехать в Петроград, сын мой? Думаешь, там вам будет лучше? Что ж, благословляю тебя, сын мой. Поезжай.

— Но, рабби, мне больше хочется остаться в Витебске. Понимаете, там живут мои родители и родители жены, там...

— Ну, что ж, сын мой, если тебе больше нравится в Витебске, благословляю тебя, оставайся.

Поговорить бы с ним подольше. На языке вертелось множество вопросов. Об искусстве вообще и о моем в частности. Может, он поделился бы со мной божественным вдохновением. Как знать?

Спросить бы: правда ли, что, как сказано в Библии, израильский народ избран Богом? Да узнать бы, что он думает о Христе, чей светлый образ давно тревожил мою душу.

Но я выхожу, не обернувшись.

Спешу к жене. Ясная луна. Лают собаки. Где еще будет так хорошо? Чего же искать?

Господи! Велика мудрость рабби Шнеерсона!»²⁴

Остается только добавить, что Марк Шагал встречался с пятым цадиком Любавичской династии Шоломом Дов Бером Шнеерсоном (1860, Любавичи — 1920, Ростов-на-Дону).

Лиозно — родина еще одного известного живописца Абрама Заборова. Здесь он родился в 1911 году. Дед Абрама служил приказчиком у помещика Хлюстина. Родители занимались мелкой торговлей. Их сын резко изменил направление семейного дела — от бизнеса к искусству. Окончил Витебское художественное училище. Жил и работал в Минске. Ряд его произведений находится в фондах Национального художественного музея Республики Беларусь. Одна — украшает Израильский Кнессет, где прошли последние годы художника. Вот только нет на его картинах родного местечка.

У Абрама Заборова два сына. Борис, живущий в Париже, художник с мировым именем, и Михаил — художник, искусствовед из Иерусалима.

Абрам Борисович Заборов умер в Израиле в 1979 году.

С Борисом Заборовым я встречался несколько раз, и однажды речь зашла о родине его отца.

— Корни нашей семьи из Лиозно. Я никогда там не был, но хочу приехать и посмотреть. Расскажи мне, что это за место, — попросил Борис.

Я уже работал над этой книгой и стал Борису подробно рассказывать о своих поездках в Лиозно, о встречах с людьми, о прекрасной природе, красоте здешних мест. Мы сидели в минском кафе. Борис внимательно слушал меня, а потом сказал:

— Буду пытаться собрать своих родственников и привезти их в Беларусь. Они живут по всему миру. Я уже не молодой, кто им еще про все это расскажет. Здесь, в Беларуси, такие красивые пейзажи, может быть, самые красивые в мире. Правда, я на природе здесь был в последний раз бог знает когда, но все помню. Ничего подобного в мире нет. Только здесь такие запахи: у леса, у поля, у реки. Сын мой этого никогда не видел. Его жена — тем более. Должны же они знать, откуда их дед, прадед. Мы обязательно поедем в Лиозно. Правда, когда долго собираешься, есть опасность — не соберешься, — грустно улыбнулся Заборов, а потом продолжил: — Мне бабушка рассказывала, что недалеко от Лиозно была деревня Заборье, не знаю, есть она сейчас или нет, — там жили наши предки, и наша фамилия оттуда. В Лиозно жил в детстве мой отец Абрам Борисович. Дед Борух оттуда. Меня в память о нем назвали. Так что мне даже по имени положено о нашей семейной памяти заботиться. У отца было три брата и сестра. Один из его братьев, мой дядя, похоронен в Лиозно».

Примечания

1. Журнал «Мишпоха», № 3, 1997 г., А. Шульман «От прадеда до правнука», стр. 86.

2. Тихомирова Н. «Адреса Марка Шагала». Газета «Сцяг перамогі», № 24 (9004), 27 сакавіка, 2001 г.

3. Публикуется по статье «Новые документы к биографии и родословной Марка Шагала». Владимир Денисов. «Бюллетень Музея Марка Шагала», № 1 (17) 2002 г., стр. 19—20.

4. Шагал Марк. «Моя жизнь», СПб, «Азбука», 2003 г.

5. Там же.

6. Там же.

7. Эфрос А., Тугендхольд Я. «Искусство Марка Шагала», Москва, «Геликон», 1918 г.

8. Шагал Марк. «Моя жизнь», СПб, «Азбука», 2003 г.

9. Там же.

10. Там же.

11. Там же.

12. Там же.

13. Там же.

14. Там же.

15. Там же.

16. Там же.

17. Там же.

18. Там же.

19. Тихомирова Н. «Адреса Марка Шагала». Газета «Сцяг перамогі», № 24 (9004), 27 сакавіка, 2001 г.

20. «Памятная книжка Могилевской губернии на 1903 год», Могилев, 1903 г., стр. 314, 324.

21. Подлипский А. «Вторая родина Марка Шагала», Витебск, 2002, стр. 17.

22. Шагал Марк. «Моя жизнь», СПб, «Азбука», 2003 г.

23. Из выступления Володарского В. на Первых Всесоюзных Шагаловских чтениях. См.: 1991 г. I Шагаловские дни в Витебске (стенограмма) // Бюллетень Музея Марка Шагала, 2001, № 1(3), стр. 12.

24. Шагал Марк. «Моя жизнь», СПб, «Азбука», 2003 г.